Повсюду, куда бы она ни заходила, по углам пустые бутылки. Болезнь Хробжичек. Бедствие.
Агнешка и на эту тему заводила разговоры. Деликатно, чтобы никого не задеть. Женщины — те сетуют, жалуются. Но робко. Говорят о лодырях, о мотовстве, о скандалах, но называть вещи своими именами боятся. И больше в этом апатии, чем возмущения. Школьных дел Агнешка касалась еще осторожнее. Никаких официальных напоминаний, никаких настойчивых уговоров. Она ограничивалась лишь намеками — мол, учение, конечно, идет на лад, дети приходят каждый день (о том, сколько детей и чьи они, Агнешка лукаво умалчивала), в следующий понедельник все получат тетради и письменные принадлежности, а потом за них придется уплатить из школьной кассы, которую они создадут сами. Ух ты, недоверчиво удивляются кумушки, кто ж это будет в кассу деньги вносить. Не бойтесь, мы сами для себя заработаем, достаточно существует способов, более верных, чем торговля самогоном. Ну что ж, дай-то бог. Бог не даст, самим заработать надо. А пока велось это взаимное прощупывание, пока народ привыкал к виду городской барышни (я не из города, призналась Агнешка Пащуковой, я в деревне родилась, как и все вы…), удалось затронуть несколько основных проблем. Затем, после того как внутренние политические отношения были установлены, пришел черед дипломатическо-разведывательной деятельности в более широких масштабах. Вот хотя бы неофициальный визит в соседние Хробжицы.
Юр Пащук подплыл к заливу с баульчиком на корме лодки и кровоточащей ссадиной на щеке.
— Что случилось? — испугалась Агнешка. — Отец?
— Нет.
— Кузнец?
— Да откуда. Герард передо мной даже извинился за то, что было в воскресенье. Вежливый стал… Это он Пельки добивается.
— Ты мне, Юр, зубы не заговаривай. Говори, в чем дело.
— Ничего страшного. В драку ввязался. Зависляка решил защитить и невзначай получил веревкой.
Больше ничего такого, что помогло бы Агнешке подтвердить или опровергнуть неприятную догадку, вытянуть из Юра не удалось. И все-таки, еще в Хробжицах, она уже все знала — дошло окольным путем. Потому что Юр рассказал о случившемся своей Гане Кондере, а Ганя — жене директора школы, а пани Збыльчевская, как оказалось, страшно любила послушать последние новости, а то и посплетничать, если выпадала такая редкая возможность.
— Поди-ка, Ганя, на кухню, приготовь нам салатику из помидор, чаю завари свеженького, — едва успев поздороваться с Агнешкой, выпроводила она девушку. — И ты, Юр, помоги Гане, раз у тебя выходной. Хорошая она девушка, — затараторила Збыльчевская, как только молодые люди скрылись за дверью, — и собой недурна, даже эти мелкие веснушки ее не портят. Верно, Каролек?
Директор школы Збыльчевский — крепкий, усатый, с загорелой еще лысиной — машинально кивнул в знак согласия, но тут же отрицательно замотал головой.
— Э-э, пташка, ты все спрашиваешь и спрашиваешь, — словно извиняясь, он смущенно стрельнул красивыми газельими глазами под длинными ресницами и с хрустом сплел пальцы волосатых загрубелых рук со следами плотничьих работ.
— Вы не представляете, как мой папочка нравится женщинам. — Збыльчевская с горделивой нежностью бросила на мужа беглый взгляд, обтягивая, тоже не без гордости, платье на четко обрисовывающемся большом животе. — И что только они в нем находят? Взять хотя бы ту же Ганю. Если б не Юр, я бы и не знала, что подумать… Вечно она у нас торчит, то за книжкой придет, то ко мне с шитьем, то по хозяйству поможет, потому что мне сейчас, сами понимаете, трудновато стало. Так уж я сама просила, похлопочи, Каролек, в гмине[7], пускай этого Пащука сюда переведут, поближе к Гане. О, с Каролеком теперь в гмине считаются, — добавила она, вздохнув с глубоким удовлетворением.
— А Юр что поделывает? — Агнешке наконец удалось воспользоваться краткой паузой в ее речи.
— Бульдозер какой-то они ремонтировали или что-то в этом роде, я точно не знаю. Как раз сегодня закончили.
— Экскаватор, — оживился Збыльчевский. — Я вам покажу.
— О-о! — затрепетала, протестуя, пташка. — Тебе бы только показывать. А за стол когда? И дай мне, наконец, с живым человеком поговорить, месяцами живу, как отшельница.
— Потому что тебе никуда не хочется ходить, пташка. И гостей приглашать не хочется.
— Да ведь я тебя ревную, папочка. — Збыльчевская ответила вроде бы шутливо, но вполне искренне, как это всегда бывает в разговорах, к которым волей-неволей частенько приходится возвращаться.
Они оба довольно симпатичные, подумала Агнешка, но, пожалуй, близко с ними не сойдешься, они замкнулись в непроницаемую оболочку. Значит, вот так бывает в деревне — и это в лучшем случае, — так будет многие годы.
— Сколько лет вы уже здесь работаете?
— С самого начала. Мы оба учим, надрываемся, лишь бы свести концы с концами. — Збыльчевская, несмотря на то, что занята — накрывает на стол и расставляет на скатерти праздничный сервиз, — не дает мужу произнести ни слова. — Сын с дочерью уже в институте учатся, а тут меня снова, на беду, разнесло. Теперь здесь стало неплохо, но вы и представить себе не можете, как туго нам приходилось. Был тут один такой тип, солтыс-политикан, до Кондеры. Тоже, кажется, учитель, но из школы его выгнали еще до войны. Якобы за распространение левых взглядов. А здесь, на новой почве, он расцвел пышным цветом. Это при нем поссорились с Хробжичками. Пшивлоцкую он донимал за происхождение, что она, мол, буржуйка, отягощенная наследием прошлого. С Балчем цапался из-за проезда по плотине, из-за рыбы. С нашей школой судился за половину сада. Жадюга был ненасытный. И крал, где только мог. Мой Кароль, наивная душа, рвался тогда к общественной работе, он у нас крестьянский деятель! То кооператив, то пожарная охрана или сельскохозяйственные машины, пчелы, плодовые деревья, бог знает что. Молчи, папочка, так и было. И знаете, к чему это привело? Кароль и не заметил, как на него свалили все подделанные счета, всю эту общую казну. А через неделю является комиссия из повята. Проверка. Вслед за тем расследования, вызов на допрос, потому что и жалобы были и доносы. Что? Как? Из недомолвок понять трудно. Будто и Збыльчевский политически неустойчив, и Збыльчевская, то есть я, детей портит. Это я-то порчу? Да. Моральное разложение. Так, слово за слово — и что же я узнаю? Оказывается, я в третьем классе на уроке природоведения рассказывала, как опыляют цветы и как гидры размножаются. Но это же по программе! Программа программой, а граждане жалуются. Кто — секрет. И сидит у нас эта комиссия две недели, а я уже потихоньку упаковываюсь. И тут-то — что вы скажете — этот склочник и интриган делает предложение Пшивлоцкой. И обещает, что Пшивлоцкую назначат сюда, в Хробжицы, учительницей, а этот тип, Зарытко, останется при ней — он, мол, уже все уладил, дело на мази.
— Зарытко? — вздрогнула Агнешка; эта фамилия вызвала неприятные ассоциации. — А где он теперь?
— В Джевинке, под Бялосолью. Кажется, снова при деле и, кажется, совсем спился. Он еще тогда начал, когда с нами ничего сделать не удалось. И когда ему Пшивлоцкая, надо отдать ей должное, отказала. В конце концов после знаменитой истории с паромом — вы, наверно, уже слыхали — он отсюда убрался, да и Пшивлоцкая тогда…
— Не сплетничай, пташка, — робко одернул жену Збыльчевский. — Обещала ведь покормить, а ничего не даешь.
— Заболталась я тут с вами. — И, дав такое определение своему монологу, Збыльчевская торопливо засеменила на кухню. Низенькая, кругленькая, с короткой челкой и ровно подстриженными волосами, она была похожа на бабу, каких сажают на чайник.
— Людвиня не любит сплетен в прямом смысле слова, — поспешил оправдать жену Збыльчевский. — В Хробжицах воздух свежий, но без всякого движения, вот Людвине и кажется, что если она говорит, вернее, даже думает вслух, да еще обо всем, что здесь делается, то атмосфера становится чище. И так ей хорошо с этим — с производством озона в гигиенических целях. А я не такой, я стараюсь двигаться осторожно, не подымая пыли. Признаться, давненько я уже за пределами класса не произносил столько слов кряду, как сейчас. Простите. Видимо, ваше появление нарушило мои привычки.
— Неужели вы не любите людей? Не любите разговаривать?
— Нет, это не так. Люблю. — Задумавшись, Збыльчевский поднял верхнюю губу, словно пытаясь обнюхать свой пушистый ус. — Просто я разработал собственную теорию жизни в обществе. Я расскажу вам о ней, потому что вы еще молоды и, может быть, она вам пригодится.
— Мне очень интересно.
— Эту свою теорию, свой принцип, я назвал для себя безличностью. За исключением семьи, я уже много лет, общаясь с людьми, избегаю касаться всего, что в них есть индивидуального, особенного. Я даже стараюсь не помнить по именам учеников, окончивших школу. Я думаю о них так: люди, которых я чему-то научил. Для меня работа — это работа, польза — это польза, улей — это улей. А зло или хулиганство — сумма явлений, которые надо без лишних слов, не называя имен, искоренить.
— Что это — результат большого опыта? Или разочарований? Жажда покоя?
— Может быть, и это тоже. Во всяком случае, я понимаю общественных деятелей, активистов, политиков, которые могут с общими понятиями связывать вполне конкретные чувства и поступки.
— Вы думаете, можно конкретно любить человечество?
— Можно. Общество, народ, класс, детей, молодежь, деревню и тому подобное.
— Но вы хлопотали за Юра.
— Потому что он нужен, он может здесь пригодиться. А насчет, к примеру, Гани Кондера, вы не верьте, неправда это. Все они, и женщины и мужчины, — торопливо добавил он, — если и любят меня, так за то, что я делюсь с ними всем, чем могу, а там пускай уходят, я им вслед глядеть не стану.
— Любопытно, но очень уж холодно. Не знаю, хотелось ли бы мне так жить.
— Конечно, я вас понимаю. Каждому свое. Признаться, я, быть может, и сам не стал бы следовать своей теории, если б не Людвиня. Мы друг друга дополняем, и ее тоже любят, должен сказать, даже больше, чем меня. Вот так мы здесь живем, спокойно и