— Для восьмерых детей, что ли? — В тоне Балча снова слышится сарказм.
— Детей будет больше.
— Ну и что? Чего вы этим достигнете? На какую карту вы ставите?
— Я не играю. Я живу.
— Через пять-десять лет от вас ничего не останется.
— Пусть. Все равно не хочу, не умею иначе.
— Ради какой карьеры?
— Карьера! Как мне вас убедить?.. — И она чуть ли не кричит с неожиданной горячностью: — Эта школа значит для меня так много, что я… жизнь за нее отдала бы. — Но тут же осекается. Жизнь… Так говорится. И это не только бескорыстие. Но еще и честолюбие. И, помолчав, она добавляет искренне и с оттенком удивления: — А еще хочется доказать вам, именно вам.
— Доказать? Что же?
— Вы и сами хорошо знаете, — с грустью, без гнева говорит Агнешка. — Все доказать. Ведь вы же не верите людям. Вы помыкаете ими. Унижаете их, спаиваете.
— Последний упрек незаслуженный. Я всюду, где можно, за терпимость, я, как говорится, регулирую стихийные процессы. Самогон — это у нас совершенно особая статья. Мне, с вашего позволения, интересно следить, как проявляются мировые контрасты в нашем скромном масштабе. Вы полагаете, что самогон — это только порок, пьянство? Нет, кроме того, это наш местный промысел. Вам кажется, что Зависляк всего-навсего подпольный винокур? Нет, кроме того, он директор нашей сельской водочной монополии, можно сказать, чиновник. Большая часть доходов идет на общественные нужды.
— На какие же? — горячо прерывает его Агнешка. — На отравление людей? На похороны? На взятки, чтоб улаживать скандалы?
— Как вы узнали?
— Никак. Это мои догадки.
— Довольно меткие. Кстати, я был у Кондеры и все уладил.
— Что уладили?
— Оставил ему лекарство. На столе под клеенкой, в конверте. Надеюсь, Кондера найдет конверт и поправится.
— Не верю!
— И зря. Вы неисправимая идеалистка.
— Не верю! И прошу не делать мне подобных признаний и не впутывать меня в это. Не хочу ничего знать, не хочу.
— У вас мораль Понтия Пилата. Не знать. Либерализм во имя собственных удобств.
— Предлагаете подать на вас в суд?
— За что? За обычную человеческую помощь? Догматическое сектантство.
— А винокурня?
— Винокурню я приказал закрыть.
— Надолго?..
— Это будет зависеть от государственных интересов. Может быть, навсегда. От вас будет зависеть, как я распоряжусь.
— Я не понимаю.
— Понимаете.
— Пан Балч, я в самом деле не хочу сегодня препираться. Не говорите так. А просто запретите пить.
— Ну и сектантство! Свобода — это свобода. Имеете вы, например, право основать антиалкогольную лигу? Имеете. И запишусь ли я в нее первым, тоже зависит от вас. А пока — ваше здоровье.
Он наполняет свой пустой стакан и пьет. Глаза его весело блестят. Ему нравится этот разговор. Нравится, что Агнешка уже давно сидит на стуле и не смотрит ка часы, что ее пальцы бессознательно играют расплетенным концом веревки, которую она так не любит. Он слушает, как она повторяет самой себе:
— Мораль Понтия Пилата. Оппортунизм. Догматическое сектантство… — И затем он видит ее глаза, смотрящие на него в упор, и слышит, как она говорит, лишь слегка повысив голос: — Тогда я вам скажу, Балч. Я думала, что вы только прикидываетесь деспотом. Но вы и е с т ь деспот. Вы думаете и рассуждаете, как деспот. Деспот, когда ему возражают, мигом находит соответствующий оскорбительный ярлык. В зависимости от нужды вы назовете меня или анархисткой, или догматиком. И этот придуманный вами ярлык анархии или сектантства вы всегда объявите мнением государства.
— Замечательно! — восхищается Балч. — Это голос вашей безошибочной интуиции. Зачем нам с вами сражаться? Соединим вашу интуицию с моим деспотизмом. Это себя окупит. Ваше здоровье! — В приподнятом настроении он опять подливает себе водки и пьет. — Вы уже начали вдумываться, что это такое — сельская учительница? Лишенная поддержки? Что она ни сделает, все не так, все вызывает подозрение. И всегда она одинока.
— Одинока… — Агнешка словно приходит в себя после долгого ослепления. Вскакивает со стула и, сама не зная почему, трет глаза. — Я хотела забрать свои книги.
Теплая душевная улыбка застывает на лице Балча.
— Такая педантичная и такая рассеянная. Все до последней бумажки я послал вам вчера с Семеном. И просил передать, что больше ничего не осталось.
— Правда?.. — краснеет Агнешка. — Я уж и не помню, сказал ли он что-нибудь. — И вдруг, переменившись в лице, подходит к Балчу. — А вы ведь снова на меня клевещете!
Внезапный, неожиданный удар в стекло заглушает ее последние слова. Они вздрагивают. На стекле — бурая клякса, кто-то кинул в окно ком грязи. Балч кидается к дверям.
— Нет! Не хочу! — кричит Агнешка и хватает его за полу кителя.
Балч, скользнув вдоль стены, гасит свет и подбегает к окну. Агнешка стоит рядом с ним, всматривается в полутемный двор. Астра отчаянно лает и рвет цепь, которая ее удерживает. В боковушке у Зависляков загорается лампа. В полосе света, падающего на землю, появляются две сцепившиеся женские фигуры. Но в тот же миг откатываются в тень. Балч отходит от окна, щелкает выключателем. Пододвигает Агнешке стул.
— Как будто Балча этим проймешь! — говорит он негромко.
— Это из-за меня, — содрогается Агнешка. — Мне пора идти.
— Вы сейчас сядете и переждете.
Агнешке хочется плакать. От страха, стыда и отвращения.
— Видите, — ласково говорит Балч, не глядя на нее, — какие они. Скоморохи. — И в четвертый раз наливает себе водки. Выпил, обтер ребром ладони губы, встряхнулся. — Конец, точка. Сядьте, Агнешка, я хочу сказать вам что-то важное.
Снова налив водки, он подходит к ней. Поднимает стакан.
— Агнешка, — начинает он глухим жестким голосом. — Не мастер я на красивые слова…
— Мастер, — прерывает его Агнешка, как бы инстинктивно оттягивая неизбежную минуту.
— Не всегда. Скажу вам сразу то, что следовало бы сказать через месяц. Я женюсь на вас.
Наступает долгая пауза. Агнешка вглядывается в самую глубину его зрачков. Она не возмутилась и не растерялась. А с любопытством спросила, тихо и просто:
— Вы в меня… влюбились?
И вдруг откидывается, будто ее хотели ударить. Она поражена внезапной переменой его взгляда, злобно исказившимся лицом.
— Все вы одинаковы, — цедит он шепотом. — Влюбился. С первого взгляда… Как в книжках. Нет, я женюсь на вас без всякой любви. Потому что я так хочу. У вас будет школа и дети в школе, потому что только это вас интересует. Нет, не только это. Еще одно… чтобы никто про вас и словечка не пикнул, ведь для вас это тоже важно. Ну, что вы скажете? Я слушаю.
Агнешка поднимается со стула. Протягивает руку, чтобы отобрать у него стакан, но Балч отступает назад. Агнешка подходит к двери. И только на пороге оборачивается.
— Я обещала, что не буду с вами ссориться и сдержу слово. Я уже не сержусь на вас, — продолжает она с печальной и твердой решимостью, — мне вас жаль. Я сегодня подумала… впрочем, неважно, что я подумала. Важно только то, что я знаю и знаю наверняка. Мы не поймем друг друга никогда.
Неподвижный, окаменевший Балч вдруг изо всех сил сжимает в ладони стакан. В его пальцах хрустит раздавленное стекло.
— Из всех самых чужих мне людей вы для меня самый чужой, — заканчивает Агнешка. — Спокойной ночи, пан Зенон.
Балч не отвечает Агнешке, скрывшейся за дверью, и не глядит на нее. Он подносит к лицу раскрытую ладонь, липкую от водки и крови.
Когда Агнешка подбегает к дому Зависляков, у Балча гаснет свет.
КРЕСТИНЫ У ПАВЛИНКИ
Самое главное было совершено ранним утром, совсем на заре, в притворе хробжицкого костела, сразу после заутрени, пока людей еще мало. Скромно, при одной свече, как это бывает всегда, когда с дитем приходит одна лишь мать, без отца.
Бог с ним! — успела приучить себя Павлинка к этой мысли. Главное, чтоб почти-Гелька стала наконец в самом деле Гелькой. И крестные нашлись подходящие, почетные, потому как пани Агнешка — пани и есть, а дед Лопень самый всамделишный дед, хоть и глуховат. Только с дорогой была канитель. Павлинка про себя надеялась, что солтыс даст ей грузовик, но солтыс сам уехал на нем, кажется в Джевинку, забрав со склада возле замка весь товар. Вот и пришлось плыть через озеро на лодке Пащука, и Павлинка порядком наволновалась, справится ли Семен с веслами и не забрызгает ли водой Гельку. Но в конце концов все обошлось счастливо. Кто хотел после возвращения из Хробжиц доспать, тот и доспал, потому что Павлинка пригласила всех только к обеду и назначила его еще позже, чем назначают господа. И почти все явились. Даже раньше, чем надо. А Юр Пащук привез не только пачку книжек для учительницы от Збыльчевских, как обещал, но и свою Ганку, только жаль вот, что ее брата не прихватил: Ромек — парень веселый, разговорчивый, посмешил бы компанию; но что поделаешь — уперся Ромек и Ганку не хотел пускать, хоть ей сам отец позволил. Малость чудно, что старый Кондера согласился, ведь кости у него все еще болят… Только с Лёдой неладно вышло — беда. Видно, разболелась ночью, с самой войны мучается от благородной своей мигрени. А Тотек, вместо того чтобы остаться при ней, опять сбежал из дому и где-то пропадает, как водится. Лёда наглоталась своих капель и порошков, заперла все двери, а когда Элька приносит ей молока или чаю, так она берет сквозь щелку и запирается опять на замок, и приказала, чтобы никто ее не тревожил: она хочет лежать и лежать, спать и спать. Вечно с людьми что-то случается. Вот и Пеля Пащукова упала ночью и все лицо ободрала кустами ежевики. Но пришла. Пелю такой малостью не испугаешь. Только прижимает к щеке платочек, будто зубы болят. Знает, что красивая, что и так понравится.
Павлинка крутится на кухне, а Пащукова ей помогает. Полно тут горшков, мисок и тарелок, мясо, бульон, капуста, компот и пироги, и из каждой посудины идет свой запах, и все такое вкусное. А больше всего мороки с ребятами: отмахивайся от них, как от мух, не то запутаются в передниках, подберутся к плите, к буфету, чтобы пальцем ковырнуть какое угощение и полакомиться. Марьянек хотел показать своему Фонфелеку, как сердито шипят шкварки, когда им горячо, и уронил на пол целый кусок сала. Впрочем, Элька, самая степенная из всех, приглядывает как умеет, чтобы малыши не баловались, и старается собрать их возле кухонного стола, за которым уже сидят рыбаки и кое-кто из молодых, самые неименитые гости. Тут бы очень пришлась кстати Бобочка, да не удостоила, обиделась на Павлинку за ее почести учительнице. Жаль, ну да обойдется.