А может быть, все-таки это не Пшивлоцкая, разве что она притворяется, а притворяться Лёда умеет. Но вошли они с Януарием через сени. И именно та, вторая, занавешенная дверь сразу привлекла внимание Лёды, и она к ней тут же подошла.
— Чудесно, — одобрила Пшивлоцкая, как только прервался поток первых банальных восклицаний, столь дружелюбных, будто она забыла, какую сдержанность демонстрировала последние несколько дней, и будто о соседстве Агнешки, приятнее, желаннее которого и быть не могло, она узнала только что. — Ведь дверь из сеней вся перекосилась, дуть будет. Я бы посоветовала вам закрыть ее наглухо, законопатить. Верно, Януарий?
— Как вы считаете нужным, Лёденька.
Лёденька. Такая постановка дела сразу вызвала у Агнешки самые дурные предположения. Однако Пшивлоцкая не дала ей вымолвить ни слова.
— Вы, конечно, можете проходить через мою кухню. Меня это нисколечко не стеснит. И кухней вы можете пользоваться, и вообще… Посидеть у меня, послушать радио, у вас же своего нет. Что ж, первая должность, зарплата мизерная… Да вам и одеться, кажется, особенно не во что. А это тоже нужно — чтоб люди уважали. В деревне молодежная мода, этот грошовый шик, никому не импонирует. Здесь ценится только солидный, приличный материал. Крестьянки теперь дорогие вещи носят, все равно как интеллигенция низших категорий. И обувь тоже нужно иметь добротную — зима на носу. Можете перешить что-нибудь из моих вещей, я вам покажу.
Так Пшивлоцкая сразу отомстила за теплоту первых минут встречи. И выиграла первую партию. Агнешка, раздетая донага критическим взглядом, утратила присущую ей способность к сопротивлению. И даже самым непозволительным образом дала себя провести.
— Спасибо вам, за все спасибо… — бормотала она. — И садитесь, пожалуйста. Чем бы мне вас угостить…
Все еще продолжая испытывать замешательство, она высыпала на тарелочку несколько кусочков сахару — ну и постыдное, наверно, было зрелище, когда она принялась совать им под нос это весьма сомнительное угощение. Лёда, однако, взяла кусочек с грацией великосветской дамы и, соблюдая этикет, стала его грызть, тогда как Зависляк едва сумел скрыть отвращение.
— Мне кажется, свояк, у тебя к Агнешке есть какое-то дело, — начала Пшивлоцкая вторую партию игры.
Зависляк, хоть и был, безусловно, подготовлен заранее, явно растерялся.
— Вроде бы… Я насчет сестры хочу поговорить, насчет Павлинки. Вы смелая, не постеснялись к Гельке в крестные пойти. Но вот отца крестного у нас нет. Что-то никто не решается.
— Это ваше дело, — сдержанно произнесла Агнешка.
— Я говорю, чтоб вы о Павлинке чего не подумали. Она женщина хорошая, только очень уж доверчивая. Характер у нее мягкий.
Теперь смутилась Агнешка.
— Но, пан Зависляк… Это ваши семейные дела. Что касается меня, я Павлинку люблю и, как никому другому, благодарна ей за все добро, какое она для меня сделала.
Пшивлоцкая выказывала явные признаки нетерпения. Наконец она не выдержала:
— Не тяни, Януарий, чего крутишь. Говори прямо, что хотел сказать.
— Лёденька хочет…
— Это ты хочешь.
— Ну да. Я хотел насчет этого нашего клуба… Клуб как клуб, бывают и хуже. А вы, кажется, недовольны, женщинам жалуетесь, грозите.
— Хвалить мне его не за что.
— Вы же знаете, не я тут командую. Знаете, кто командует.
— Я знаю, что именно вы, пан Зависляк, настаиваете, чтобы не закрывали винокурню.
Пшивлоцкая даже ухом не повела. Януарий сгорбился, склонив голову набок.
— Вы об этом знаете? — сверкнул он широко раскрытыми глазами.
— Знаю.
И вдруг странная улыбка, промелькнувшая на лице Лёды, вернула Януарию самообладание.
— Интересно. За этим вы вчера в Хробжицы ездили?
Какая перемена. Это уже не только самообладание. Это подковырка.
— Некрасиво, пан Зависляк. Это мое дело, зачем я ездила.
— Интересно, — повторил он. — По-разному вы себя ведете. С женщинами вроде так, а с Мигдальским этак.
— Я вас не понимаю.
— Вас Мигдальский расспрашивал, а вы молчок. Утаили все.
Мелкие холодные иголочки искололи Агнешку с ног до головы.
— Знаете что, говорите прямо, в чем дело. Почему я не подвела Балча, это, что ли, вас интересует?
— Фе, фе! — замахала руками Пшивлоцкая. — В этом вопросе мы все солидарны.
— Значит, вы меня припугнуть хотите за то, что я утаила правду. Так, что ли?
— Припугнуть не припугнуть, — криво улыбается Зависляк, и в голосе у него опять появляется умильная интонация. — Вы моей сестре кумой будете, чего ж я стану вас пугать. Мне поговорить хотелось, объясниться. Дело ваше. Расскажете вы — всем придется расплачиваться, и вам тоже, а в особенности Балчу…
— …а не расскажу, — подхватывает Агнешка и продолжает в его манере: — Вы меня признаете своей. Прекрасно. Это мне начинает нравиться. Разрешите, я обдумаю обе возможности. Пани Лёда, не трогайте, пожалуйста, Флокса, пускай спит. Поздно уже.
— В самом деле! Ох, как мы засиделись. Уходим, уходим, дорогая.
Словно и не было середины этого разговора, а были лишь начало его и конец — одна рамка, до блеска отполированная салонной любезностью. Только Зависляк, не скрывая усталости, вытирает пот с черной поросли на лице.
И Агнешке, как только они ушли, показалось, что никогда и ниоткуда не получить ей ни помощи, ни доброго совета, ни утешения. И все же она не расплакалась, назло и наперекор всем, даже этому усатому Збыльчевскому.
Зато суббота прошла и закончилась спокойно.
А теперь пора привести в порядок разбросанные бумаги, тетради, реликвии. Прощай, Овидий.
«Суббота. Количество детей — 8 (восемь)». Ну-ну, почти успех.
А завтра крестины. Без крестного отца, пока во всяком случае. И еще нужно подготовить подарок для Гельки — вот уже четыре вечера она занимается этим в строжайшей тайне от всех.
Спокойной ночи, «Колумб».
Пусть тянется, пусть длится подольше цезура относительного покоя.
Кто-то сюда идет. Кто-то открывает дверь в сенях. Шаги. Она не успеет погасить свет, не успеет притвориться спящей, потому что в дверь уже стучат. Но повернуть ручку той, второй двери, возле которой она как раз сидит, чтобы дверь осталась приоткрытой, Агнешка еще успеет. Стучат сильнее.
И громко — пусть Пшивлоцкая слышит, пусть будет начеку, — громко потому, что, не зная, точно знает, кто стучит, Агнешка говорит:
— Войдите.
МИР И ВОЙНА
Балч внес приемник.
Приемник был высоко поднят и закрывал его лицо, но, хоть Агнешка сразу узнала гостя и по куртке, и по ненавистному лассо, обкрученному вокруг ноши, чтобы удобней было ухватиться, она все-таки испугалась. Впрочем, это был утрированный испуг человека, застигнутого врасплох, смешной и несерьезный отголосок того детского озорства, которое в какую-то секунду способно довести одну лишь патетическую готовность испугаться до крайнего и поистине комичного предела.
— Фотомонтаж. — Это первое, что слышит Агнешка. И лишь после того, как вошедший открывает лицо: — Добрый вечер.
И вот Балч уже колдует, негромко насвистывая, над розеткой в стене, возле той самой злосчастной двери; мало того, он как бы ненароком распахивает ее настежь. Он даже не глядит на Агнешку и ничего не объясняет, он ловко и спокойно вставляет штепсель и перочинным ножом принимается втискивать в щель пола антенну. Затем повертывает регулятор. Загорается зеленый глазок. Слышится дробный треск, а потом, словно хлынула вода на песок, всплывают слова и мелодия. «Направо мост, налево мост». Музыка и последние известия. Варшава.
— Готово. — И Балч встает с колен. — Приемник так себе, слабенький. «Голоса Америки» не ловит, зато практичен, надежен и занимает мало места. Вы довольны?
— Я рада, что вы пришли.
— Правда?
— Правда. Я ждала вас.
— Вы избегали меня.
— Как и вы меня.
Она готова избить себя за те слова, которые говорит, и все-таки говорит их. Зачем эти признания и упреки. Она сама себя не понимает. И не понимает этого человека. Он устраивает бесконечные скандалы, кривляется, как комедиант, а потом вдруг непринужденно, как ни в чем не бывало является к ней и одним ребячьим жестом разбивает в прах все ее старательно заготовленные оскорбления, аргументированные протесты, все ее тщательно продуманное нежелание договориться с ним. Он смотрит на нее и улыбается совсем невинно, разве что с оттенком извинения, словно бы после пустяковой мимолетной ссоры.
— Не хотел навязываться. Я провинился перед вами, признаю.
— А я признаю, что в тот раз ошиблась. Думала, вы тут же прибежите, будете кричать, ругаться, может, даже побьете меня.
— Черт… — вырывается у него любимое ругательство, но он обрывает себя и на миг мрачнеет. — Дерусь я только с такими же, как я сам. — И он снова задиристо подшучивает над ней: — Да и боязно было рисковать: с кузнецом вы справились, а ведь он силач, я опасался, как бы и мне не досталось.
— Вот было бы здорово!
Этот возглас вызывает у него несколько меланхолическую усмешку.
— Что ж, когда-нибудь попробуем. А может, и нет. Драться с женщиной нечестно.
— Да нет, пожалуйста. Лично я люблю честную, открытую войну. Прошу вас, отложите-ка свое лассо.
— Оно вас раздражает? — Его руки, машинально сматывающие веревку, застывают в воздухе.
— Очень. И даже унижает.
— Чем же, скажите? Тем, что дразню? А еще?
Агнешка беспомощно разводит руками в комическом отчаянии:
— Собственно говоря, всем.
— Это я понимаю, — соглашается Балч. — Для того вы меня и ждали, чтобы это сказать.
— В общем-то нет, — защищается Агнешка и краснеет. — Вы сами всегда меня провоцируете.
— Это не страшно. Ну да черт с этим.
— Вот видите! — ловит его тут же Агнешка. — Этого я тоже не люблю. И ваших ругательств, и ваших манер — то казарменных или ковбойских, то раздражающе галантных. — Но внезапно обрывает себя, подойдя к Балчу, кладет ему руку на плечо. — Прошу вас. Не будем сегодня ссориться, мне не хочется!