ь забыть, никогда не знать, не произносить. Смешное и мерзкое, наглое имя, такое же, как и он сам. Цирковые трюки с веревкой. Где он этому обучался? Если б им пришлось помериться силой, уж она бы положила его на обе лопатки. И била бы, била кулаками — ах, не по лицу, как он Семена и, наверно, тех пьянчуг сегодня, — нет, она била бы его по массивному, крепко сбитому торсу, по сильным и прямым плечам за хробжицких мужиков, за самогон, за Семена и больше всего за сегодняшнюю обиду, за этот обман с детьми, который не забыть и не исправить. На конце веревки нужно сделать петлю. Она сравняется с ним в любой области, догонит его во всем, одолеет его. Значит — Агнешку внезапно удивляют собственные мысли, — несмотря ни на что, она решается остаться здесь? Столь однозначно поставленный вопрос приводит ее в смущение. Там видно будет. Может, что-нибудь произойдет. Что?
На этой мрачной поляне в тополиной роще, устланной хмелем и ежевикой, никто ее не найдет, не увидит. Урочище. Посреди поляны сломанное дерево, на этом алтаре — собачья мука и человеческая жестокость. Весьма подходящее место для осуществления мстительных замыслов. Агнешка замахивается, подражая Балчу, и пытается набросить петлю на сломанный ствол. Мимо. Еще раз. Мимо. Агнешка закусывает губу, как всегда в трудные минуты. Она повторяет попытку еще раз с отчаянным упорством и все сильнее разгорающейся страстью. И все так же безуспешно.
— Что вы делаете?
Этот вопрос негромко задает Тотек, но звучит он как гром выстрела. Агнешка смущена — как она могла так забыться и допустить, чтобы к ней подошли и застали за столь несерьезным занятием, — и не сразу находит нужные слова. Она торопливо сматывает веревку и сквозь колючие заросли продирается на тропинку.
— Ах, это ты? Откуда ты взялся? Ты меня испугал.
— А я вас разыскиваю. Солтыс мне велел, Балч.
— Зачем?
— Потому что он сам вас ищет и не может найти. Носится взад-вперед. Заглянул и к нам, я был дома один, сначала спросил, не видал ли я вас, а потом погнал на поиски.
— Возвращайся, Тотек, домой. Ты меня не видел. Понял?
— Не спрячетесь. Он вас здесь найдет. Я знаю местечко получше.
— Какое еще местечко?
— Зал. Вот увидите.
— Яне собираюсь прятаться. Ведь это смешно.
— Да я не для того. Просто интересно. Это моя тайна. Одна только Уля знает, а больше никто. Вы будете третьей… Ну, пойдемте.
Мальчик берет Агнешку за руку и с лихорадочной настойчивостью тащит за собой. Они сворачивают с тропинки и бредут по склону холма, заросшему кустами и изрытому ухабами, и, описав полукруг, выходят на обращенный к озеру крутой обрыв, усеянный битым кирпичом и развороченными бетонными плитами. Отсюда, сверху, виден весь замок, виден и вход в пристройку у подножия башни, которую Балч в первый день показал Агнешке, сказав, что это к л у б; видимо, ее имела в виду Павлинка, когда говорила о холостяцкой комнате брата, где он живет зимой. Какое страшное место, невольно вздрагивает Агнешка, — покрытые мхом стены будто изъедены проказой, иссечены шрамами трещин и проломов, подперты наклонными балками, и дверь в глубокой нише наводит страх — низкая, обитая ржавой жестью, похожая на дверь в погреб. Агнешка переводит взгляд на озеро, на другой берег, туда, где широко раскинулась по-осеннему желтеющая даль, резко очерченная нависшими над горизонтом тучами. Из созерцательного настроения ее вырывает взмывающий кверху женский крик:
— Пьяница проклятый! Каждый день одно и то же… А дети? Детей кто кормить будет?
Коздронева… Прямо под ними, на дорожке, ведущей к этой низкой двери. А вот и мужик вынырнул из-за угла. Он шатается, тычет вслепую кулаками. Жена поворачивает его, подталкивает, они топчутся на месте, тянут друг друга в разные стороны. Кулак пьянчуги угодил женщине в живот, короткий крик обрывается сдавленным стоном.
— Вы лучше не смотрите. — Тотек тянет Агнешку за руку. — И никогда туда не ходите. Это мой дядя, но там такая вонь стоит…
— Вонь? У садовника?
— Пойдемте отсюда скорее. У меня лучше, вот увидите. Я свой зал называю Одиноким Уголком Мечтаний. Это тоже из книжки.
— Ты любишь читать?
— Очень. Но я все прочел, что у нас было. Дюма читал пять раз. Это еще довоенные книги, мама привезла.
— А у меня тоже есть книги. Мы будем обмениваться. Хочешь?
— О-о! Еще как!
И в этот момент Агнешку пронзает мысль, что она опять берет на себя не очень-то надежное обязательство. Гномик для Марьянека.
— Здесь…
Тотек внезапно останавливается. Они обогнули башню по крутому обрыву и теперь стоят перед узкой, мрачной, наполовину заваленной щелью. В нее можно пролезть, лишь встав на колени. Сразу от щели вверх ведут деревянные ступени, которые прогибаются под ногами, как клавиши. Извилистый темный проход вдоль стены — и матовый, рассеянный свет. Зал.
Действительно зал. Для развалин довольно хорошо сохранившийся, он имеет форму неправильного шестиугольника и очень живописен, но уютным его не назовешь. Через два оконных проема просачивается холодный воздух. Холодом тянет и от каменного пола, от треснувших стен. В углах кучи щебня, обвалившегося со стен. Проломы и лишаи, выветрившиеся и изъеденные сыростью останки былого. Опасно нависающий свод потолка подперт жердями. Но и эти жалкие попытки реставрации сделаны, видимо, уже много лет назад. Работа не была завершена, и брошенные балки без толку валяются среди прочей рухляди и торчат наружу через оба окна. Камин на фронтальной стене, вероятно, был когда-то очень красив; из обрамлявших его украшений уцелел стершийся, едва заметный под истлевшими заплатами штукатурки кусок барельефа над карнизом. Что же отпугнуло либо расхолодило неумелых реставраторов? Война? Пожалуй, спасательные работы были прекращены гораздо раньше, потому что балки и жерди почти совсем истлели. Здесь опасно, думает Агнешка, стены могут рухнуть от любого толчка.
— Тотек. Я запрещаю тебе приходить сюда.
— Почему?
— Неужели ты не понимаешь? — И Агнешка указывает на потрескавшийся, низко нависший потолок.
— Да что вы! Выдержит. Я здесь стрелял — и ничего.
— Стрелял?! — ужасается Агнешка.
— Ну, не совсем. Капсюлями.
— Нельзя этого делать! Слышишь?
— Да вы не бойтесь, — растягивая слова, успокаивает ее Тотек. — В случае чего можно спрятаться в камине. Я как раз там умещаюсь. Во весь рост. Показать?
Но, словно передумав внезапно или чего-то испугавшись, он тянет ее в наиболее безопасный угол, к своим сокровищам. Здесь, за перегородкой, действительно гораздо уютней… Да ведь та серая от пыли стена — это книги, целая стена книг! Твердые обложки серийных выпусков. Гете, Шиллер, Гауптман.
— Только швабские, — презрительно сообщает Тотек, будто разделяя с Агнешкой общее разочарование. — Я их изо всех дыр натаскал, да зря.
— Ты не понимаешь, что говоришь. Это прекрасные, ценные книги.
— Кто же их будет читать?
— Об этом мы подумаем.
— Э, чего там! Поглядите: вот где к н и ж к и. Мои. Дюма, Уоллес. — Фамилии он произносит на польский лад. — Вроде есть хочется. Вы не голодны? Хотите моркови?
— Давай.
Тотек подходит к колченогому столику, выдвигает ящик, вытаскивает несколько морковок, потом достает из кармана перочинный ножик. Очистив самую красивую, протягивает ее Агнешке.
— Этот ножик от папы остался. Вот был человек! Вы слыхали? Герой. Сейчас он, наверно, был бы генералом.
— Не каждый герой становится генералом, Тотек. Это вовсе не обязательно.
— Верно. Они все здесь дрались очень храбро. И Балч тоже.
— Всего лишь т о ж е?
— С него довольно. И так все его без передышки восхваляют. А мой папа погиб.
— Какой ты еще малыш. Война — это война, дорогой мой.
— А вы видали наше кладбище?
— Издали.
— А стоит посмотреть вблизи. Посчитать кресты, прочесть даты. Все в один день. Этих крестов больше, чем людей в деревне. Так что нечего ему задаваться.
— Как ты его не любишь!
— А вы?! — почти крикнул мальчик и тут же втянул голову в плечи.
Замолчав, они с хрустом грызут крепкую розовую морковь — оба здорово проголодались.
— Раз на то пошло, — доверительно начинает Тотек, словно по-братски разделенная морковь подняла их дружбу на высшую ступень откровенности, — я покажу вам еще одну книжку. Самую-самую лучшую. Но она такая… я даже не знаю, как сказать, читать ее можно только один раз. Второй раз не хочется, просто не могу я. Тоже папина. — Сделав такое признание, Тотек вытаскивает из дальнего угла ящика тоненькую, обернутую в серую бумагу книжку. Агнешка, улыбаясь, берет книгу, но, увидев название, хмурится.
— Вы знаете, про что это? Нет? Это давно было, в одном королевстве, в Дании… И этот принц… у него отца убили… а мать у него была нехорошая… — Голос у мальчика дрожит, прерывается. — Мать нехорошая…
И вдруг, бросив на стол недоеденную морковку, Тотек судорожно всхлипывает и закрывает лицо руками.
Агнешка нежно привлекает его к себе, кладет ему руку на лоб.
— Ты рано встал с постели, Тотек. У тебя жар. Возвращайся домой и ложись в кровать.
— Вы ничего не знаете. Я не люблю дома сидеть, не могу. Места я себе там не нахожу. Я сюда даже ночью прибегаю. Приходится. И сегодня в школе я вас обманул.
— Когда?
— …когда сказал, что жду второго урока. Я ведь знал, что с теми ребятами один обман. И Элька знает, и Томек. И все узнают. И всё свалят на вас. Я слыхал, что говорят в магазине. Моя мама…
— И всё свалят на меня, — перебивает Агнешка, с горечью повторяя его слова. Ее тон заставляет Тотека почти с яростью крикнуть:
— А почему вы не поселились там, где должны были жить? Почему вы согласились?
— Тотек! Что с тобой!
— А вы не понимаете?
Мрак — и вдруг озарение. Запоздалый сноп света, такого яркого, что даже голова кружится. Вот, значит, как. Значит, это близкое соседство не только ловушка. Оно должно создавать также — для остальных — мнимую видимость ее выбора, ее согласия. Теперь все ясно, все ужасающе ясно. Вчерашние оскорбления на вечере. Неприязнь Коздроневой, заговор женщин, не пустивших детей в школу. Если б знать, ах, если бы точно знать, кому преимущественно и в первую очередь выразила деревня свой протест. Ей? Это нужно выяснить. Убедиться. О, только теперь можно сказать, что игра стоит свеч. Агнешка хватает брошенную на стол веревку и судорожно сжимает ее в руках. Сердце начинает биться сильнее.