— Дальше не пойду, — полушепотом говорит за ее спиной Тотек.
— Как хочешь, — отвечает она ему так же тихо.
— Флокса я возьму с собой, ладно?
— Как хочешь, — отвечает она, не думая. А сама смотрит в сторону, чтобы не встретиться с ним взглядом. Букет с серебряными шариками в его руках пробуждает в ней мимолетное раскаяние, но вот она уже подталкивает Флокса, веля ему уходить, и в прощальном взгляде пса видит тот же упрек, какого не высказал Тотек.
Наконец-то после долгих недель разлуки она остается наедине со своей тайной мукой, с тем бременем, что несет изо дня в день. Никого больше нет. Они одни. И главное, он еще не заметил ее появления. С того вечера, когда после всех объяснений они в гневе расстались, она, конечно, много раз встречала его. Почти всегда на людях. И чуть ли не каждый день. Им случалось видеться и с глазу на глаз, если не было иного способа разрешить служебные дела, уладить текущие школьные нужды. Но упорная борьба со своими чувствами приводила в таких случаях к тому, что, разговаривая с ним, она совсем его не видела. И каждый раз гордилась этой незрячестью, как победой. Гордилась собой. Она не замечала, а если и заметила, то поздно, что эта ее гордость словно тайный враг или лживый друг все энергичнее разрушает искренность и естественность ее безразличия. Нет, встречи эти были ей небезразличны, и в тем большей степени, чем сильнее она ликовала по поводу того, как деловито и холодно она держалась. Стоило ей увидеть его вдалеке или почувствовать, что он где-то близко, чтобы ее тут же охватила эта коварная гордость: а я вот не волнуюсь. Первый сигнал надвигающейся опасности дошел до ее сознания лишь после того, как его неустанное кружение возле нее начало ослабевать. Это должно было принести облегчение, но пробудило почему-то любопытство, слишком живое для того состояния духа, какое она себе приписывала; а самое невыносимое — что она с каждым днем чувствовала себя все обиженней. Ее право на гордость стало более истинным и доброкачественным, хоть повод для этого стал иным: она могла гордиться, что у нее хватило достоинства и силы подавить в себе волнение, не выдать себя даже в собственных глазах, ни в чем не изменить избранной линии поведения.
После крестин у Павлинки Лёда Пшивлоцкая поссорилась с Януарием. То ли она узнала, как он обозвал ее, и оскорбилась, то ли у нее нашлись другие, не известные Агнешке причины. К Пшивлоцкой начал наведываться, как прежде, Балч. Агнешка не могла этого не заметить, и она попросила Павлинку одолжить ей льняную портьеру. Злополучную боковую дверь завесили. Но через несколько дней даже портьера на двери не утаила от Агнешки бурной сцены между Балчем и Лёдой, после которой визиты солтыса к Агнешкиной соседке внезапно прекратились. Гордости и достоинству Агнешки, порядком уже обессилевшим, была дана небольшая передышка. Агнешка и до этого справлялась с обидой, а после того, как отпал самый чувствительный повод, ей стало куда легче выносить кратковременные встречи с местным властелином, и неизбежные, и случайные.
Создавалось впечатление, что всем участникам перипетии стало наконец-то легче. Тотек повеселел и с истинной охотой ходил вместе с Элькой на дополнительные занятия по обязательным для училища предметам. Повеселела и Павлинка после того, как ее угрюмый и злобный брат забрался в свою берлогу в замке и почти перестал приходить домой. Лёда, видимо благодарная за опеку над Тотеком, а скорее, тронутая сдержанностью Агнешки в самом главном для нее вопросе, забегала иногда ненадолго. Она держалась теперь куда проще и естественнее, стала почти сносной. Она соблаговолила даже не заметить портьеры на двери, никак на нее не отреагировала. Возвращаясь из школы, Агнешка нередко находила под дверью поблекшие от старости ее визитные карточки, исписанные печатными, падающими назад буквами, с приглашением или с незатейливой шуткой: нельзя же, дескать, без разнообразия. Поздняя осень, долгие деревенские вечера и одиночество — все это способствует женскому взаимопониманию. Их соседские отношения вполне можно было бы считать улаженными и даже идиллическими, но то, что ни одна из них не вспоминала в разговорах о Балче, слишком выдавало каждую.
Семен в те дни, когда солтыс никуда не посылал его, хозяйничал в школе или в конторе, остальное же время просиживал у Павлинки, вырезал для Марьянека птичек из дереза или тренькал на гитаре, чтобы позабавить маленькую Гельку. Агнешке начинало казаться, что у его былых дружков понемногу-потихоньку пропала охота испытывать его стойкость. Они предпочитали теперь навещать Януария в его холостяцкой берлоге.
И наконец, Балч. Он стал спокойнее, держался обособленно. Почти ни к кому не заходил, только в кузницу любил заглядывать. Если это и могло кому-то не понравиться, так одному Герарду, потому что к нему в кузницу часто забегала и Пеля. Но Пеля, вняв гаданиям и советам Бобочки, снизошла в конце концов к сватовству кузнеца, а положение невесты обязывало к рассудительности и сдержанности. После того как она решилась сделать выбор, отец перестал на нее ворчать, да и она больше не возражала, чтобы он торчал по вечерам в берлоге Януария, — они с Герардом могли посидеть одни. Но и в клубе клиентура сильно поредела: Балч, правда, не очень-то придавал значение памятному запрету и по каким-то таинственным причинам пошел на компромисс, но осуществлял строжайший надзор за продукцией Зависляка. Через определенные промежутки времени — либо поздним вечером, либо на рассвете — от клуба отходил куда-то грузовик с товаром. Так уже это называлось в деревне: товар. Возил его сам Балч или Семен. Товар товаром, успокаивала Агнешка свою встревоженную, но беспомощную совесть, а все-таки попойки в клубе стали редкими и не такими буйными и шумными. А еще важнее то, что рыбаки-ветераны, поторапливаемые солтысом, начали пробивать проруби, ломать лед, ставить сети. Словом, тратить дни и ночи на всю эту канитель зимнего лова. Плоды их трудов назывались тем же словом: товар. И потому, когда сегодня еще затемно Семен завел грузовик, Агнешка перед сном могла не терзаться подозрениями по поводу его поездки.
Спокойнее, тише стало во всей деревне. Пользуясь тем, что еще не ударили морозы, вечерами кое-кто из баб и девчат собирался в школе. Чинили сети и мережи, понемножку шили, понемножку вышивали, перебирали принесенное с собой пшено, гречку и горох, слушали радио. Собственные приемники они все еще жалели. Агнешка иногда сидела с ними, иногда нет. Ключ от класса она клала под соломенный половик — знала, что Семен последит. Сплетничали? Не без того, но на Агнешкин счет с детьми им стало легче, вольготнее — этого они не могли не признать. Не жаловалась и Коздронева, подававшая когда-то пример остальным. Агнешка со своей стороны старательно соблюдает, насколько это позволяют ее принципы, условия этого наступательно-оборонительного союза. Свои клетчатые брюки, хоть зимой они пришлись бы как нельзя более кстати, Агнешка давно уже спрятала на самое дно чемодана. Покой, перемирие. Пожалуй, конец прошедшей осени можно признать нормальным учебным годом.
Наверно, этот обманчивый покой и разоружил ее внутренне. Ведь первое время она ждала со дня на день, что ее отзовут. Если история с подставными детьми и обманутыми инспекторами разнеслась по всем Хробжичкам и Хробжицам, то ведь о ней должны были услышать и еще кое-где. Однако же нет — тишина. Агнешка не торопилась в город, опасаясь нежелательных разговоров и неизбежных выяснений, но, к счастью, ее никто не вызывал. Она могла бы догадаться, да и догадывалась, что некоторые длительные поездки Балча в город способствовали улаживанию того, чего она сама не смогла бы уладить. Он взял на себя все административные и хозяйственные дела, связанные со школой. Даже привозил из повята ежемесячно ее зарплату. Зимой следил за тем, чтобы и в школе и у нее всегда были дрова. И Агнешка закрывала глаза на то, что часть топлива, поддерживающего жар в железных печках, смахивала на жмых, на высохшие круги винокуренных выжимок. Скупо и мимоходом он как-то сообщил ей, не рассчитывая на ответ, что скоро оборудует второй школьный класс, — вскоре после этого Семен заодно с обычным жидким товаром повез в Джевинку доски, чтобы заказать новые парты. Балч улаживал, решал и устраивал все. Ему, диктатору, это нравилось. Пока Агнешкой владела неуверенность и неопределенные опасения, это единовластие отвечало ее тайным интересам. Она чувствовала себя защищенной и могла уйти с головой в чисто школьные дела. Надвигавшаяся гроза прошла стороной, где-то вдали, и постепенно ей перестали сниться гневные лица пани Игрек и Елкина-Палкина. Балч ни о чем не упоминал, так что и не надо было благодарить. Если бы не стыд за свою нерешительность и безнравственную терпимость в отношении его манеры хозяйничать и распоряжаться, она бы чувствовала себя куда уверенней и спокойней.
Укоры совести Агнешка заглушала усердием. Вместе с Тотеком она перенесла из зала в школу немецкую библиотеку, на этот раз посвятив в дело Лёду, а то по недостатку опыта Агнешке было бы трудно решить, что с этим делать. Вопреки ожиданиям Лёда охотно взяла на себя доставку книг. Она и в самом деле отвезла их в город, вернулась оттуда очень оживленная и довольная собой, без конца хвасталась тем, что передала находку не более не менее как в воеводскую библиотеку, а кроме того, и это намного важнее, возобновила ценные знакомства с приятелями покойного Адама. Этим она давала понять, что, стоит ей только захотеть, приятели мигом устроят ее в городе на великолепных условиях. Она громко заявляла об этом еще не раз, видимо рассчитывая на какую-то реакцию Балча. Но Балч после ссоры с Лёдой не интересовался ее делами, а вот Тотек стал опять рассеянным и что-то слишком уж часто задумывался на уроках, одолеваемый противоречивыми чувствами: радостью оттого, что Балч поссорился с матерью, надеждой на переезд и страхом перед неведомым. Со временем за немецкие книжки была прислана небольшая сумма, каковую Пшивлоцкая, видимо, чтобы сделать Агнешке приятное, передала по всей положенной форме в школьную кассу. Идиллия! Поистине оба они, Балч и Пшивлоцкая, которые одинаково, хоть и по разным причинам, избегали Агнешку, взяли на себя парадоксальную роль ее ангелов-хранителей.