— Ну что, сдрейфили? Барская блажь! Хватим-ка самогону.
Он первым хватает бутылку и запевает:
Все имеет тот, кто пьет, тот, кто пьет…
Бог пьянчугам подает, подает, —
оглушительно подхватывает вся компания. А следом и боковушка оглашается дружным и торжествующим мужским пением во всю мощь легких. Поблескивая, из-под клеенки появляются на свет одна бутылка за другой. Слышно, как в комнате кузнец, отворив дверь в сени, зовет:
— Давай сюда, ребята, уже можно.
— Наше вам холостяцкое почтение!
— А тебе, Семен, вина! Мощный взрыв смеха.
Юр с Ганкой, пробираясь к дверям, ищут глазами Павлинку, но Павлинка занята тем, что собирает детей в угол за шкафом, — ей не до прощания.
Агнешка догоняет их только на дворе:
— Спасибо тебе, Юр, за все. И Збыльчевских поблагодари.
— Не за что.
Она не затягивает прощания, не задерживает их, ей понятно, почему они заторопились.
Агнешка входит в сени. Там в дальнем углу столпилось несколько мужиков, они пьют самогон прямо из бутылок. Из кухни доносится пьяный гул. Надо помочь Павлинке с детьми. Они мигом понимают друг друга и вместе уводят из этой уже безудержной суматохи Марьянека с Яцеком и Томека с Элькой в комнату Агнешки. Только Кася-плакса захотела остаться с мамой, уперлась — и ни в какую. Агнешка сдалась и, оставив Касю Павлинке, убегает из кухни, чувствуя, что уже едва владеет собой. У самых своих дверей она замечает под чердачной лестницей маленькую сжавшуюся фигурку.
— Уля! Ты что так?..
Уля, чем-то напуганная, не отвечает.
— Пойдем ко мне. — И она тянет ее за руку из закутка.
Дети Павлинки уже освоились в ее комнате. Обступив стол, рассматривают с восхищением кораблик.
— Ой боженька! Какой красивый!.. — не удержалась от восторга и Уля, как только заметила кораблик.
— Подойди поближе, посмотри!
— А это что? — спрашивает Яцек, взбудораженный тем, что попал в гости к учительнице.
— Корабль, — сообщает Марьянек тоном превосходства — он ведь уже был здесь и видел эту штуку.
— Ко…ко…лумб, — пытается прочесть Яцек надпись на борту. — А что это значит?
— Был такой великий человек.
— Великий, — благоговейно шепчет Уля, — наверно, святой.
— Завтра в школе я расскажу вам про него. Приходи, Уля, и ты.
Их беседу прерывает стук в боковую дверь. Это пришел Тотек.
— Простите, я все слышал. И знаю, что происходит.
— Хорошо. Входи.
— Не могу. Надо картошки натереть для компресса. И побольше.
— Для какого компресса?
— Маме нужно.
— А мама где?
— Вышла. Мне так тоскливо одному.
— Знаешь что? — решает Агнешка. — Забирай к себе всю компанию. Элька поможет тебе картошку натереть, а остальные пусть ведут себя хорошо — мне тут поработать надо.
— А вы дадите нам кораблик? — упрашивает Томек, и Марьянек его поддерживает.
— Дайте кораблик Фонфелеку.
— Ладно, дам. Только не поломайте его.
— Я присмотрю за ними, — уверяет, как взрослая, Элька.
— А я у вас останусь… — тихонько говорит Уля и смотрит умоляющим взглядом.
— Хорошо, Уля посидит со мной, — соглашается Агнешка, и глаза ее вдруг светлеют.
И когда они остаются вдвоем, говорит мягко:
— Сядь. И расскажи, что с тобой.
Уля набирает в легкие побольше воздуха.
— Я от бабки убежала. А на крестины побоялась прийти. Пошла к Тотеку. И встретила пани Пшивлоцкую. А пани Пшивлоцкая сказала, — девочка запинается, — чтобы я к ней не ходила, потому что…
Осекается и опускает голову.
— А в школу ты завтра придешь, да?
— Не пустит меня бабка в школу.
— Я поговорю с бабушкой, чтобы она разрешила.
— Не поможет. — И, помолчав, добавляет: — Ребята смеются надо мной.
— Не будут смеяться. Вот увидишь.
Она заставляет Улю поднять голову и смотрит ей прямо в глаза.
— А знаешь, Уля, ты красивая. — Она осторожно развязывает на ней платок и снимает его. — Только это тебя портит… Я тебя постригу. Согласна? Да не бойся. Через два-три месяца у тебя вырастут красивые здоровые волосы.
— Бабушка говорит, что нельзя. Что если я постригусь, то умру.
— Это неправда! Клянусь, что неправда. Посмотри мне в глаза. Я тебя не обманываю. Веришь?
Уля смотрит на нее серьезным, пытливым взглядом. И кивает головой.
— Ну, улыбнись же, Уля. Ты станешь такой, как все ребята, обещаю тебе. Никто не будет над тобой смеяться, никто не станет дразнить. И ты вырастешь красавицей, вот увидишь. Ну как? Согласна?
— Больно будет…
— Нет. Не будет больно. Ну, соглашайся.
— Хорошо.
И лишь теперь Агнешка приходит в ужас от взятого на себя обязательства. Не только потому, что сама толком не знает, как помочь Улиной беде, что у нее нет ни нужных лекарств, ни мазей, которые сейчас очень пригодились бы. Нет, надо еще побороть и скрыть свое отвращение. Не унизить ребенка брезгливостью и жалостью. Не выдать себя неуверенностью и медлительностью. И вот она рассказывает, какой Уля станет через полгода, через год, через два и какими станут Хробжички, когда здесь выстроят новую школу и осушат болота, когда народ здесь поумнеет, перестанет пить водку, и драться, и верить во всякую чушь, когда над озером появятся разноцветные домики для туристов и сюда будут приезжать со всех концов страны, а девочки вроде Ули каждое воскресенье, а то и в будни смогут ходить в кино. Она рассказывает это как сказку: таким же напевным и монотонным голосом она убаюкивала когда-то Кшися. И Уля слушает ее рассказ, как сказку, только не такую страшную, как те, какие рассказывает бабушка: от бабушкиных сказок берет жуть и хочется плакать. Ей и сейчас немножко хочется плакать, и тоже от страху, только это другой страх.
Это самое и называется совмещенным вниманием, приходит в голову Агнешке, поскольку она чуть ли не одновременно занавешивает окно зеленым одеялом — почему я еще не отдала его? — и расстилает на полу простыню, и роется в своем несессере. Так, попробуем, ацетон для ногтей, немножко перекиси, немножко салицилки. Но прежде всего вода и мыло. Как хорошо, что, собираясь сюда, она прихватила на всякий случай и старый заслуженный примус. В сенях слышатся возгласы соседских гостей, а вот и голос самого Зависляка, пьяный дикий голос: «Пшивлоцкая — шлюха! Шлюха!» Павлинка пытается его унять: «Побойся бога, Януарий!» К счастью, у Тотека тоже порядочный гвалт, да и радио играет.
Агнешка запирает обе двери на ключ и на засов, а кроме того, находит по своему приемнику ту же музыку, которую слышит у Тотека, и после этого прекращает свой рассказ об Уле и Хробжичках. Ножницы. Немного маловаты. Пусть Уля пока их не видит.
— Не будешь плакать?
— Не знаю.
Страшная, страшная голова, и запах от нее нехороший. Сначала первое мытье, безрезультатное, потом чистка и дезинфекция всех обнаруженных ранок и снова мытье. Продолжается это долго. В сенях стало тихо — может, гуляки наконец-то убрались. Наверно, так и есть, потому что минуту спустя она слышит, что Тотек повел детей Павлинки домой. Передача окончилась, падают холодные капли позывных, потом звучит голос диктора, теплый, предельно интимный. Передаем концерт по заявкам. Агнешка приступает к самому главному.
— Не бойся, Уленька.
Первое щелканье ножниц. Уля крепко зажмуривается.
— Больно?
— Нет.
«Нашему дорогому директору школы в… Нашему любимому педагогу…» И снова: «Всему педагогическому коллективу…» Как много сегодня поздравлений учителям!
— Вот видишь, Уля? Все.
Еще одно мытье, еще одна дезинфекция. «Семь алых роз…» — это кончилась сентиментальная песенка, и диктор называет все новые имена и фамилии, сопровождая их присланными пожеланиями. «Агнешке…» — она вздрогнула, но нет, напрасное волнение, фамилия оказалась другой. Занятно, опять какая-то учительница.
Ребята, наш час придет…
— Теперь завяжем голову чистым платочком. Оставишь его себе, на память. Вот, беги теперь домой. И ничего не бойся!
…и море нас позовет…
Она целует Улю в щеку, подводит к двери и слегка толкает на прощание. Потом поворачивает ключ. Радио все играет — надо его приглушить. Она стряхивает на середину простыни волосы, похожие на паклю, и тщательно их заворачивает. И замирает, когда кто-то в сенях начинает осторожно и деликатно стучать в дверь. Она не дышит.
— Пани Агнешка, — слышит она голос Павлинки, — я кораблик принесла.
Она не отвечает. Тихо тянется к выключателю и гасит свет. Заберет своего «Колумба» завтра утром. Завтра тоже будет утро, скоро рассветет, она закопает где-нибудь в кустах обстриженный колтун и выбросит простыню. А ночью этот ужасный сверток может побыть и на дворе, под окном.
Она приподнимает одеяло на окне. Что это? В его окне свет. Он дома. В комнате, которой Агнешка не забудет, в которую никогда уже не войдет. Он как раз стоит у окна и глядит прямо в ее сторону. Заметил ли он ее? Агнешка отходит и зажигает ночник у постели. Сама не знает и даже не задумывается, зачем. Ладно, пусть он ее видит. Она снимает одеяло и растворяет окно настежь. Миг спустя — или ей только показалось, что миг спустя? — кто-то промелькнул в глубине комнаты и свет погас. Агнешка, чего-то испугавшись, поспешно отступает от подоконника. Гасит свой ночничок.
…и наши мечты и надежды покроет морская соль…
Она все же возвращается к окну. Вздрагивает от холода. В окне напротив темно. Но во тьме за черными стеклами загорелась и погасла маленькая красная искорка. Опять загорелась. Курит, значит. Затягивается все чаще. Вот кончил — могильная тьма.
— Мы кончаем передачу концерта по заявкам… — сочится из приемника теплый, интимный голос диктора. Недолго оно длилось, выходит, их свидание на дистанции, не дольше одной-единственной песенки. Нет, это было не их свидание, он не один. — …Присоединяясь ко всем сердечным поздравлениям, какие сегодня передавали учителям со всех концов страны по случаю их праздника, и мы со своей стороны желаем вам успеха в работе и счастья в личной жизни. Доброй ночи.