— Ты только о себе думаешь. Лишь бы себе, боже упаси, не навредить. А чем-нибудь рискнуть, мой милый, без гарантии и не надеясь на щедрую награду, это тебе не улыбается?
— Что ты знаешь о риске? Ты идеально соответствуешь своей роли. Учение свет, или как там? Воинствующая правота, идеал.
— Можешь надо мной смеяться, но мне хотелось бы, чтобы это было так. Только это не так. У меня тоже заколдованный круг. Я обязана была кричать, бить тревогу с первого же дня. А я? Сижу тихо, делаю вид, что и сама справляюсь. И вовсе не из деловитости или добросовестности. Я тоже эгоистка, тоже трусиха. Не кричу только потому, что потом мне пришлось бы уйти. А я не хочу уходить, хочу остаться.
— Как понимаю, ради школы.
— Нет, не только.
Это «нет» было, конечно, ослаблено дополнением, однако она так звонко и решительно произнесла все три слова, что они все равно прозвучали как признание или вызов. Балч не сразу ответил. Дыхание его участилось, он раза два шевельнул беззвучно губами и, чтобы успокоиться, уставился на огонек сигареты.
— Не по-людски это — обвинять себя за такое. Больно уж добросовестно или больно заносчиво, но результат один. Ты еще доиграешься, вот увидишь.
Но лицо его повернуто к ней на три четверти, и она видит, что, несмотря на эти сказанные шепотом слова, в его глазах нет угрозы. Она вся подалась к нему, выжидательно замерла. Почувствовала, что это преувеличение не завершало, а, напротив, предваряло признание.
— Я разузнавал про тебя у разных людей, — продолжал он хрипловато. — Думал, навряд ли ты явилась сюда из одной наивности, наверно, была за тобой какая вина, грех или грешок. Иначе сюда не прислали бы. Сюда ведь присылают в наказание. Но так ничего и не узнал. И до сих пор все не знаю, кто же ты на самом деле.
— Сам видишь. Какая есть, такая есть. Не лучше и не хуже.
— В том-то и беда, что не хуже.
— А была б я плохая, тебе-то какая радость?
— Такая, что все было бы по-людски. Обычнее.
— Так плохо ты думаешь о людях?
— Приходится. Это помогает мириться с ними… И с самим собой. А ты мне всю игру портишь.
— Так думай обо мне как можно хуже.
— Я и стараюсь. Все время. — И он взглянул на нее с дерзкой откровенностью.
— Помогает? — с тенью горькой усмешки спросила она.
— Нет, провались все к дьяволу, не помогает! Во что ты меня превратила, девчонка. Если бы не ты… Никогда я ни в чем не сомневался. Плевал я на всякие премудрости. А ты подбиваешь меня играть втемную. К тому, чтобы я поверил в несуществующее, в невозможное. В такое, о чем я и понятия не имел, ты вбиваешь мне в голову, что это есть, что это возможно: проверь, дескать. Нет, не верю!
— Ты вправду так считаешь, Балч? Погоди, сперва подумай: ты уверен?
Он долго молчит.
— Нет, — сдается он наконец и, сникнув, неохотно признается: — Ни в чем я уже не уверен.
И тут же взрывается:
— Потерял я себя, нет мне покоя. И все из-за тебя.
Агнешка откликается лишь после долгой паузы, она говорит медленно, словно бы с трудом находя слова для слишком сложной мысли:
— Покоя тебе больше не видать, Зенон. И мне тоже. Спутались они как-то в одно, наши заколдованные круги. Мы вроде бы ждем друг от друга помощи, только никто из нас не хочет уступить, ни ты, ни я…
Она осекается, заметив на его лице странную усмешку. Нет, не странную, а хорошо знакомую, привычную — злую.
— Ладно-ладно, — небрежно отделывается он от горького удивления в ее глазах, не то заскучав, не то потеряв терпение. — Поставим на этом точку. Потрубила и хватит.
— Зенон!
— Что? — Он смотрит на нее отсутствующе, с невинным недоумением, будто его только что разбудили.
— Каждый раз, когда мы заводим такой разговор, у тебя два языка, два голоса. Всегда я на это попадаюсь.
— А разве мы разговаривали? О чем?
— Не шути так. Не люблю, когда ты такой.
— Пошутить он любит, пошутить, только и всего… — передразнивает он Павлинку, привыкшую этим присловьем выгораживать перед людьми Януария. Но тут же становится серьезным. — Еще никому в жизни я не доверялся, кроме тебя. Но даром это не пройдет. Стыдно мне будет, что так я насобачился болтать: будто по писаному. Больной буду от стыда.
— Пожалел?
— Пожалел. Время идет, а мы воду толчем. А Семен не возвращается.
— Так ты Семена ждал?..
— А ты думала, что… — Не желая избавлять ее от разочарования, он усмехается недоброй, еще более красноречивой, чем обычно, усмешкой.
— Мне все равно, Балч, — решает Агнешка. — Наверно, нескоро мы опять встретимся. Хотелось бы только знать…
— Пожалуйста. Я слушаю.
— У тебя ведь неприятности. Я не сомневаюсь, это чувствуется. Какие?
— Ерундовские.
— Значит, так и есть. Тоже из-за меня? Скажи.
— Уже проехало. Чепуха.
— И еще одно: Зарытко. Что ты с ним сделал?
— Ничего. Сам допрыгался. Я давно ему советовал идти в столяры. Ничего, выживет. Я поздравил его через Семена с сочельником, все-таки утешение.
— Слушай… — Агнешка встает и подходит к Балчу. — Скажи мне, но только правду, это для меня страшно важно, важнее всего… — Она собирается с духом, нелегко ей отважиться на этот вопрос. — Ты не думал, не предполагал хоть раз, хоть на миг, что это я…
— Что?
— …нажаловалась на тебя?
Балч громко, от души смеется. Вскакивает и протягивает к ней руки, не успев обдумать этого жеста.
— Наконец-то вижу в тебе женщину. А то я уже сомневался. Все человек, человеку, о человеке — во всех падежах… — Он не выпускает из ладоней ее протянутой руки. — Спасибо тебе, Агнешка, что хлопотала за меня у этого скаута, или пионера, или как его там — словом, у молодого Кондеры…
— Как ты узнал? — приходит в ужас Агнешка, чувствуя, что заливается румянцем. А главное этот тон — легкомысленный, всепонимающий. Она вырывает руку.
— Кое-что от старика, кое-что в городе, об остальном догадался. Ерунда, ребячество. Впрочем, я знаю кто. Сегодня узнаю окончательно.
— Как?
— Спрошу у милицейского коменданта. Это вернее, чем торговаться с Мигдальским, черт бы его побрал. — Видя ее испуг, он добавляет: — Комендант пригласил меня на свой постный холостяцкий обед.
— Будь осторожнее с подозрениями, Балч. Ведь можно ошибиться и обидеть кого-нибудь.
— Не ошибусь, глупая.
— Это все оттого, что ты с ней плохо обращаешься, Зенон, непорядочно. — Агнешка не замечает, что, сказав это, она присоединяется к его догадке, невольно соучаствует в обвинении.
— Если хочешь знать, я ей подыскиваю местечко. Вот в Джевинке есть, только это слишком близко. Пусть уезжает куда подальше.
— Она уже знает?
— Узнает… Постой! — Он прислушивается на миг. — Нет, показалось.
— Возвращайся вечером назад, приходи на сочельник, Зенон.
— К кому?
— Павлинка очень звала.
— Пшивлоцкая там будет и Зависляк… Не приду.
— Тогда я тоже. Может, лучше к Пащукам? К Пеле?
— Второй раз вижу в тебе женщину. Браво. Лучше всего было бы к тебе.
— Не приглашаю, не на что.
— У тебя есть все, чего я могу захотеть, Агнешка.
— Не говори так, не огорчай меня. Пить у коменданта будешь?
— Не обязан. Могу не пить. Это зависит от тебя.
— Не говори так. Только прошу тебя: не пей.
— Очень просишь?
— Очень.
— Ты такая красивая, из-за чего бы ни огорчалась, чего бы ни просила… Не люблю, когда женщина вроде газетной передовицы… — Голос его дрогнул, стал хриплым и прерывистым. — Женщина должна быть… — Он подошел совсем вплотную и кончиками пальцев провел по ее бровям, носу, губам. — …Ты должна быть такой, как…
— Без сравнений, Балч! — И она отталкивает его с досадой. — Я не любопытная. А потом они плачут из-за тебя!
— Уже и ревность! Красота! — восторгается он, но лицо его тут же каменеет. Размашистым прыжком он подскакивает к ней, обнимает за талию, прижимает к себе. — Этого я и ждал. Говоришь, с кем хочешь целуешься? Так захоти со мной.
— Нет!
— Разве не за этим ты пришла?
— Балч!
— Да, это я. Да не будь же ты бог знает какой. Подумаешь, большое дело.
— Нет!
— Правда не хочешь? Почему?
— Потому! — Она горячо дышит прямо ему в рот. И едва он пытается оторвать ее от земли, как она внезапным ударом стопы заставляет его ноги подогнуться. Но он не выпускает ее из объятий, а сжимает все сильнее, и оба падают. Его оскаленные зубы сверкают совсем близко, все ближе.
— Что же… — шепчет он, — померимся силами… как тогда с кузнецом…
Агнешкой овладевает бессилие. Эти секунды слишком стремительны и слишком медленны. В голове у нее туман от злой нежности в его глазах, от вздувшейся жилы у него на шее. От досады, от того, что так вот гибнет ее похорошевшая в ожидании надежда, она перестает видеть. Балч опрокидывает ее, распластывает на снегу ее руки. На шее, на щеках, на уголках рта она чувствует его шершавые губы. Напрягшись всем телом, она чуть-чуть освобождается из-под его груди. Отворачивает голову. Сквозь гул пульса в висках до нее вдруг доносится другой, более громкий шум, все нарастающий и словно бы наплывающий, а сквозь этот шум пробивается лай, лай Флокса, и еще мальчишеский крик Тотека. Упрямое лицо опять дотянулось до нее. Глаза полуоткрыты. Шум извне затихает. Пухлая розовость губ, сверкание зубов.
— Пусти! Пусти меня!
Глухой хруст прыжка, сыпучая снежная пыль, что-то бурое мелькает над нею. Чей-то неожиданный толчок, как бы усиленный разгоном падения, отбрасывает Балча в сторону. И он и Агнешка вскакивают. Балч, уже не сознавая, что делает, выхватывает пистолет.
— Я тебя!
Слепой, импульсивный поступок. Пистолет направлен в растерянное, поглупевшее лицо Семена. Палец на спуске судорожно сжимается, раздается жалкий щелчок. Пистолет круто опускается вниз.
Все это происходит мгновенней мгновенного, вне времени, вне действительности. Все еще зажмурившийся Семен, шатаясь, отступает назад. Открывает глаза и уже с горечью и осознанным упреком в прозревших глазах роняет всего одно слово: