— В Хробжицы. Надоели мне эти раздоры.
— А не боишься? После вчерашнего?
— Януарий хробжицких защищал.
— Разрешит ли еще солтыс…
Все помрачнели. В воцарившейся тишине неожиданно раздается дрожащий Улин голос:
— А я?
— Тише, ты, — топает Бобочка ногой. И только Павлинка сразу догадывается, отчего встревожилась Уля, и ободряюще ей улыбается:
— Тебя я тоже приглашаю, Уля.
— Раз так, — радуется Бобочка, — я теперь сама себе поворожу.
Она стягивает дырявый войлочный башмак с черной жилистой ноги, поворачивается спиной к двери.
— Порог, порог, — тихой скороговоркой, словно читая молитву, бормочет она, — поворожи мне с ног. Носком к порогу, добрая дорога, а каблуком — разразит всех гром.
Бобочка размахивается и швыряет башмак, и в этот момент раздается стук в дверь. Вроде бы мирно дремлющий дед Лопень с неожиданной резвостью подымает кочергу и отбивает башмак на лету. В приоткрывшихся дверях, поразив кумушек, словно удар грома, стоит, как дьявольское наваждение, новая учительница. Она промокла до нитки, вода стекает с волос, с рукавов. И чемодан у нее мокрый, и кретоновый мешочек хоть выжимай.
— Добрый вечер.
— Добрый… — выдавливает Пащукова. — Вы с каким делом?
Войти она не приглашает, поэтому Агнешка, даже не поставив чемодана на пол, остается у порога.
— Я, скорее, с просьбой. Хочу снять комнату.
— Комнату? — с издевкой в голосе недоумевает Пащукова. — Что? У нас своих жильцов мало? Вот придумала.
— Мне нужно сменить квартиру.
Воцаряется настороженная тишина. На Агнешку устремлены изучающие, любопытные взгляды. В этой тишине, в этих взглядах — холод. Только Павлинка краснеет от огорчения. А Уля, точно притянутая магнитом, вылезает из-под бабкиного локтя и неуверенно, то и дело останавливаясь, потихоньку приближается к Агнешке.
— Нет у меня места, — твердо заявляет Пащукова.
— А что случилось? Чем вам в школе плохо? — язвительно осведомляется Пеля. — Все на месте, под рукой, и справа и слева…
— И тепло, — добавляет Бобочка, — днем и ночью.
Коздронева поперхнулась злобным смешком.
— Зараза! — бормочет у печи старый Лопень, косясь на Бобочку.
— У меня в комнате, — спокойно говорит Агнешка, — будет еще один класс. Вот почему.
— Будет, красотка, будет, — сквозь зубы цедит Бобочка с мстительной непримиримостью, протягивая руку за клюкой, прислоненной к табурету. — Все равно ни одна душа не придет.
— Бабушка! — сдерживая отчаяние, умоляюще кричит Уля. И делает еще шаг к Агнешке, но Бобочка одним прыжком, с необычайным для ее возраста проворством подскакивает к девочке, хватает ее цепкими пальцами и заслоняет своим телом, выставив вперед клюку, словно отгоняя злую собаку.
— Не понимаю я, пани Бобочка, почему вы так против меня ожесточились? — спрашивает Агнешка, стараясь поймать бегающий старухин взгляд.
— Потому что, барышня, ты мне не понравилась.
— Дело ваше. Но вы мне только скажите, я уже второй раз спрашиваю, почему вы этого ребенка, внучку вашу, заставляете мучиться? — И, указав на обвязанную Улину голову, добавляет: — Я и вас, пани Пащукова, спрашиваю, как вы можете на такое смотреть?
Бобочка так и поперхнулась, вместо слов у нее изо рта вырвалось злобное кудахтанье. Раскорячившись, размахивая палкой, она визжит:
— Ты бы лучше собственной головой занялась, у самой там малость не хватает. Думаешь, не видала я сегодня? — Быстро повернувшись к женщинам, она торжествующе объявляет: — Образованная учительница собак учится веревкой ловить, как наш солтыс. Своими глазами в осиновой роще видела! Вот какая умница. Пойдем! Уля! — сердито подталкивает она девочку. — А то меня с души воротит, как я на нее погляжу. Не слушайте вы ее, бабы.
Толкая перед собой Улю, старуха проходит мимо Агнешки, палкой распахивает приоткрытую дверь и уже в сенях, громко сплюнув, хлопает ею изо всех сил.
Несколько баб, с восторгом хихикавших при каждом новом Бобочкином злом слове, мгновенно умолкают. Женщинам становится не по себе, они подталкивают друг друга локтями, откашливаются. Семен горбится в углу за их спинами.
— Да эта ведьма мне весь косяк свернула, — бормочет Пащукова, осматривая дверь, и тем самым невольно задерживает Агнешку, уже собравшуюся уходить.
— Стыдно, женщины, стыдно, — укоряюще трясет головой дед Лопень. — В Усичанах для нищего всегда находился угол.
— Мне очень досадно, — тихо говорит Агнешка. — Я сюда не ссориться пришла, не из-за чего нам ссориться. Я думала, вы мне поможете. Спокойной ночи.
Павлинка наконец преодолевает робость. Пусть кумушки думают что хотят. Так нельзя. Она подбегает к Агнешке, берет у нее чемодан, гладит по мокрому рукаву.
— Я сама не знаю… Неловко мне навязываться, раз вы отказались…
— От чего я отказалась, Павлинка? Кто меня спрашивал?
— Солтыс нам сказал. Будто вы хотите при школе, у него. И так распорядился.
— Я и понятия об этом не имела, — отчетливым, звонким голосом объявляет Агнешка.
Женщины лихорадочно зашептались. Агнешкины слова настолько удивили их и взволновали, что они даже рискнули подойти к ней поближе.
— Золотая моя. — Павлинка уже смелее обнимает Агнешку. — Зачем же тогда квартиру искать? Просторней избы во всей деревне не найти, и комнатка у нас в доме как была свободная, так и осталась. С нами будете жить, рядом с Лёдой. Лёда с самого начала хотела.
Агнешка при этих словах вдруг насторожилась, как будто заколебавшись, что, конечно, не укрывается от внимания женщин.
— Мне бы хотелось, Павлинка, жить подальше от… школы.
— Да что вы! — машет рукой Павлинка. — Я уж постараюсь, чтоб вам было хорошо, и детям прикажу вести себя смирно. И сготовлю я вам, и постираю, когда понадобится.
— Дети меня не пугают, — улыбается Агнешка, — пусть их побольше будет возле меня, для этого я и приехала. Вы такая хорошая, Павлинка, я прямо и не знаю, чем вас отблагодарить.
Какая поразительная перемена! Пащукова обметает передником табуретку и пододвигает Агнешке — садитесь, мол. Кумушки одобрительно кивают головами, дед удовлетворенно покашливает.
— Уж я тогда осмелюсь вот что вам сказать, — отвечает Павлинка. — Будьте дочке моей, почти-Гельке, крестной.
— Хорошо, — немного подумав, соглашается Агнешка. — Но при одном условии. Водки чтоб не было. Только точно. Не так, как в воскресенье.
Женщины придвигаются еще ближе. У Коздроневой с запавших губ срывается долгий, печальный вздох.
— Святые слова, — хоть с трудом и негромко, но выдавила все-таки из себя бабка Варденга.
— Я бы от всей души… — нерешительно отвечает Павлинка. — По мне, так, боже ты мой, ничего лучше и не надо. Но другие, но гости… Ну ладно, — резко взмахнув кулаком, разрешает она собственные сомнения, — так я и сделаю, была не была!
— Идет, — протягивает ей руку Агнешка, — спасибо.
Пеля, которая все время не отрывала глаз от окна, видимо, умышленно отключившись от происходящего, внезапно оборачивается и, глядя на Агнешку, сухо сообщает:
— Дождь перестал.
Павлинка тоже перехватила Пелин взгляд.
— Ну так как, барышня? Когда переезжать будем?
— Ох, если только можно, я б хотела еще сегодня. Прямо сейчас.
— А почему нельзя? Семен, да покажись же ты. Поможешь. А если б еще кто-нибудь из вас… — Она вопросительно смотрит на женщин. — Потому что Януария я звать не буду.
— Я от Гени не отойду, — бросает Пащукова. Она осознала свое поражение и пытается резкостью тона компенсировать смутное недовольство собой. — Пусть помогают те, у кого есть время.
Один только Семен, по-прежнему горбясь и избегая Агнешкиного взгляда, послушно подходит к Павлинке. Женщины, одна за другой, крадучись, выскальзывают из комнаты, разве только какая кивнет головой с порога или буркнет себе под нос на прощание: «Будьте здоровы». Все, чего они здесь набрались, чего наслушались, — все их; будет теперь о чем поговорить, над чем поразмыслить. Но чтобы так, прямо сразу, впутываться в чужие дела — это уж нет, увольте. В деревне торопиться некуда. Они еще поглядят, как все обернется, чем эта неразбериха кончится.
— Ну, пошли, — неожиданно заявляет Пеля и набрасывает платок на свои чудесные светлые волосы.
Она открывает перед Агнешкой дверь, но угрюмые, без тени улыбки глаза отводит в сторону, пытаясь, видимо, скрыть напряжение, выдающее неискренность ее добрых намерений. Пусть эта побыстрей переедет! Будут теперь с Пшивлоцкой рядышком жить, да друг за дружкой поглядывать.
Дождь перестал, но усилившийся ветер бушует под низким беззвездным небом, принося откуда-то, наверно из замка, хриплые выкрики. И каждому пьяному возгласу вторит далекий собачий вой. Почти во всех избах, которых немного в этой части поселка, темно, разве что блеснет огонек в окошке, где хозяйка уже успела вернуться с посиделок. Горит еще свет в магазине, и в зарешеченном окне, на желтом полотне занавески, мелькает время от времени чья-то бесформенная тень. Во флигеле тишина, будто там все вымерло. Балча нет дома. Вот здорово, радуется в душе Агнешка. Жаль, досадует Пеля, хорошо бы он увидел, да побесился, да промучился бы ночку без сна. А может быть, думают они обе, он в магазине с Пшивлоцкой. А может, в замке со своими собутыльниками. Может быть, спит уже, добродушно думает Павлинка, ведь как сегодня набегался.
А может быть, думает Семен, коменданта нет в магазине, потому что в окне на занавеске мелькает сгорбленная тень Януария, а разве осмелился бы Зависляк так при нем разгуливать, нет его и на винокурне — что ему там без Зависляка делать… Может быть, комендант — а Семен знает его давно и лучше всех — видит их, глядит на них, притаившись за черным окном своей комнаты, с окурком в кулаке, возле стола с военными реликвиями, у стены с военными реликвиями, мучимый желанием заснуть и не в силах сомкнуть глаз, надменный и несчастный. Может быть, он видит, как перетаскивают обратно эту железную кровать и учительница несет постель, Павлинка — стол, а Пеля — умывальник, и как у нас это ловко получается: может быть, он видит все особенно ясно, потому что освещены два окна, обе комнаты учительницы — старая и новая — и полоса света стелется по двору. Значит, он и собачонку видит, Флокса этого, видит, как он гоняет от одного порога к другому, как треплет угол тянущегося за учительницей зеленого одеяла. Не словами думает Семен, а как бы рождающимися в голове Балча образами, издавна знакомыми ему во всей их пере