— Да что ты… Вон у меня детей сколько… сам знаешь.
— Такую красотку никто не пропустит.
Да, умеет парень польстить, знает, с какой стороны подъехать. И вот уже Павлинка отправляет Касю на крыльцо к другим детям и просит Юзека подождать, пока сыграют что-нибудь поспокойнее. Музыканты наяривают без передышки, одна мелодия обрывается и тут же сменяется другой. Вот наконец заиграли что-то медленное, можно попробовать ходзоны[3]. Да только Юзек начинает вертеться и подпрыгивать: то отскочит на несколько шагов, откинется назад и Павлинку за собой тянет, то затейливо возле нее перебирает ногами, и она совсем перестала соображать, что ей делать. А тут Кася заскучала без матери и настойчиво пробирается к ней среди танцующих, сморщив мокрое от слез личико.
— Да не вертись ты, малявка, под ногами, — шикнул на девочку Юзек Оконь.
— Чего ты на нее так? Это же Кася, — возмущается Павлинка.
— Какая еще Кася?
— Твоя! — почти кричит Павлинка.
— Точно, — смущается Оконь. — Уж больно их у тебя много. Забрал бы каждый свое, а мы бы с тобой как-нибудь договорились.
— Не о чем нам с тобой договариваться. Пусти меня к ребенку.
Стах — танцор неважный, и это как раз на руку Агнешке. Пока они двигались по кругу мимо занятых бабами стульев, до них долетали обрывки разговоров, замечаний, едкие колкости, и это было невыносимо. Поэтому Агнешка взяла инициативу в свои руки: она направляет Стаха в гущу танцующих пар на середину комнаты, где их не смогут настичь эти отравленные стрелы. Слишком поздно. Все новые и новые обидные слова наслаиваются на уже услышанные и от болезненно обострившейся подозрительности сливаются в единый, непрерывный, пульсирующий в висках ропот, шум, грохот клеветы.
— …оба были в чем мать родила, точно вам говорю… (это, кажется, Коздронева).
— …не зря он ей такие почести оказывает…
— …она и его к рукам приберет, городское зелье…
— …в мужских портках гоняет, с мужиками силой меряется, придурковатая какая-то… (Пащукова?)
— …новых себе привела…
— …и что они в ней находят, тощая, костлявая, одеться не умеет… (наверно, Пеля).
И к этому ко всему еще немые, но выразительные взгляды Лёды, которые та бросает из-за спины танцующего с ней Балча, — в них так и сверкает злорадное торжество и насмешка!
Слышит ли Стах эти замечания, понимает ли их? Наверно, все-таки слышит, если не те, так другие, доносящиеся оттуда, где похотливо бубнят свое мужчины:
— Ну, братва, шелк…
— …новенькая на очереди…
— …как, по-твоему, праздновать будут, а?
— Не нравятся мне эти люди, — говорит наконец Стах.
— Ты не прав. Они такие же, как везде.
Но глаза Агнешки не подтверждают ее слов, продиктованных упрямством, уязвленным самолюбием. В глазах застыли тревога и настороженность. И улыбка ее, которая должна изображать беззаботность, вымучена. Агнешка вполголоса вторит мелодии танца, напевает Стаху прямо в ухо, пытаясь заглушить несущийся со всех сторон шепот. Время от времени она украдкой озирается по сторонам, проверяя, кто и как на них смотрит. За ней следят. Как островок доброй надежды среди грозной и враждебной стихии, появляется на миг и тут же исчезает пара друзей — Иза и Толек. А вчерашний картежник, с которым танцевала Иза, тащит к буфету упирающуюся тоненькую девушку — ах, да это же партнерша Толека. Вдруг откуда ни возьмись появляется Юр Пащук, он вклинивается между ними, хватает наглеца за плечи. Но их быстро заслоняют танцующие пары.
— Уйдем отсюда, Агна, — просит Стах.
Он словно прочел ее тревожные мысли.
— Идем. Я покажу тебе свое заветное местечко…
Они проходят мимо Павлинки и Семена, танцующих наконец вместе, — это непроизвольно запечатлевается в сознании Агнешки мимолетной, не совсем понятной радостью. Они с Павлинкой обмениваются теплыми приветливыми взглядами, улыбаясь одними глазами. Может, хотя бы об этих двоих она сумеет рассказать Стаху. Но возле самой двери дорогу им преграждает группа людей, тесно обступивших троих незнакомых мужиков. Вновь прибывшие стоят на крыльце у порога, не решаясь, однако, переступить его.
И в тот же миг, словно из-под земли, перед Агнешкой и Стахом вырастает Балч:
— Вы уходите?
— Не знаю… Здесь так душно… — в замешательстве говорит Агнешка.
Стах, не спускавший глаз с Балча, мгновенно разгадывает его намерение и пытается опередить солтыса. Они кланяются Агнешке одновременно, но смотрят друг на друга, и поэтому поклон получается неловкий и скорее напоминает вызов на дуэль. До столкновения, к счастью, дело не доходит, потому что на крыльце раздаются настойчивые выкрики:
— Солтыс! Балч! Делегация из Хробжиц.
Стах не понимает, почему Агнешка неожиданно изменила решение. Сейчас так удобно выскользнуть, удрать. Но она хватает его за руку и, выразительно жестикулируя, заставляет остановиться в углу возле двери.
— Я тебе потом объясню, — шепотом успокаивает она его.
Хробжичане — два пожилых, хорошо одетых мужика и кудрявый блондинчик в черном костюме — чувствуют себя не очень-то уверенно. Это написано на их побледневших, испуганных лицах. Им не по себе от неприветливого гула толпы, под обстрелом суровых взглядов. Балч не замечает протянутой руки самого представительного из всей тройки усатого мужика.
— А мы и не знали, что у вас праздник…
Однако Балч, не слушая его, небрежно поворачивается и кричит через плечо:
— Эй, ребята! Давайте сюда! Гости к нам пришли из Хробжиц. Из Хробжиц!
В мгновение ока возле Балча вырастает вся его верная гвардия — Герард, Макс, Оконь, Пащук и Семен тоже…
— У нас к вам дело есть, солтыс, — начинает второй раз усатый.
— Какое дело?
— Да вы знаете какое. Нехорошо получилось, признаем. Прогнали вчера наши пацаны вашего парнишку камнями. Молодо-зелено, но факт остается фактом. Некрасиво.
— Это вы верно говорите, — холодно соглашается Балч. — Некрасиво.
— Папа… — вмешивается блондинчик, — что касается мальчишек с камнями, то наша организация обязуется…
— Погоди, Ромек, — останавливает его старик и снова обращается к Балчу: — Мы тут пришли по-соседски извиниться. Пора забыть старые ссоры. Нашим сорванцам надо всыпать, а вашему…
Ромек снова встревает в разговор.
— Вы «Педагогическую поэму» читали? — спрашивает он у Балча.
— Тотек Пшивлоцкий, — отвечает Балч усатому через голову юнца, — лежит больной, в жару. Видите, как скверно.
— Его бы салом натереть, — отзывается третий, молчавший до сих пор тощий мужик с огромным кадыком, — сразу весь жар как рукой снимет. Что, неверно я говорю, Кондера?
— А-а-х, Кондера! — Балч соблаговолил наконец узнать коллегу-солтыса. — Это вы, значит, выступали свидетелем в суде, когда разбиралось дело с паромом?
У Кондеры кровь отливает от лица и еще четче выделяются усы.
— К чему начинать все сначала… — дрожащим голосом убеждает он. — Дайте хоть немного пожить в покое.
— Герард, скажи, — приказывает Балч.
— Двоих детей утопил ваш паромщик, — мрачно напоминает кузнец и, немного помолчав, добавляет: — Моих детей.
Кондера, испуганный нескрываемой враждебностью, теряет самообладание.
— Утопил? Да потому, что был пьян. А кто его напоил? Где?
Но Балч безжалостен:
— Скажи, Макс, сколько получил твой старший брат, Варденга?
Вместо ответа Макс среди воцарившейся тишины сильно и размеренно стучит четыре раза по дверному косяку железным протезом.
Тогда тощий мужик из свиты Кондеры выкрикивает, захлебываясь от рыданий:
— А моему брату, паромщику, никакой приговор жизни не воротит. На веревке… по болоту… о господи, господи!
Вокруг снова подымается шум. Недобрый шум.
— Ну так как же, Кондера? — понизив голос немного мягче говорит Балч. — С извинениями вы пришли или с обидой?
— Не стоит вспоминать, — умоляет хробжицкий солтыс, — не стоит вспоминать. Что было, то прошло… Худой мир лучше…
Балч открыл рот, и Кондера обрывает свою речь, глядя на него в беспокойном ожидании.
— Хорошо… — прищурившись, размышляет Балч. — Ну-ка, Пащук, теперь ты стукни ножкой четыре раза. Вот каков будет м о й приговор: милости просим к нам, соседушки из Хробжиц. А для начала придется вам выпить по четыре рюмки кряду.
Повисшее в воздухе напряжение разряжается всеобщим громким смехом.
— Януарий, Макс, займитесь гостями. А ты, Семен, останься.
— Я непьющий, — мужественно сопротивляется Ромек.
— Музыка, красивое танго для молодого Кондеры! — кричит Балч.
В этот момент из толпы встревоженно замерших женщин выскакивает Терезка.
— Ромек! — приветствует она гостя радостно и довольно смело, потому что слова тонут в грохоте музыки.
Блондинчик обрадовался, но пытается сохранить важный вид.
— Погоди, Терезка. Я здесь по делу. Ты Юра не видела?
— Ах, найдется твой Юр. Пойдем потанцуем, ты ж получил разрешение.
— У вас все равно как в армии.
— Ну и пусть! Но ты ведь здесь, мы вместе. Если б еще твоя сестра…
— А я от Ганки принес Юру письмо.
— Ну еще бы! Давно не виделись.
И они, весело смеясь, уносятся в танце, местная же знать тащит хробжичан к буфету, бурно оказывая им знаки внимания.
Было ли решение Балча искренним? Почему он не пошел вместе со всеми к буфетной стойке, чтобы лично проследить за выполнением своего шутливого приговора? Эти вопросы Агнешка задаст себе спустя несколько часов. Сейчас же она не только не понимает, но даже интуитивно не догадывается, отчего так резко изменилось его настроение за одну секунду, ту самую секунду, когда он отдавал приказания Зависляку, Максу и, наконец, Семену, — в тот миг, когда он увидел их со Стахом, притаившихся у двери, готовых улизнуть. «Януарий, Макс, займитесь гостями», — сказал он, и это еще могло означать только то, что означало, но тут он увидел их вдвоем, державшихся за руки, и сказал: «А ты, Семен, останься». И еще вполголоса бросил несколько слов, которые Агнешка расслышала, но задуматься над которыми у нее не было ни времени, ни желания: