В сенях слышны стремительные мужские шаги — да это Пеля, как казак, ходит, не бойтесь, бабоньки. Пеля хлопает дверью и, не обращая внимания на кумушек, кричит прямо с порога:
— Мама, есть.
— Возьми лапшу в печи. Где была-то?
— В магазине.
— С Пшивлоцкой, что ли, дружбу водишь?
— Дружбу! Магазин сдаю, счета.
— Чудеса. Павлинку не видала?
— Она детей спать укладывает.
— Долго, поди, провозится.
— Ей Семен помогает.
Коздронева, а вслед за ней и другие женщины двусмысленно хихикают.
Но вот наконец пришли и Павлинка, и Бобочка с Улей, потому что какие же суды-пересуды без Бобочки. За Павлинкой притащился от нечего делать Семен, да Семен не в счет, он уселся в углу и сидит там: то на гитаре побренчит, то малышку Геню на сапоге покачает — любит детей этот Семен. Геня что-то сегодня невеселая, носиком клюет, спать ей хочется, и бабка ее, Лопенева, тоже засыпает на ходу, даже четки из рук вываливаются; она и уводит девочку в боковушку. Семен, молчальник, не в счет, дед Лопень, который кочергой шурует в печи, тоже не в счет, потому что стар и глух. Он уставился на гаснущие угольки, следит, как подергиваются они серой пеленой, ну ровно глаза у кур в сумерки. А что там бабы будут делать, он и так знает, насмотрелся уже, не в первый раз. Как у Пащуковой осенние посиделки, так начинается ворожба да гаданье, хоть до святого Анджея еще далеко. Но без этого и Бобочка не выдержит, да и бабы не допустят.
— В понедельник погадаешь — себе счастья нагадаешь, — подкатывается к старухе Пеля. — Ну, бабка, давай.
— Пусть тебе солтыс поворожит.
— Нужен мне твой солтыс, — хмурится Пеля.
— Кофе кому еще налить? — поспешно переводит разговор Пащукова. — Есть не предлагаю, все, наверно, после ужина.
— В голодную пору пригласишь поесть? — язвит Бобочка.
— Эх, какая разница! — сокрушенно машет рукой Коздронева. — У нас что перед жатвой, что в жатву — все одно.
— Пащуковой-то хорошо, Пащук в господской милости, — вступает в разговор кривобокая, высохшая, как мощи, бабка Варденга. — У них небось мука всегда есть, хоть каждый день лапшу вари.
— Как бы не так! — защищается Пащукова и, укротив гордыню, признается: — По морде господская милость моего нынче съездила, аж распух весь.
— Что посеешь, то и пожнешь. Моего-то внучка, Мундека, солтыс и пальцем тронуть не посмел, а ведь он помоложе.
— Не всякий с ножом ходит, как ваш Мундек.
— Ну-у! Это ваш Пащук баран. Разве что калека.
— Саму горб к земле пригнул, а еще калекой обзывает.
— Тише вы, кумушки, — утихомиривает соседок Коздронева и, подытоживая результаты дискуссии, добавляет со вздохом: — Избил, не избил — кому хорошо, значит, хорошо, а кому плохо, тому плохо. Не всем у нас одинаково достается. Кого хозяин поколотит, а кого и приголубит.
— Вы так говорите, словно в каком поместье живете, — нехотя вмешивается Пеля.
— А чем не поместье! — вспыхивает Коздронева. — Балч помещик, управляющий Зависляк да еще помощников старосты с дюжину. И лакей даже есть… — Но тут она внезапно осекается, покосившись на Семена, а тот, настраивая гитару, резко рванул струны.
— Да и на вашего Балча, того и гляди, найдется проруха, — подхватывает бабка Варденга.
— Что-то непохоже, — сомневается Бобочка. — Новый бес в него вселился, вон его как носит. Известно, какой бес.
— Смотрите, бабушка, не накликайте чего дурного, — торопливо крестится Пащукова.
И вдруг в боковушке вскрикнула Геня, да так резко и пронзительно, что все повскакали с мест. И еще раз, и еще. Пащукова бросилась к девочке, слышно, как она успокаивает ее, уговаривает.
— Вот вам и господская милость, — возвращаясь в комнату, угрюмо говорит она. — Притащился ночью, на человека непохож, это я о своем говорю, и такой устроил тарарам, девчонку всю затрясло. Ума не приложу, что делать.
— Выкупай ее в холодной воде, — спешит дать совет Бобочка, — заверни в попону — да в хлебную печь и держи там, пока не прочтешь три молитвы. Все как рукой снимает.
— Вам, бабушка, лучше гадать, чем людей лечить, — недоверчиво качает головой Пеля.
— Крест божий несете вы с этим вашим-то… — осмеливается вмешаться Павлинка, лишь бы предотвратить новую ссору.
Но Пащукова против своей воли со злостью отвечает:
— Ты так говоришь, точно тебе от Зависляка не попадает!
— Да что вы! — смущенно краснеет Павлинка. — Януарий пошутить любит, только и всего.
— Ох, и шутят мужики, что жить не хочется, — вздыхает Коздронева.
Но тут Бобочка, оставив в покое Пащукову, набрасывается на Коздроневу:
— Не богохульствуй. Так нам на роду написано, ничего не поделаешь. Пьют мужики, конечное дело, пьют, да в этом и своя выгода есть.
— Какая еще выгода?
— Они же делят все, что зарабатывают, вот каждый и получает свое.
— Это уж кто как.
— Лепешек не из чего напечь, последнее зернышко испоганят.
— Тише вы, бабы! — хлопает в ладоши Бобочка. — Растопи-ка воску, хозяйка. Чем митинги-то устраивать, давайте лучше веселиться. Так и быть, расскажу я вам, кому что на роду написано.
Через минуту все, сталкиваясь лбами, наклоняются над глиняной миской, стоящей посреди стола. Женщины ждут, пока рябь не успокоится. Потрескивает воск в закопченном тигле, пахнет, как в костеле или в церкви, — крестинами, свадьбами, кладбищем, всей прошедшей молодостью. Только Пеля и Павлинка, хотя им тоже интересно, держатся немного поодаль. Пеля — чтобы подчеркнуть свою независимость, а Павлинка из скромности. Зато Уля тщетно тычется обвязанной головой в спины и плечи столпившихся вокруг стола баб, которые раздраженно отталкивают ее, закрывая самое интересное. И совсем уж за пределами женского царства дремлет, покачиваясь над кочергой, дед Лопень, а Семен нанизывает россыпи звуков, складывая «Что мне золото, что се́ребро» — свою любимую мелодию.
— Тебе, хозяюшка, я первой поворожу.
— Не надо, не хочу! — решительно отказывается Пащукова. — Ты мне могилу наворожишь.
— Тогда давай Пелагее, дочери твоей. Подойди-ка поближе, Пеля, вылей в воду этот святой воск, да погоди, дай я его перекрещу.
Старуха протягивает девушке обернутую передником горячую ручку тигля. Злобное шипение. Бобочка описывает руками круги над миской и беззвучно бормочет. Вытащив из воды застывший кусок воска, она подносит его к свету, осматривает, по отбрасываемой на стену тени определяя, что он напоминает. И ничего не говорит. Пусть потешатся кумушки, пошевелят мозгами.
— Похоже на молоток. Значит, кузнец.
— Печать с ручкой. Как у солтыса в канцелярии.
— Что-то по службе. А может, судебное дело.
— Э-э, печать! Печатка нашего Балча Пшивлоцкой должна бы отлиться.
— Отливалась ей, и не раз.
— И новенькой может отлиться.
— Известное дело: руки́ четыре, восемь ног, одна дырка, один рог.
— Откуда восемь ног?
— Дурочка, у кровати тоже четыре ноги.
— Ну и язык у вас, Бобочка.
Бабы хихикают, вроде бы и смущенно, но с удовольствием, поглядывая то и дело на Семена — слышит ли. И вдруг не Семен, а дед совершенно бодрым голосом неожиданно отзывается от печи:
— А вот раз за Бугом, в Усичанах, мужик бабе язык прострелил.
— Да что вы, дедушка. Как же так?
— Слишком длинный был и вечно наружу торчал.
Бобочке волей-неволей приходится проглотить намек, пропустить мимо ушей обидные бабьи смешки. Пытаясь вернуть надлежащее к своей особе уважение, она утихомиривает женщин и сама разрешает все сомнения. Стоило ей перевернуть восковую фигуру, как тень на стене приобрела предельно ясные очертания.
— Кузнец, — подтверждает Бобочка первую догадку, — да только глядите, не молоток это, а наковальня. Наковальней он для тебя будет, Пеля, не молотом — значит, сможешь ты его ковать, как захочешь.
Но Пелю это не радует. Она разочарованно, с пренебрежением пожимает плечами.
— Погадайте мне, бабушка, о том единственном, что у меня на сердце, — тихо просит она.
— Это я тебе так погадаю, без воску. Слушай: решетом воду носить, мешком ветер ловить и о неверном думать — толк один. За кузнеца держись, раз он тебя хочет. Вот и все. Теперь давай ты, Павлина. Погадаю на иголках, для разнообразия.
— Для Павлинки надо шесть иголок, — бормочет Пащукова.
Недремлющий Семен, который как будто не обращает на женщин внимания, сильно рванув струны, заставляет Пащукову замолчать.
Откуда-то появились две иглы. Бобочка осторожно кладет их на поверхность воды, и все кумушки, подражая ей, затаили дыхание. Иглы держатся вдалеке друг от друга, не тонут, все как полагается. И тогда Бобочка торопливо заводит свои колдовские присказки:
— Иди игла к игле… острый острое найдет, за богатого пойдет, а столкнетеся боками, обойдетесь бедняками, если мимо пройдет, в девках семь лет проведет…
Иглы, как живые, потихонечку, то вздрагивая, то замирая, наконец сталкиваются остриями.
— Быть тебе, Павлина, богатой, — объявляет Бобочка.
— Она и так богатая.
— Да чего там… Отстаньте, — смутившись, беспомощно отмахивается Павлинка.
— Шляхтича подцепишь, Павлинка, — вслед за матерью язвит Пеля. — Наверно, Семена.
— Семен выше метит. Может, и доберется.
— Доберется… Сверху больней падать…
— А Павлинке в утешение дочку полугодовалую на крестинах подержит.
Гитара умолкает, и в ту же минуту мокрая тряпка, метко брошенная Семеном, плюхается прямо в миску, обдавая фонтаном брызг разошедшихся женщин. Крик, шум, переполох.
— Пятерых воспитала, — говорит Павлинка, когда стихают смешки и ругань, — и шестая не пропадет. А вас всех, соседушки, раз у вас память такая хорошая, приглашаю на крестины.
Вот когда подымается настоящая суматоха! Не слышно больше ни ветра за окном, ни шума дождя.
— Когда ж это будет? — спрашивает взволнованная не меньше других Пащукова.
— Да в какое-нибудь воскресенье перед рождественским постом. Может, даже и в следующее.
— Глядите, да вы только поглядите… А где? Неужто в Бялосоль с ребенком поедешь?