Что же меня привлекает в этом человеке? Что-то страшно чужое? Именно чужое. Прежде всего это, и даже исключительно это. Когда же это запало в меня? Возможно, еще тогда, когда я придумала для нашего сиротского дома имя «Колумб», когда я избрала судьбу учительницы. Мой любимый памятный кораблик, что же ты такое? Символ призвания. Отчужденность людей, их взаимное неведение и жажда познания человека. Стремление прорваться сквозь чью-то отчужденность, переломить ее, завоевать доверие. А если так, думает она дальше, ощутив вдруг надежду на самоопределение, если ей суждены Колумбовы странствия по неведомым людским просторам, то не является ли этот человек, самый чужой из чужих, естественнейшей частицей ее судьбы? Значит, сейчас, в тот миг, ей можно быть здесь. Думать о нем. Смотреть на него. На то, как он пробуждается от неподвижной задумчивости. Выпрямляется и поднимает голову. Вот он опускает правую руку в карман куртки. И затем вскидывает ее вертикально.
Салют из пяти выстрелов раздирает тишину отрывистым грохотом, катится вдоль полукруглой стены леса и возвращается назад. И, словно бы переходя вброд эти шумовые волны, которые все снижаются и затихают, пока не замирают у ног, Балч подходит к Агнешке. Смотрит на нее серьезным взглядом без удивления, без насмешливой своей улыбки. Протягивает руку.
— Простите за грохот.
— Шумите, пожалуйста. Только зачем же здесь, на кладбище? Как-то странно.
— Им не странно. — Он скупым жестом указывает на могилы. — Салютовал боевым друзьям, как в каждый сочельник. Личное мое скромное обязательство, общий парад бывает в другое время, в день годовщины. Может, и вы дождетесь.
— А вы сомневаетесь?
— Не то чтобы сомневаюсь или не верю. Я не знаю. Во всяком случае, пугать вас сегодня я не собирался. Я надеялся, что вам станет скучно и вы уйдете.
— Но вы же не знали…
— Знал. У меня хороший слух. Впрочем, если бы я и не услышал…
— Вы не испугали меня. Сегодня я уже привыкла к выстрелам. Вот, пожалуйста, ваши пихточки и… лассо.
— Я немножко рассчитывал и на это.
— Все-то вы знаете — это прямо невыносимо.
— Не все. Вы же не ушли, дождались…
— Нет, мне уже скучно и я ухожу, лишь бы вы во всем были правы. Простите, что задержалась.
— Вы не уйдете.
— Ладно, пусть вы опять будете правы, — соглашается Агнешка, подумав. — Конечно, не уйду. Надо же наконец поговорить.
— Это самокритика или упрек?
— И то и другое. Наши отношения бессмысленны.
— Отношения? Какие отношения? — удивляется Балч с явной уже иронией.
— Не будем придираться к словам. — Агнешке удалось преодолеть приступ замешательства. — Служебные отношения, соседские, ну, вообще… человеческие.
— А черт… Простите! Прекрасно, поговорим. Ведь нынче сочельник, верно? За мир — все люди доброй воли.
— Дело не в сочельнике, — сердится Агнешка. — Пропади он пропадом!
— Идет. — Балч как раз перекладывал пистолет из кармана куртки во внутренний карман пиджака. — Пропади он пропадом. Вот я и распулял всю обойму.
— Хватит об этом.
— Никогда не хватит, — тихо, словно обращаясь к самому себе, протестует Балч. — Слишком редко, слишком редко мы вспоминаем, все реже и реже.
— Это же хорошо. А вы жалеете.
— Это плохо. И я уже не так сильно жалею, не так сильно виню себя.
— Не за что. Печальная это память. И у меня есть могилы, пан Зенон. Но я не хожу на них. И не поеду к ним во время каникул.
— А к живым?
— Не хотела, хоть и звали.
— Кто? Тот маменькин сынок? Колумб?
— Пан Балч!
— О мертвых говорить не хочешь, о живых не хочешь, тогда…
— Пойдемте отсюда. Тоскливо.
— Ладно. Покажу тебе одно место — там не так уныло, немножко повеселей.
Одной рукой он берет веревку, другой слегка поддерживает Агнешку за локоть. Они поднимаются наискось по склону. Возле наклоненной сосны с обнаженными корнями выходят к лесистому мысу. Балч останавливается, снимает куртку и расстилает ее на снегу. Предложив ей жестом сесть, сам он садится на пень, смахнув с него снег рукавом. Агнешка замечает, что пиджак на Балче воскресный. Сев, он сразу же сдирает с шеи туго завязанный галстук и сердито сует его в карман, тот самый старомодный галстук в косую полоску, что был на нем в день его первого визита к ней. Затем расстегивает воротничок и с невероятным облегчением переводит дух. Нет, он не жестокий, грозный и безжалостный. Есть в нем что-то смешное, обезоруживающее. Что-то мальчишеское.
— Зенон…
— Да, Агнешка?.. — Он смотрит на нее вопросительно, с робкой надеждой.
— …Балч. Зенон Балч, — повторяет она тихо, задумчиво и отчужденно, удивляясь не то двум этим словам, не то себе самой.
Улыбка, загоревшаяся в его глазах, гаснет.
— Я думал, что… Простите.
— Странное у вас имя. Какое-то чужое.
— Смотря для кого.
— Наверно, — соглашается Агнешка с печальной покорностью.
Помрачнев, оба молчат, как бы размышляя без всякой обиды над общей бедой.
— Говорите мне лучше «ты». И я вам буду.
— Не получится, — раздумывает Агнешка, не глядя на него. — При людях не получится. Значит, и вообще нельзя. В такой раздвоенности есть что-то лживое.
— Может быть. Но хотя бы сегодня. Только сегодня.
— Потому что сочельник?
— Нет, просто так.
— Как хотите. Завтра сам будешь злиться.
Агнешка протягивает руку. Балч сжимает ее и с неуклюжей серьезной галантностью подносит к губам. И вдруг обоим становится стыдно. Она вырывает руку. А он ищет наспех свойственные его натуре слова:
— Жалко, что фляжку свою забыл.
И сразу осекается увидев, какими стали ее глаза.
— Слава богу! — говорит Агнешка. — Ведь знаешь, как я это ненавижу. Ненавижу!
— Я пошутил, — уступает он. — Есть такой обычай, чтобы сперва чокнуться, прежде чем…
— Балч, — обрывает его Агнешка. — Я никогда не выискивала обычаев, если хотела поцеловаться.
— Это откровенно. Не узнаю тебя.
— Еще узнаешь.
— А сейчас… тебе не хочется?
— Нет.
— Чтобы помириться?
— Считай, что мы помирились. Не ссоримся же.
— А ведь когда-то тебе хотелось… Да-да. Уж не такая ты несведущая. Скажи, чем вы там занимались над озером с тем самым… Колумбом?
— Целовались.
— И только?
— Зенон, не будем сегодня ссориться.
— А все-таки жалко, что забыл фляжку… Хлебнул бы один.
— И остался бы тут один. При мне ты не будешь больше. Никогда.
— Нет, это просто непонятно. — Балч с трудом скрывает в своем голосе раздражение. — Откуда у тебя эта травма?
— Травма — это ты правильно сказал. Знаешь, почему я потеряла всех, всех до единого? И брата своего Кшися тоже, хотя в ту ночь он и уцелел… Когда гитлеровцы окружили Воличку, наши партизанские часовые спали. Все были пьяны до бесчувствия.
— Полевой суд.
— Не понадобилось. Уничтожили всю деревню. И партизан тоже. Часовых — первыми.
— Я не знал. Ты никогда не рассказывала.
— А когда мне было рассказывать? — В ее вопросе слышится и горечь и упрек.
— Ты права. — Балч, помрачнев, опускает голову.
— Зенон, — просительно склоняется к нему Агнешка. — Почему ты опять разрешил Зависляку?.. После того как ты запретил, я так обрадовалась. Послушай, прошу тебя, запрети ему. Запрети им всем, раз и навсегда.
— Это не так просто, — хмуро и тускло откликается Балч. — Запрети, запрети. Лучше бы спросила, откуда у меня все берется. Хотя бы на эту твою забаву, на школу. Может, воображаешь, что повят у нас такой щедрый? Им самим туго.
— Школу ты к этому не припутывай, Балч. Предпочитаю обходиться без всего и мерзнуть.
— Знаю. Но ребятишкам это не понравится.
— Это не повод. Прекрати это немедленно.
— Не так-то просто, — повторяет Балч. — С чего мы тут начали? Это же главная и самая старая традиция. — Он с выразительным сарказмом подчеркивает слово «традиция». — Мои люди привыкли к ней, привязались. Что я им теперь скажу?
— Тоже еще угрызения!
— Ты этого не поймешь, потому что не все обо мне знаешь. После войны я мог бы осесть и где-нибудь еще, мне разное предлагали, даже ответственную работу, только я не захотел. Решил здесь остаться. Лучше я буду богом в Хробжичках, чем мальчиком на побегушках. Уж я такой. Я должен кем-то быть, что-то иметь.
— Кто же ты такой? И что у тебя есть?
— То-то и оно. Вдруг видишь, что и сам ты никто и ничего у тебя нет.
— Не смотри ты на кладбище, прошу тебя.
— Хорошо. Буду смотреть на Хробжички. Красивый отсюда вид, разнообразный. Мертвые, живые. Что выбрать? Не знаю. Лучше бы ты не приезжала к нам, Агнешка.
— При чем тут я?
— Подожди, поймешь. Еще до твоего приезда мне все тут уже осточертело. Только по другой причине, попросту от безнадежной скуки. Но после твоего приезда я решил не удирать. Загадал, что если ты останешься, то и я тоже. А если не выдержишь и уедешь, так и я уеду. Видишь, как могло деревне посчастливиться: конец диктатуре. Знай ты об этом, так небось уехала бы, верна?
— Нет, — не задумываясь отвечает Агнешка мягким и ласковым голосом.
— То-то и оно. А, черт… — У него ломается несколько спичек, прежде чем ему удается закурить. После глубокой затяжки он снова овладевает собой и успокаивается. — Жалко, что тогда я не оставил тебя одну, — говорит он тусклым голосом скорее себе самому, чем ей, словно бы повторяя вслух свои давнишние размышления. — Тогда я еще сумел бы. А потом все запуталось. Мог бы я, пожалуй, плюнуть на эти незадачливые Хробжички и уехать. Только не один. Ну так что? Мог бы я и тебя послушаться, переиначить все, что тут сделал, и самого себя тоже. Вывернуть все наизнанку. Но тогда все они спросят, для чего, для кого я так поступил? Ведь у нас в деревне на бескорыстие смотрят косо, тут этим не прославишься. Значит, одно из двух: или я сумею ответить им убедительно, или, скорей всего, не сумею и стану для них шутом, посмешищем, а такого я терпеть не согласен, ни одного дня не согласен. Заколдованный круг, черт бы его побрал. Пойти, что ли, к Бобочке, чтобы поворожила.