— Я уйду, когда пожелаю. Зажги свет и дай ликер.
Молчание.
— Слышишь, что говорю?
Загорается свет.
Агнешка дрожит как в лихорадке. Она с трудом находит щеколду и закрывает дверь. Отыскивает на ощупь пальто, надевает и застегивает его уже в сенях, и тут вдруг до нее доносятся нереальные для такой минуты, словно бы пришедшие из иного мира голоса — это поют дети у Павлинки незатейливую, как домотканый холст, коляду под серебристый аккомпанемент Семеновой гитары.
Печь в классе остыла. Она закрывает дверцу поддувала, удивляясь мимоходом тому, что человек даже во время самых тяжелых переживаний способен заниматься такими хозяйственными мелочами. В тот далекий день, вернувшись в сожженную Воличку и найдя Кшися в погребе, она, беря его на руки, прихватила заодно и корзину картошки, приготовленную еще матерью, — авось пригодится… Поискав глазами, куда бы присесть, и опустившись в конце концов прямо на пол возле побеленной двери, которой, можно сказать, уже не было, откинув голову к классной доске, она делает на свой счет еще одно открытие: похоже, что ее мука ищет утешения, сочувствия, возможности излиться непременно в предельной близости к своей первопричине, отвергая все остальные отрезки пространства. Страдание ее таково, что от него может избавить лишь тот, кто его причинил, излечить от обиды может только сам обидчик. Но его нет, к несчастью и к счастью, за этой дверью тихо, все еще тихо. Заполнить время одним страданием невозможно, это тяжело, несмотря ни на что, надо жить, все как-нибудь утрясется, опять станет обычным. Но пожалуй, будет лучше еще раз проверить уроки. Она кладет на колени стопку тетрадей, достает красный карандаш. Каких домашних животных я знаю, у нас есть кролики, куры и кошка, все на «к», а птицы — тоже животные? А козу нашу никак не зовут. Опять корова, корова, я приручил ежа, ну и ну. Петрек Оконь, а ведь он кидал в Астру зажженную паклю, конь наш пришел с войны, но подох, а Рекса кто-то убил; опять корова, наконец-то прошли коровы, за ними появились Флокс, Астра и Рекс, а вот, поднимая частый топот, от нового каменного здания школы, такой далекой, будто видишь ее в перевернутый бинокль, бегут дети, много детей, половодье детских голов; добежав до Агнешки, они разбиваются на два омывающих ее потока, будто она скалистый утес. Агнешка не может двинуться, кто-то стоит перед ней на коленях, она не может узнать лица, этого жестко вырезанного овала, пустого, лишенного черт, безглазого, глыбу тумана, плотного тумана… Лампа гаснет, стук…
Лампа спокойно горит, как и горела. И грохот был не здесь, а за дверью, чуткий спросонок слух еще удерживает его в ушах. Значит, он вернулся домой, он у себя. То ли случайно, то ли нарочно, со зла, он опрокинул какой-то тяжелый предмет и теперь глухо сыплет проклятия. Он совсем рядом, на расстоянии шага, он вешает свою куртку на гвоздь, вбитый в эту самую дверь, слышно, как расстегивает пуговицы, шуршит одеждой. Он все еще стоит у двери, шарит по ней руками, потом тяжело наваливается, и слышно, как обессилевшее тело соскальзывает по двери на пол. Тишина, и сразу же — шумное дыхание спящего. Удивительно, насколько она не удивлена тому, что он здесь, совсем рядом, такое повторится нескоро, может быть, и вовсе не повторится. Наши сны разминулись на минуту. Но все-таки мы встретились сегодня еще раз. Я бодрствую над твоим пьяным сном. Я погибла. Но нет. Хватит. Я научусь ненавидеть тебя по-настоящему.
Стук с крыльца. Раз он здесь, бояться нечего. Агнешка вскакивает, проходит в первый класс, прислушивается. Кто-то нетерпеливо трясет щеколду.
— Откройте! Откройте! — Это голос Марьянека.
Агнешка поворачивает ключ, отпирает. В дверях еще и Тотек. Он сразу же тянется к выключателю, но Агнешка хватает его за руку. Лучше им не видеть ее лица, не надо. Хватит им света из дверей второго класса. Этот свет падает на лица обоих мальчиков, и они кажутся Агнешке, все еще охваченной виноватым страхом одиночества, посланцами из мира детства, добрыми вестниками.
В полутьме Тотек находит взглядом ее глаза, смотрит на нее понимающе, словно взрослый, а Марьянек, размахивая своим Фонфелеком, уже бесцеремонно хватает ее за руку и тянет на крыльцо.
— Ищем вас, ищем, — говорит он, — все уже такие голодные, что ой-ой-ой!
— Его нет, — шепчет ей Тотек. — И Зависляка тоже. И мама не пришла, опять заболела. — И, наклонившись к ней еще ближе, признается с мрачным блеском в глазах: — Я их ненавижу, ненавижу.
— Не говори так, — отвечает ему Агнешка тоже шепотом. — Не думай об этом.
— Постойте! — останавливается Марьянек. — Может, вы еще ни с кем не ломали облатку…
Он достает из кармана куртки уже немного раскрошившуюся облатку и вместе со своим Фонфелеком подносит в обеих ладонях Агнешке. И во второй раз за этот день — но теперь уже добровольно и едва сдерживая подступающие к горлу слезы — Агнешка подчиняется чужому чувству.
ВЫЕЗДНОЙ МЕДОСМОТР
Неделю тому назад, тоже в воскресенье, в Хробжицах был выездной медосмотр. А сегодня он проводится в Хробжичках. Весть эту принес от Збыльчевских, вернее, привез, лихо прикатив на мотоцикле, Юр Пащук. Впрочем, он выбрался не ради этой новости, было у него и свое дело. Как только Терезка Оконь распрощалась без особых переживаний с родней, не столько опечаленная разлукой, сколько озабоченная своей будущей жизнью, Юр погрузил ее вместе с небольшим чемоданом на седло позади себя и покатил в Бялосоль. Туда уже переехал сразу же после свадьбы Ромек Кондера, и с середины января — кто бы мог подумать, что он станет такой важной фигурой на курорте? — он возит и водит курортников или просто отдыхающих к окрестным памятникам старины. Начитался парень книг, и никто ведь не заставлял, наездился, практика у него есть, он всегда был горяч на всякое дело, организатор — вот и пригодилось. Кто знает, что еще получится из этого Ромека, рассуждает вслух Павлинка, чего он еще достигнет. Только женился он больно рано, поторопился, но что поделаешь, такая теперь дурацкая мода, женятся чуть ли не детьми, а потом одни слезы. А может, еще и по-хорошему обойдется, Ромек и Терезка — оба рассудительные, зарабатывающие, Терезке тоже работы в санатории хватает, Бобочка только вчера вернулась из Бялосоли от своей родственницы и уже раззвонила, что видела там Терезку всю в белом, словно докторша. Она и еще кое-что там разузнала: молодые, дескать, на честное слово сошлись, в учреждении повенчались — что это за венчание? Не то что Юр с Ганкой, те такую свадьбу справили на крещение, что люди и по сей день вспоминают, особенно Пащуки, и свадьба была что надо, с ксендзом, и даже оба солтыса на мировую пошли и тарелок там побили десятка три, не считая всякой другой мелочи, а мать Ганки хоть и с гонором баба, хоть и любит пыль в глаза пускать, но о таком убытке все горюет, скупа уж очень. И Ромеку своему так и не разрешила жениться на Терезке — нищенка, дескать. Вот Ромек и сбежал. Ну, скажите, Павлинка разгибает на миг спину, поднимая лицо от квашни, что за человек эта Бобочка, до всех ей дело, ходит из дома в дом и сплетни разносит, язва этакая, пусто-звонка.. Все на веру! — повторяет Павлинка то, что показалось ей самым обидным. Смешная она, Павлинка. Не столько возмущают ее эти сплетни, сколько хочет она похвалиться и поделиться собранными новостями. Сразу видно, что вчерашняя суббота не обошлась без посиделок у Пащуковой. Ага! Еще одно! Знаете, этот Зарытко из Джевинки под суд попал.
— За что? — проявляет наконец интерес Агнешка.
— А за то, что жулик, — удивляется Павлинка ее неосведомленности. — Еще в Хробжицах воровал. Общественное крал, — поясняет она, — не то чтобы ночью по домам. Так оно или иначе, только теперь все всплыло наружу — и теперешнее и прежнее. Учителя из Хробжиц уже вызывали свидетелем.
— Збыльчевского? Только его?
К счастью, Павлинка не поняла смысла ее невольного возгласа. Злоупотребления, растраты — словом, собственные провинности Зарытки, больше ничьи. Однако та единственная тень, что угрожала чем-то неопределенным, теперь вопреки всем приметам побледнела и, пожалуй, исчезнет вовсе. Значит, доносы Зарытки на Балча, а вероятно, и на нее, видимо подсказанные каким-то образом Пшивлоцкой, были, конечно, средством отвлечь внимание от себя, втереться в доверие. Стяжать похвалы за бдительность и рвение. Вот чем это кончилось. Хорошо, радуется Агнешка бессознательно, уже забыв о чужих тяжбах, что я никому не доносила, никого не звала на помощь. Я не краду, бояться мне нечего, пусть каждый занимается своей работой, какое мне дело до этой маленькой подпольной винокурни, которую то открывают, то закрывают, я не обязана о ней знать, я могу о ней не знать, у меня свои обязанности, с меня хватает — у меня школа. Каждый имеет право — милости просим! — провести у нее обследование. Недавно ей снова нанесли визит, приехали совсем другие пан Икс и пани Игрек, помоложе, — ну и что? Похвалили ее, не могли не похвалить, и на этот раз в самом деле заслуженно: в двух комнатах занимается в две смены четыре класса, проводятся дополнительные занятия с подростками, есть вечерняя школа, женский кружок вышивания, кружок по ликвидации неграмотности, о чем не слышали раньше даже Збыльчевские, самодеятельная выставка на тему «От сохи к трактору»… Мало? За пять-то месяцев? Нет, признали, не мало. Очень удивлялись и обещали помочь развитию такой заброшенной, но такой активно действующей точки. Пусть помогают, опять же их дело. Что же, выходит, она должна была сводить их в берлогу Зависляка? Или дать им почитать свой дневник, где изо дня в день ведутся личные споры с самой собой да найдется и кое-что постыднее? «Ах, простите, — вспомнили они вдруг, — вам привет от Травчинского». — «Спасибо, ему тоже». — «Просил узнать, не нужна ли помощь». — «Спасибо, нет». Чем ей поможет Травчинский? Разве он или кто бы то ни было сумел бы понять, каким трудным было для нее то время, которое она окрестила для самой себя в дневнике периодом двойственности, длившимся начиная с сочельника восемь недел