— То, что солтыс не захотел с тобой покумиться, это дело понятное, раз они с Януарием сговорились, — бурчит Пащукова. — Меня то удивляет, что Лёда не пришла. Все же она вам свойственница.
— Скоренько помешайте компот, соседка, а то убежит…
— Чудно, очень мне чудно, что Лёде неможется. Ты еще вспомнишь мои слова, Павлинка.
— …и разливайте бульон, а я буду носить.
В самой середке боковой комнаты красуется складной стол, вытянутый с обоих концов на всю длину и накрытый двумя скатертями. На самое почетное место Зависляк посадил любезную куму, а по правую руку от нее — кума Лопеня с Лопеневой. Слева от себя кума посадила для компании Семена. Семен сидит немножко боком, потому что у него за спиной коляска с Гелькой — так Семену удобней покачивать левой рукой коляску и баюкать Гельку. И то хорошо, думает Павлинка, расставляя тарелки с бульоном, что Семенчику этого захотелось, что он никого не стыдится, хоть и нет на нем никакой такой обязанности.
Рядом с дедом Лопенем оставлен пустой стул для Пащуковой, дальше сидят Пащук, кузнец и Пеля. На другой стороне Ганка с Юром — оно немножко неладно, что их посадили напротив кузнеца, да не беда, раз Пеля их помирила и раз водки сегодня не будет. Еще тут Макс, Прокоп и Оконь, неразлучные дружки, и Коздронева — она пришла одна, без мужа, как и некоторые другие соседки, а в конце Януарий, на самом углу стола, чтобы сподручней было помогать, — вот и все.
Что-то не очень проворно едят гости этот бульон с домашней лапшой. Может, курятина развеселит, расшевелит их, хорошая курятина, не жирная и не тощая, курица по-львовски, с разными овощами и приправами. Павлинка научилась готовить это блюдо у своих богатых родственников Пшивлоцких, у тети покойного Адама, в те давние времена, когда она уже готовилась к собственной свадьбе со своим милым, с отцом Эльки, погибшим так ужасно, под копытами жандармских коней… С чего мне это вспомнилось в такой день? — удивляется Павлинка и поскорее смахивает слезы, а то Пащукова уже смотрит на нее с подозрением.
— Да уж и я бы запечалилась, беспременно, — говорит она с проницательным участием. — Каково тут одной управляться, когда столько детей…
— Э, зря вы это! — возмутилась Павлинка. — Я от лука. Вы лучше за стол идите, а то там как-то не того. Теперь я сама управлюсь.
И она кидается с угощением к кухонному столу, за которым гости ведут себя шумнее и непринужденнее.
— Помню, в Усичанах. — Пащукова появляется в тот самый миг, когда речь держит ее отец. — Ехали мы с крестин, а зима была невиданная, угодили в сугроб, перевернулись и потеряли дите. Да уж нашлось, нашлось, вот она, Пелагея. Но до самого дома никто не спохватился, такие были пьяные, все как есть.
— Вытрите усы, дедуся, — недовольно говорит Пеля, — а то они в капусте мокнут.
— Вот видите, — возвращается к рассказу Агнешка, — еще немного, и случилось бы несчастье. А ведь можно и без вина веселиться.
— Можно, почему нельзя… — соглашается кум Лопень и с кроткой покорностью вздыхает.
— Нынче все можно, — подхватывает Пащук. — Теперь другая мода.
— Эх, доннеркурвер, бывало…
— Не выражайся при учительнице.
— Ты, Януарий, на ксендза смахиваешь или на органиста. Так выдай проповедь, чтоб не заснуть.
— Говорить я не мастер, — вяло поднимается Зависляк. — Да и была бы причина… — Но все же он совершает над собой усилие и объявляет натужным басом: — Пускай растет наша Гелька, раз уж мы ее окрестили, и долгой жизни нашей куме, куму Лопеню и всем гостям.
И машинально тянется к рюмке. Некоторые встают и тоже тянутся к несуществующим рюмкам и, чтобы сгладить неловкость, взмахивают — кто просто рукой, кто поспешно схваченной ложкой, нестройно кричат: «Сто лет, сто лет!..» — и с облегчением возвращаются к прерванному занятию — к еде.
— Давайте споем хором, — пытается спасти положение Агнешка, — песня поднимает дух, песня сближает. — И, сказав это, сразу же чувствует тошноту в горле, оттого что вырвались эти школьные слова, такие бессильные и мигом вянущие под весело-насмешливыми взглядами Макса и Оконя. Но несмотря на это, она мужественно запевает первое, что приходит в голову:
Мы го-о-оры покоряем…
Песенки этой никто не знает, и она одна поет весь куплет до конца и замолкает. По примеру Ганки все хлопают, значит, понравилось.
— Спой что-нибудь ты, Ганка, — просит Агнешка.
Ганка Кондера задумывается, она так смущена, что веснушки на ее носу темнеют, и наконец тоненьким голоском запевает:
Шла девчонка во лесочек…
Женщины подхватывают мелодию несмело и протяжно, кое-кто из мужчин поет себе под нос вторым голосом, и все это тонет во всеобщем кашле и харканье.
— Паршивая погода, чтоб ее… — оправдываясь, говорит Агнешке кузнец, — в костях ломит, в горле дерет…
— Ты почему, Семен, без гитары? — огорчается Павлинка.
— Сюда бы лучше Прокопову гармонь.
— Э-э-э, есть из-за чего стараться… — бурчит Прокоп.
— Тогда включи радио, Павлинка, — предлагает Агнешка, чувствуя, что ее запал иссякает. — Может, кто потанцует.
— Какие под радио танцы! — решительно заявляет Пеля и, подперев голову, смотрит на Агнешку с таким видом, будто хочет затеять ссору.
— Не включайте, касатка, не включайте, — просит старуха Лопенева, разобрав кое-как, о чем речь. — У меня сразу голова разболится — и не услышу ничего, а все равно разболится.
Агнешка уже не может выносить этого настроения, этой всеобщей скованности. Она то и дело перехватывает косые взгляды, как бы объясняющие ей, что никакая она не крестная, а барышня с причудами. С тех пор как неделю назад были гости, осталась у нее бутылка вермута. Стах не раз говорил, что это напиток лечебный и совсем безвредный, и все удивлялся, как она его сберегла, и еще смеялся, что это тоже ненормально — так бояться каждой капли вина. Потом уже перестал удивляться, понял. Она еще колеблется, но в конце концов толкает Семена, чтобы он наклонился к ней, и объясняет шепотом, как найти в ее комнате бутылку.
Семен выходит.
— Ешьте, ешьте, дорогие гости, — упрашивает Павлинка, — уважьте хозяйку.
Но Януарий сердито обрывает:
— Дала бы выпить чего, а то давятся люди.
— Может, тебе мясца еще? — не расслышала Павлинка. — Я компоту сейчас подам.
— Компот!
Задумался Януарий, насупился, недовольный, но потом что-то сообразил.
— Пащук! Герард! — исподтишка позвал он, делая знаки.
Те поняли, подмигнули. Зависляк выскользнул из боковушки в сени. Миг спустя набрался смелости и Пащук. Кузнец подождал, а потом вдруг сорвался как угорелый, будто вспомнил что-то важное. Протискиваясь за спиной Макса, он толкает и его, уточняя незаметным движением руки: не сразу. А Макс передает пароль своим дружкам, но все трое продолжают сидеть с невозмутимым и безучастным видом.
— Как ваш отец? Здоров? — спрашивает Агнешка у Ганки.
— Спасибо, вчера первый день, как встал.
— Идти сюда не боялись? — вмешивается в разговор Пеля.
— Говоришь, будто не сестра! — вскидывается на нее Юр. — Разве здесь чужие?
— Павлинка нам рассказала, как тут все будет, — объяснила Ганка, — вот мы и не побоялись.
— Но Ромек все же струхнул, вы уж мне не говорите, — дразнит их Пеля.
— Обжегся парень, — защищает Юр своего будущего шурина. — Ромек не из пугливых, но памятливый.
— На вашей свадьбе все помирятся, — успокаивает их Агнешка.
— Может, и сыграем на рождество сразу после поста, правда, Юр? — справляется и одновременно уточняет Ганка, заливаясь внезапным румянцем до самых ушей.
Януарий, Пащук и кузнец возвращаются из сеней. Вид у них неуверенный, шаг несколько нетвердый. Они уже не пробираются к своим стульям, а садятся поближе к двери, тем более что минуту спустя трое дружков рыбаков поднимаются и выходят. Небось на двор, к поленнице, думает Павлинка, дело житейское. А куда же делся этот Семен? Надо бы покачать Гельку, а то проснется, и то еще редкое дитя — все спит и спит. Возле коляски стоит сейчас Пащукова, она поднимает вышитую накидку и, любуясь, показывает ее всем.
— Посмотрите-ка, люди, какая ж красота…
— Кума подарила, — сообщает очень довольная Павлинка.
— Не иначе фабричная? — предполагает Коздронева.
— Нет, это я сама. Хотите, и вас научу.
— Вы просто золото! — обнимает ее растроганная Павлинка.
Но кум Лопень, нахмурясь, топорщит свои седые усы.
— Обабимся мы все с вами.
Тут появляется Семен и передает Агнешке бутылку. Мужчины тотчас зашевелились.
— Ура нашей куме!
— Семену ура!
— Женись-ка, Семен, ведь ты добрый…
— Детей любишь…
Потому что Семен и впрямь снова усаживается рядом с коляской, пока Павлинка расставляет рюмки.
— Догадалась я, — говорит Агнешка, вручая бутылку Зависляку, — что вам такое веселье не по вкусу. Я это понимаю. Не сразу Краков строился. Что ж, прошу вас, выпьем вина. За твое здоровье, Павлинка. За ваше здоровье, кум.
Но и на этот раз горло у нее словно бы сжато и голос звучит принужденно — ведь она видит, что настроение-то не то. Женщины церемонятся, мужчины держатся натянуто и молча подставляют рюмки Зависляку. Затем все встают, робко и неуверенно. Агнешка поднимает свою рюмку, налитую едва до половины:
— Желаю вам, мои дорогие, от всего сердца желаю…
Ее вдруг прерывает буйный гвалт, ворвавшийся из открытой кухонной двери. Кроме криков, слышится стук падающих табуреток и звон стекла. Элька вбегает в комнату, кричит еще с порога:
— Мама, дерутся!
— Пресвятая богородица!
Павлинка кидается на кухню, Агнешка за ней. При их появлении разбуянившаяся компания несколько затихает. Мундек Варденга и какой-то другой молокосос, одернутые старшими, собирают с пола осколки тарелок. Рыбаки хватают со стола бутылки и стаканы и неуклюже прячут их под стол. Но и по тому, что осталось неспрятанным, можно догадаться, что пьют здесь лихо и уже давно. Варденга причесывает свою растрепанную шевелюру. И кто же нарушает это тягостное молчание? Коздронь! Потому что он тоже явился и облюбовал себе именно этот стол. Коздронь кричит петушиным дискантом: