— Тотек, мне нужно возвращаться домой, немедленно. Пошли.
— Но ведь вы останетесь, правда? Не уедете?
— Нет. Я еще не знаю.
— Как бы мне хотелось, чтоб вы жили у нас.
— О Тотек. Мне бы лучше жить как можно дальше от… школы.
— А я хочу, чтобы у нас. Она… они бы при вас не осмелились…
— О ком ты говоришь?
— Нет, я не то сказал. Вы должны остаться. Что же со мной будет?
— Мама с тобой позанимается, и ты сдашь за начальную школу.
— Мама! Мама позанимается! Как бы не так.
— Мне здесь делать нечего. Ну, пошли.
— Неправда. Не уходите, умоляю вас. Раз вы так говорите, я…
Тотек бежит в дальний угол своего убежища, опускается на колени и начинает лихорадочно разгребать сложенные там книги и старые пожелтевшие газеты. Теперь, когда они молчат, Агнешка улавливает непонятно откуда долетающие, неясные звуки — то ли шум, то ли пение. И до нее доходит, что она слышала их и раньше, пожалуй с того самого момента, как пришла сюда.
— …я покажу вам самое главное. Никто не знает, даже Уля. Я покажу вам, и вы поймете, что должны остаться. Вот, глядите!
Под грудой бумаг в полу деревянная крышка люка. Тотек с трудом приподымает ее.
— Они и не подозревают, что я знаю. Им этот проход не нужен. Они входят снизу, вы видели откуда. И запираются на ключ в этом подвале. Станьте на колени и помогите мне, пожалуйста. Только тихонько.
Они медленно подымают крышку люка, и голоса и выкрики становятся все отчетливее. Там, внизу, орут без лада и склада, хрипло, злобно. Там пьянка.
— Вот где они это делают, — шепчет Тотек. — Вот где пьют. Об этом нельзя говорить. Если б вы знали, что потом Зависляк вытворяет дома. Он ведь мой дядя, но… да чего уж там. А вы думаете, такие ребята, как я, не пьют? Тоже пьют.
Агнешка заглядывает в темную бездну. Во мраке еле виднеются ступеньки винтовой лестницы. Тянет сладковатым запахом гнили. И вдруг грянула песня:
Расступись, народ, сама Агнешка идет.
Ритм сразу же пропадает в поднявшемся крике, шуме, звоне стекла.
Агнешка опускает крышку люка. К горлу подкатывается тошнота. На лбу, на висках выступают капли пота, стекают струйками, неприятно щекоча шею. Агнешка не решается взглянуть на Тотека, который упрямо ждет ответа на брошенное им обвинение, она не знает, что ему сказать.
— Что же я… — беспомощно пожимает она плечами. — Пойдем, пойдем отсюда.
— Если не вы, то больше некому, — говорит Тотек. — Ах, если бы у меня была граната! Если б только папа был жив!
— Нельзя так! — Неожиданное ожесточение мальчика пугает Агнешку. — Я еще не знаю. Не знаю. Я подумаю, попытаюсь. Пока держи язык за зубами. Мы с тобой не виделись, и я здесь не была. А теперь выходи первым. Я сама найду дорогу.
Непрочный у нас союз, с грустью думает Агнешка, возвращаясь тем же путем, по бездорожью, среди колючих зарослей. Неопытная учительница и экзальтированный мальчик. А количество обязательств возрастает с бешеной быстротой. Одно из них, самое важное и наиболее безотлагательное, необходимо выполнить сегодня же. Уже смеркается, нельзя терять ни минуты. Придется пойти и униженно стучаться в чужие двери, ничего не поделаешь. Где-нибудь примут. Ни одной ночи она больше не останется в этой ловушке. А заодно поглядит на детей в домашних условиях. Это тоже может пригодиться. Жалкое это будет зрелище — ее первый обход изб, но другого выхода нет. Итак, решено. Сразу стало легче. Во дворе никого, это хорошо. Почти бегом Агнешка преодолевает пустое пространство, отделяющее ее от крыльца. Ключ от класса под соломенным половичком, там, где она его оставила. Но кто-то все-таки в классе побывал, потому что все прибрано. Наверно, Семен. Агнешка открывает дверь к себе в комнату и останавливается на пороге. Над брошенным посреди комнаты раскрытым чемоданом сидит Зенон Балч. Он даже не приподнял опущенной головы, не пошевелился. Будто и не заметил ее появления.
— Это вы! Но ведь… вы отдали мне ключ.
— А у меня еще есть… Никто не говорил, что он единственный.
— Зачем вы пришли?
— Выпустить собаку. Бедняга выл в голос. С тоски. Не беспокойтесь, — спешит Балч предупредить ее опасения, — он у Павлинки.
— Хорошо. Подождите. Сейчас я верну вам этот ключ, — собирается с духом Агнешка, хотя голос у нее дрожит. — Он мне больше не понадобится.
— Вы съезжаете?
— Да. Разрешите только оставить здесь до завтра кое-какие вещи и книги.
— К черту. Мы не закончили наш утренний разговор, пани Жванец.
— Достаточно того, что мы его начали.
— Вы на меня сердитесь. Почему?
И он еще спрашивает! Трясущимися руками Агнешка второпях хватает и швыряет в чемодан всякие мелочи. Присутствие Балча мешает ей, сковывает, нарушает целенаправленность движений.
— Я вас как друг предупреждал, — говорит Балч в ответ на ее молчание, — без меня вам здесь не справиться. И ни одному инспектору не справиться. Даже товарищу Травке.
…Травка! «Где посеют, там я и взойду». Секретарь Травчинский!
— А я было подумал, что вы такая смелая, такая самостоятельная, такая беспомощная, беззащитная… — Примирительные нотки сразу пропали, теперь голос Балча звенит сердито и насмешливо.
Агнешка тоже начинает злиться, но ей пока удается сдержать себя. Меня нисколько не касается, что́ ты думал, что́ думаешь. Мерзкие инсинуации.
— Не удалось Травке слету провести проверку. Увяла травка на корню. Ну, так что ж? Будете жаловаться? Подадите докладную, что понятия не имели, откуда эти дети? Ох, и удивятся они! Небось не поверят, что такая способная, образованная особа даже не знала, кого учит.
Балч долго молча ждет ответа. Потом закуривает.
— Ну, что скажете? Ах да, конечно: еще раз благодарю вас за солидарность перед лицом закона. Перед этим пьянчугой Мигдальским.
— Насчет пьянчуг, — взрывается Агнешка, — мы еще поговорим. В другой раз.
— Всегда к вашим услугам.
Спокойно. Только бы не разреветься. Сосчитать до десяти. Спокойно.
— Пан Балч, — овладев собой, ровным голосом произносит Агнешка. — Обидели вы сегодня этих ребят. Очень обидели. За три кило конфет преподали урок мошенничества. Вы и инспекторов обманули, и Травчинского, и меня. Но у лжи короткие ноги. Теперь-то я знаю, уважаемый солтыс, кого бойкотирует ваша деревня. И знаю, что буду делать.
Балч швыряет сигарету. Концом своей веревки он с яростью перерезает полосу дыма, замахивается снова и задевает борт покачивающегося над столом кораблика.
— Не прикасайтесь к нему! — бросается к Балчу Агнешка. Осторожно отцепив кораблик от лампы, она прячет его в кретоновый мешочек.
Балч встает, протягивает руки, словно хочет схватить ее за плечи. Его лицо искажено злобной гримасой. Глаза по-волчьи сверкают в окутавших комнату сумерках..
— Фантазия. Фанаберия. Глупости, — цедит он сквозь зубы, словно стараясь силой сдержать растущее раздражение. — Кораблики от подхалимов. Капризы. Оскорбленная невинность. Чувства. Вам бы хотелось всех посадить за школьную парту и учить азбуке…
— Жаль мне вас, — перебивает его Агнешка. — Так, значит, выглядит ваш принцип: в с е и л и н и ч е г о. А теперь послушайте меня: я буду учить только тех, кого стоит учить, и столько, сколько надо! А что касается чувств, то я сама решу, какие они должны быть.
— А я вам скажу…
И он все-таки опускает руки на ее поникшие плечи, сжимает пальцы.
— Не изображайте из себя монахиню.
Агнешка рванулась, высвободилась. Теперь их лица совсем близко друг от друга. Глаза у Балча стеклянные, поблескивающие, будто подернутые инеем. Он прерывисто дышит, и до ее губ долетает ненавистный сладкий, дурманящий запах.
— Вы пьяны. Стыдно.
— Вы же видите, что нет. Мне много надо, чтобы захмелеть.
— Вы пили.
— Это другое дело. Пил, черт побери. Я пью и буду пить, когда мне захочется, когда мне потребуется, когда мне заблагорассудится. Сегодня я пил из-за вас. Ну что? Нечего меня стыдить и поучать. Не нужно. Черт вас сюда принес.
— Хватит! — бледнея, перебивает его Агнешка. — Вы невменяемы. Мне не следует с вами разговаривать.
— О-о! Какое высокомерие, какая гордыня. Пани А. Жванец. Я слишком добр. Советую запомнить: я могу сделать с вами все, что угодно, в любую минуту, в любом месте, при всех. И никто даже пальцем не шевельнет.
Вдруг в один миг потемнело и в окна застучали первые капли дождя. Агнешка слышит свой слабый голос, и он кажется ей далеким, чужим; эхом, повторяющим движения ее одеревеневших губ:
— Это подло. Вы отравлены, больны. Вы беспрерывно, слепо мстите. Всем. Мне. Себе. И вы уже проиграли, Балч. Возьмите, вот ваш ключ.
Агнешка хватает мешочек с «Колумбом», чемодан и, спотыкаясь, бежит к двери. Порыв ветра хлестнул в окно косыми струями дождя. Балч преграждает Агнешке дорогу, раскинув руки, заставляет ее остановиться.
— Не надо… умоляю!
У него изменившиеся, широко раскрытые, искаженные страданием глаза. Агнешка невольно приостанавливается.
— Я хам, хам. Я хотел не так. По-другому. Вы должны меня простить. Должны!
Агнешка отвечает быстрее, чем успевает подумать, отчего именно это, а не какое-нибудь другое слово сорвалось у нее с языка, отчего промелькнула в глазах тень улыбки, мимолетное и бессознательное чувство жалости, а может, презрения, возникшее одновременно с открытием, которое в мгновение ока освободило ее от страха:
— Комедиант.
Она непроизвольно подымает чемодан, словно собираясь толкнуть или отпихнуть его. И так же непроизвольно Балч отступает в сторону. В комнате совсем темно. И несмотря на темноту, непостижимо яркая картина прочно отпечатывается в памяти. Плечо, выцветшая зелень кителя. Виток веревки. Коричневое пятно на двери, пониже ручки. Скрипит пол в классе от быстрых шагов. Порыв ветра. Холод на щеках, холод и обжигающий огонь в глазах. Дождь.
ПОСИДЕЛКИ С ГАДАНИЕМ
Как дождь, так у Пащуковой бабьи посиделки. Оттого у Пащуковой, что Пащук редко сидит дома, женщины это знают, и сама Пащукова, которой это лучше всех известно, всегда гостьям рада. Хозяин либо засветло уходит к рыбакам на озеро, либо до поздней ночи околачивается в замке или сидит у шурина в кузнице. Кузнец был женат на младшей сестре Пащуковой, а теперь, после смерти жены, заглядывается на Пелю. Народу в Хробжичках мало, выбора никакого, вот и женятся люди как придется, даже если и в свойстве между собой. Герард еще человек молодой, дети у него погибли, о чем — по совести говоря — искренне жалели лишь родители Пащуковой, старики Лопень, а сам Герард и Пащуки, оплакав горе, с облегчением вздохнули. Пащуки — потому что, слава богу, новых ртов кормить не придется, а Герард… что ж, куда вольготней вести холостяцкую жизнь, чем быть вдовцом с ребятишками. Ох, и язвы мои соседушки, думает Пащукова, разливая в кухонной пристройке жидкий кофе с молоком по кружкам, не успеешь отвернуться, не успеешь кофе этот им под нос сунуть, а уж они пойдут о тебе трепать языком. Она думает так со злостью и восхищением, потому что прекрасно знает этих кумушек, да и слышит, не отходя от плиты, с пятого на десятое, о чем они там, за столом, судачат; а если б и не слышала, она и так все знает — сама ничем от них не отличается. И она уже обдумывает, к чему бы еще привлечь бабье любопытство. Э, да они сами ей помогут, стоит лишь всем собраться — столько интересного кругом творится. Конечно, сами ей помогут, она уже сейчас слышит, как перешептывающиеся за столом бабы, оставив в покое кузнеца и Пелю, занялись Балчем, а про Балча, хо-хо, только начни — до ночи не остановишь.