Уж не читает ли он ее мысли? Устыдившись, она сдается.
— Спасибо тебе, Семен. За сегодняшнее, за все.
— Не за что. Я для вас бы… Обидно все это.
— А понятнее ты не можешь, Семен?
— Пожалуйста. Нехорошо сделал комендант, нехорошо.
В глухом бесцветном голосе Семена слышится упрямое осуждение. Но Агнешка предпочитает сменить эту небезопасную тему на что-нибудь маловажное.
— Давно вы вернулись?
— Да порядочно.
Она не отваживается спросить напрямик о том, что ее занимает.
— Выпил?
— Какое там! Все время за рулем, в кабине.
Верный себе, Семен отвечает только на заданный вопрос, не более.
А может, все-таки рискнуть и завести более серьезный, хоть и окольный, разговор. Сейчас темно, лиц не видно, такая возможность может больше не представиться.
— Небось ты уже очень давно знаешь коменданта.
— Давно. Еще с партизанских времен. Занесло меня в его края, и он подобрал меня, раненого. А потом воевали вместе до самого конца. — Он замолк, но от чувства горечи потребность в признаниях стала еще сильнее, и это заставило его расслабить слишком уж затянутую подпругу. — Не разлучались. Над Вислоком нас даже ранило обоих сразу, одной шрапнелью.
— Он мне как-то рассказывал про этот Вислок. Только не сказал, что…
— А что ему было говорить? Я тогда по пятам за ним ходил, как теперь вот за вами — оберегал. Когда он по ночам в деревню бегал. В тот раз возвращался он утром в лес, в нашу часть, невыспавшийся… И у нас было тихо, и за рекой, и вдруг как загрохочет, засвистит, затрещит… Какой-то шальной снаряд, один-единственный… Вот и оказались оба в госпитале. С тех пор как поправился, он и начал так сильно…
— Что же ты не помешал?
— Пустяки. Его дело. Да что там?.. Тогда никто себя не жалел.
— По порядку, Семен. Ты пропустил…
— Что?
— Ты дошел до госпиталя. Что потом было?
— Потом коменданта… перевели, а я уж сам подал рапорт, чтобы и меня тоже.
— Перевели! Ты не все мне говоришь, Семен.
— Тяжелое это дело, да и не мое. Он вам сам расскажет.
— Ты уверен?
— Расскажет. Беда всегда за лучшими охотится. Беды стыдиться нечего.
— Всегда ты его защищаешь.
— Я только за хорошее защищаю, за плохое не стану. Я не злопамятный, но помнить — все помню, и хорошее и плохое.
— Ты, Семен, из-за сегодняшнего не переживай. Он дурного не думал, а то, что взорвался так, хотел напугать… это ничего не значит, точно тебе говорю, я знаю.
Семен внезапно останавливается:
— Ничего не значит? А то, что он вас…
— Семен!
— Это я его защищаю? — Клокочущая в Семене обида вдруг срывается с тормозов. — Не я, а вы его защищаете! Жалко мне вас! Сегодня, как только вылез он из машины, как только ее увидел, так ей все и р а с с к а з а л. При мне! А теперь сидит у нее, рождество встречает! У Пшивлоцкой. Противно. Вот и вырвалось. Лучше вам знать.
Похоже, будто он сам испугался сказанного, потому что едва он это вымолвил, как сразу отстал от нее шага на два. И они идут молча.
— Жалко, Семен, — тихо говорит Агнешка самой себе, не оборачиваясь к нему. — Ты, Семен, тоже изменился, не узнаю я тебя. Что было, то было, ничего не поделаешь. Только никогда, никогда не говори со мной так.
Может, он и не услышал, потому что они спрямили по тропинке дорогу и уже вышли к замку, откуда до них все громче доносится густой и нестройный гул возгласов и пения. Они проходят мимо развалин, видят мигающие полоски света в щелях ставен, улавливают в пении две разные мелодии, словно бы братающиеся в приступе пьяного доброжелательства. Среди безмолвия ночи, рождественской ночи, в этой хриплой фуге, развеселой и вызывающей, Куба пьет с Якубом, Якуб с Миколаем и пастырями вифлеемскими. Это Зависляк и вся его компания справляют сочельник. Вот чем объясняется отсутствие мужчин в домах, мимо которых проходила Агнешка. Вот, значит, какое разрешение дал Балч в ответ на ее горячую просьбу. «Половину раздашь нашим ребятам», — снова слышит она его приказ. Но это воспоминание не утверждает ее в своей правоте, своей обиде, а, напротив, сражает неожиданным ощущением вины. Она не сумела, а в душе, возможно, и не захотела направить сегодняшний разговор по спокойному руслу, довести спор до рассудительных решений. Не было в ней ни бескорыстия, ни искренности. Вправе ли она отрекаться от своих мыслей, а главное от того желания, с каким она ждала, чтобы он очнулся от задумчивости там, над могилами павших? Она разозлила его, пробудила в нем упрямство и гордость своими притворными нравоучениями. «За этим ты пришла?» — спросил он ее. И был прав. Сочельник. В ночной тишине раскатывается песня. Песня из притона пьяниц, который она сама же и заселила вновь. Кошмар.
— Может, зайдете к Павлинке? — робко и умоляюще спрашивает Семен уже на школьном дворе.
— Ступай, Семен.
Она подождала, пока дверь за ним со скрипом закрылась. Потом потихоньку проскальзывает в сени и осторожно поворачивает ключ. Уже на пороге ее обдает вместе с теплом смолистый дух пихты. Она ничего не видит — отблеск не погасшей еще печурки слишком слаб, но ей все же чудится, что в комнате что-то изменилось. Она щелкает выключателем, но свет не загорается, и ее охватывает на миг тоскливая злоба: вот даже как! Флокс, странно и кротко скуля, поднимается с половичка и бредет к ней. Ты что так дрожишь? Проголодался? Ну, погоди, мы тебя согреем… В темноте она снимает пальто и бросает его на кровать, зажигает примус и ставит на огонь кастрюльку с остатками супа. Машинально отмечает про себя, что приемник у Пшивлоцкой играет сегодня громче обычного, слишком громко. Черт возьми, нет там, что ли, никого?.. Из небрежно настроенного приемника вырывается многоголосый сумбур танцевальной музыки, коляд, колокольного звона, свиста и воя. Но вот из хаоса выделяется чистая и выразительная мелодия. Кажется, Моцарт. Надо найти свечу.
Снова чиркает спичка, но огонек гаснет от чьего-то неожиданного и резкого дуновения. Крик, не успев раздаться, застревает в горле, тело цепенеет от ужаса. Он стоит рядом с ней на коленях, обнимает ее бедра, прижимает голову к ее животу. Невырвавшийся крик переходит в протяжный вздох. Гул, пустота. И вдруг, помимо воли и сознания, ее руки обхватывают его колючую голову, она наклоняется и ее губы прижимаются к плотным коротким волосам, пахнущим диким ветром. А ее пальцы еще раньше успели добраться до шрама на темени, отчетливого на ощупь. Она замирает. Горячая волна растроганности. Он шевельнулся, поднял голову, и на нее сразу повеяло едким, ненавистным запахом. Она резко оттолкнула его, он едва не упал. Агнешка отскакивает за стол. С глухим тяжелым вздохом Балч поворачивается. Она слышит, как он пятится к двери, к той самой двери, которую она так хорошо заперла и завесила. Через нее-то он и вошел. Он уже у Пшивлоцкой. Щелкает регулятор приемника. Тишина. Дрожащими еще руками Агнешка ищет на столе укатившуюся свечу, спички, и вдруг ей приходит в голову идея, решительная и злая. Непреодолимое искушение приказывает ей: подойди к этой самой двери, она приоткрыта, не ты ее открывала, не тебе и отвечать, и послушай или подслушай, теперь уже все едино, все равно ты погибла.
— Я, кажется, заснула… Напилась, что ли? — Приглушенный смешок, фамильярный и многозначительный. — Ты выходил?
— Да.
— К ней? (Без удивления и упрека, словно бы они договорились еще раньше и ему оставалось лишь подтвердить.)
— Да.
— Сказал ей?.. — И после короткой паузы, чтобы увериться, что он ее понял: — О нас?
— Да.
— Да, да, да… — Она дразнит его, но нежно. Ленивое, интимное бормотание, шорох. Она, видимо, приподнялась на тахте. Звук поцелуя. — Ответь же. — С благодушной иронией: — Елочка ее утешила?
— Плачет от счастья.
— Елочка — это в самый раз для нее. Так ей и надо. Кто ее сюда звал?.. (Свет ночника.)
— Погаси, Лёда.
(Словно бы момент некоторой растерянности. Свет гаснет и одновременно слышится стук деревянной дверцы.)
— Что ты искал в шкафу?
— Ликер. Любишь ты прятать.
— Мой лев… (Смешок, безмолвные нежности.) Ты доволен?
— Очень.
— Я тоже. Я так рада, Зенон, что мы опять понимаем друг друга. — Голос ее внезапно меняется, становится глубоким то ли от беспокойства, то ли от чувства. — Я тебе еще не сказала, но сейчас скажу.
— Погоди. Время есть. Ты коменданта этого знаешь? (Снова растерянность, в которой угадывается и подчинение, и неискренняя, неохотная покорность.) Того самого коменданта. Скажи. Чего он от тебя хотел на самом деле?
— Женится, старый дурень… (Пренебрежительный смех.) На свадьбу нас приглашает, меня и тебя… Старый дурень… (И опять смех, но неискренний, что-то в нем скрывается, в этом смехе — облегчение, тревога?) Мой лев… Свадьба… (Поцелуй.) Наша свадьба… Отвергнутый ты мой, усталый… Забота тебе нужна, внимание…. (Не толкнул ли он ее? Не отпихнул ли? Фраза оборвалась вдруг на удивленном вскрике, вскрике боли. И такой звук, будто Лёда пошатнулась.)
— Ну как, Лёда? Может, хватит? Позабавилась?
— Ты о чем?
— Послушай. (Тон вроде бы не изменился, и все же это другой голос, враждебный.) Дам тебе хороший совет. Пиши свои доносы сразу набело…
— Да ты что, Зенон!
— …или высылай черновики тоже. Впрочем, я и без этого знаю.
— Да как ты смеешь!
— Как? Так! Получай, сука, получай!
Одновременно раздается плоский, как щелканье кнута, звук, и сразу же слышится глухой удар. Агнешка непроизвольно сжимается, закрывает голову руками, но, хотя уши ее закрыты, она слышит и другие удары, и грохот мебели, опрокидываемой преследователем и преследуемой. Флокс вскочил, прижался к Агнешке, тявкнул — она поспешно стискивает руками его пасть, прижимает его морду к себе.
— Хам! Не трогай меня.
— Эх ты, артистка! Писательница! Получай за хама.
Снова удар, треск тахты и тяжелый звук падающего тела.
Тишина.
— Хватит?
Молчание.
— Бандит. — В хриплом, холодном и теперь почти спокойном голосе Пшивлоцкой не слышно слез. — Ты мне за это ответишь. Ты у меня еще наплачешься. — И уже криком: — Пошел прочь! Убирайся.