— И никто вас здесь не обижает? Никто не приставал?
— Когда?
— Вчера на вечере, например?
— У меня были свои гости, — уклончиво отвечает Агнешка.
— Двое таких… — догадывается Мигдальский. — Они на мотоциклах отсюда возвращались, факт.
Агнешка на минуту умолкает, размышляя.
— И поехали дальше?
— Ну конечно. Но номера я на всякий случай записал. — И он начинает рыться в сумке.
— Не надо, — с неприязнью останавливает его Агнешка. — Вместо того чтобы записывать, могли бы потрудиться сразу к нам приехать.
У Балча вырывается короткий смешок, и милиционер окончательно теряется.
— Выходит дело, все в порядке? — Смущенный тон Мигдальского выдает происходящую в нем борьбу между недоверчивостью и стремлением сохранить святой покой.
— Может быть… не все. Может, выпивки было слишком много.
— Самогон? Так он же запрещен.
— Не знаю. Я не пила.
— А не побили кого… случайно… а?
Агнешка бросает на Балча быстрый проницательный взгляд. Его на сей раз беззащитная смущенная улыбка разрешает ее колебания.
— Я надолго выходила из зала. У меня были свои дела.
Мигдальский вздыхает с явным облегчением, хотя по его печальным ресничкам видно, что он собой недоволен. И тем не менее он сдается.
— Слухи, так сказать, необоснованны. Формально и фактически все в порядке. Спасибо.
С Балчем он прощается менее официально, однако, уже садясь на велосипед, изрекает многозначительно:
— Смотри, Балч, доиграешься. Никакие ордена не помогут.
Когда милиционер скрылся из виду, Балч, глубоко вздохнув, заговорил:
— Последние полчаса все только и знают, что друг друга благодарят. Благодарю и я. Благодарю и удивляюсь.
Неприятным скрежетом отзывается в Агнешке этот его новый тон и двусмысленное подмигивание. И она сразу теряется, подавленная сознанием своего соучастия в чем-то дурном.
— После всего, что вы сделали для школы, — объясняет она Балчу, пытаясь одновременно оправдаться перед собой, — я не могла иначе…
И все тот же его загадочный взгляд — мрачный, печальный, злой…
Вдруг на крыльцо высыпает орава ребятишек. Задевая Семена, который первым появился в дверях с опустевшим ранцем, детвора, толкаясь с гиканьем и свистом, потрясая газетными кульками, вылетает из класса. В воздухе закружились бумажки от конфет.
Только Павлинкины дети, оробев, остановились на крыльце, но, когда шумная ватага скрылась за углом, побежали прямо к себе домой.
— Как здорово, что вы сделали им подарки, — говорит Агнешка. — Первый день. Я об этом не подумала.
— Это мой реванш за кусочек сахару.
Улыбка на лице Агнешки постепенно гаснет. Эти дети… Внезапно ей приходит в голову, что среди них не было знакомых лиц, которые она успела запомнить в первые два дня. И куда они бегут? К грузовику Балча. Грузовик стоит на дороге возле магазина. А вот и Семен — он отворяет дверцу кабины, бросает окурок, заводит мотор. Дети с криком забираются в кузов.
— Эти дети… — Агнешка растерянно глядит на Балча. — Почему они уезжают? Куда?
— Привезли их издалека, значит, и обратно надо отвезти.
Агнешка смотрит на него, пока еще ничего не понимая. Ее окатывает волна холода, а может быть, это страх, от которого замирает и, кажется, вот-вот остановится сердце. Балч, уставившись в землю, старательно избегает ее взгляда.
— Вы мне мешаете. Вы недогадливы, — с раздражением говорит он. — Ну как, все еще не понимаете? — криво усмехаясь, повышает он голос. — С неба, думаете, детки свалились? Я их одолжил, дорогая учительница, одолжил. Из-под самой Бялосоли привез, из Джевинки. В этой деревне все столярничают, у них кооператив, а тамошний председатель любит самогон: почему б ему парты не сколотить да ребятишек не одолжить на денек? Зарытко — человек отзывчивый. И детям от нас кое-чего перепало, целых три кило конфет. Дешево. А вы и не рады. Жаль. Я обещал и сдержал слово. У нашей уважаемой инспекции тени сомнения не возникло. Я хотел как лучше, ну да черт с ним. Конец песне.
Однако, несмотря на свои слова, он все еще надеялся получить одобрение, потому что после затянувшейся паузы, пока рычал грузовик и галдели дети, заговорил снова:
— Почему вы молчите? Ну, давайте же! Ату Балча!
Агнешка, словно очнувшись, бросается вслед за отъезжающей машиной. Останавливается. В воздухе, подгоняемые легким ветерком, еще покачиваются разноцветные бумажки. Агнешка бездумно ждет, пока они опустятся. И так же бездумно поворачивается, проходит мимо Балча, входит в класс. Там в одиночестве склонился над тетрадкой Тотек Пшивлоцкий.
— Что ты здесь делаешь?
— Я жду второго урока.
— Второго урока не будет. Ты ж видишь. Иди, Тотек, иди!
Агнешка собирает со стола свои бумаги, мелочи, машинально поглаживает пушистые головки астр. К себе в комнату она попадает настолько ослабевшей и ко всему безразличной, что даже не в состоянии затворить за собою дверь. Прежде чем тяжело опуститься на стул, она коснулась свисающего с лампы кораблика. С неприязнью, брезгливо. Что делать? Что теперь делать? Значит, такой оказалась эта помощь. Скользкая, холодная обложка альбома под ее бессильно упавшей ладонью. Кшись. Учила бы я тебя, братишка, тебя одного. Легкий шум в дверях — Флокс неуклюже взбирается к ней на колени. Не утешай меня, песик, не стоит. Были мы с тобой счастливы, но то время быстро миновало и не воротится.
— С кем вы разговариваете? — слышит Агнешка у себя за спиной голос Марьянека. — О, мальчик! — Он замечает фотографию в раскрытом альбоме. — Что это за мальчик?
— Мой братишка, Кшись. Он похож на тебя.
— А где он? А он большой?
— Он уже никогда не будет большой.
— Почему?
— Послушай, Марьянек, — меняет тему Агнешка. — Мне за вас сегодня было стыдно. Почему вы пришли такие замызганные? Что случилось?
— А это нас дядя утром повел собирать мак, — что-то припоминая, морщится Марьянек; кажется, он вот-вот заплачет.
— Какой дядя?
— Настоящий. Дядя Януарий. И не хотел пускать в школу. А Элька убежала, и мы за ней. А дядя гнался за нами до самого дома. А мамочка нас защитила, и дядя взял ее да и побил.
— Ты, наверно, выдумываешь.
— Честно! — клянется Марьянек и грязным кулачком бьет себя в грудь. — Я не врун.
— Что же мне делать, Марьянек? — жалуется Агнешка. — Скажи, что мне делать?..
— Сделайте мне гномика.
— Хорошо! — соглашается Агнешка, немного подумав, словно воодушевленная какой-то новой, животворной идеей. — Приходи завтра в школу, гномик будет тебя ждать.
— Приду, — с готовностью заверяет Марьянек. — И Элька, и Томек, мы все придем.
ЗАЛ. ПОВТОРНЫЙ ВИЗИТ
Океан пустого времени. Секунды, минуты, часы пустого времени. Никакая работа, никакие занятия не могут заполнить пустоты. Время тогда становится пустым, когда ты сомневаешься, есть ли в нем смысл и цель. Гномик для Марьянека, десять, сто гномиков для Марьянека, и что же дальше. Флокс, прогулки с Флоксом, а люди подымают головы над бороздами, женщины, забыв на минуту про картошку, тяжело опираются о мотыги, а потом с еще большим рвением берутся за работу. С каким удовольствием она схватила бы такую мотыгу, корзинку, пригоршнями обирала бы картошку с засохших, терпко пахнущих корневищ; эта работа ей знакома, кожа ее рук помнит землю, помнит, как земля, подсыхая, приятно щекотала кончики пальцев. Но ее не примут. Они отвернутся от нее, засмеют. Или прогонят. Есть еще барьеры между людьми, их до сих пор не смогли уничтожить никакие законы о равенстве. Что же дальше? Агнешка отказалась пообедать у Павлинки, она не голодна, может быть, попозже выпьет молока с хлебом. Она распаковала привезенные узлы, мешок с книгами и разными мелочами, предусмотрительно захваченными для занятий. Можно начинать, если б было с кем. Все это Агнешка разложила по разным углам, у стен, потом не известно чего испугавшись, снова сгребла в одну кучу. Самые важные вещи она побросала в чемодан, но вдруг передумала, так и оставила чемодан открытым посреди комнаты. Что делать, что же дальше? Она будет ходить из дома в дом, будет расспрашивать, уговаривать, просить, настаивать. Ведь этот неслыханный бойкот противоречит здравому смыслу, противоречит закону. Противоречит закону. Балч, этот Балч. Она все время видит его в окно. И слышит через дверь, как он мечется у себя, как стремительно, с грохотом, быть может нарочно, натыкается на мебель. Он повсюду — в доме и во дворе; раздражающим, беспокойным его присутствием заполнено все вокруг. И эта отвратительная веревка снова висит у него на плече. В полдень из канцелярии через несколько комнат доносится до Агнешки его яростная брань — он долго кричал на тех, кто вчера затеял драку. Вопли перемежались глухими, гулкими, безмолвными паузами. Может быть, он бил их. Агнешка убежала из дому, целый час бродила возле своего залива, все время боясь кого-нибудь встретить.
Он кружит около нее, подстерегает. Шум шагов за дверью внезапно стихает, и Агнешке кажется, что она слышит его учащенное дыхание у двери. Хотя нет, вон за окном промелькнул его злой профиль. Нет-нет, он снова вышагивает по комнате. Он одновременно повсюду. Это невыносимо. Что же дальше? В голове пустота. Хоть бы скорее наступила ночь, тишина, можно будет сосредоточиться. Под вечер Агнешке удается выскользнуть во двор за водой. Никого. Нет, сразу она к себе не вернется. Она должна любой ценой, хотя бы на несколько минут, освободиться от гнета обуревающих ее мрачных мыслей. Как это их учили? Мы го-о-оры покоряем… Спорт, гимнастика, побольше двигаться. Хоть бы найти какую-нибудь лодку — но каждая лодка привязана цепью с замком. Жаль, что Павлинка сняла все белье. Пустая веревка слегка покачивается между двумя яблоньками. До чего же отвратительно, отвратительно ходить с веревкой через плечо. Живодер. Ковбой. Гордец. Воображала. Агнешке самой пока не ясно, для чего она отвязывает веревку от яблонь и сворачивает ее. Никто не смотрит, никто не видит. А вот и дорога, по которой она шла в первый раз, с ним — так недавно, так безумно давно. Никогда, даже в мыслях, она не назовет его по имени. И имя-то у него такое же грубоватое, с претензией, как и он сам. Да и фамилию ей бы хотелос