— В Хробжицах опять строят дом, красный.
— Красный, потому что из кирпича, каменный.
— Кругляков навозили к озеру — для нового парома.
— Неправда. Парома не будет. — Это говорит Уля.
— Будет. Откуда ты знаешь, что не будет?
— Бабушка сказала.
— Много твоя бабка знает. Мой папа получше разбирается.
— Поживем — увидим, — успокаивает Агнешка спорщиков. И Варденге: — Погляди теперь ты, Тосек.
— Э-э-э, на что? Неохота.
— Тебе скучно?
— А чего мне там смотреть. Я сам туда пойду. С братом пойду, с Мундеком, нынче же. Конца урока не могу дождаться, — отстраняется он надменно.
— Хорошо. Потом расскажешь.
— Это он доктора боится, — догадывается Элька.
— Глупая ты, вовсе нет! — Варденга так рассердился, что все его веснушки потемнели. И миг спустя: — Дай-ка бинокль! — Но, разочарованный, он тут же отнимает его от глаз. — И чего там хорошего? — кривится он. — Поля и поля, снег и снег, а по снегу черные полосы.
— Марьянек. Что это за полосы?
— Это межи.
— Петрек. Как вычислить площадь прямоугольника?
— Помножить короткую сторону на длинную. Только сегодня воскресенье.
— Не бойся. — И, озаренная неожиданной идеей, Агнешка сообщает: — Как только станет совсем тепло и сухо, каждый из вас измерит у себя на поле площадь межей.
Ропот отчаяния.
— Это не так страшно, — успокаивает Агнешка, — я вам помогу. Потом у себя в классе мы сложим сумму площадей и пересчитаем в ары.
— Зачем? — округляет глаза Варденга.
— Подумайте сами зачем. Скажи, Яцек, что растет на меже?
— Трава.
— Правильно. А много там травы?
— И коза не наестся, — пренебрежительно фыркает Элька.
— Вот именно. А когда все сосчитаем, сможете рассказать дома, какие вы хорошие геометры.
Марьянек уже открыл было рот, но вопроса так и не задал, а вместо этого закричал не своим голосом:
— Заяц! Заяц!
Что-то метнулось рядом с ними, промелькнуло белесым пятном и скрылось в развалинах. Несколько мальчишек помчались вслед за видением — ведь это всегда интересно.
— Марьян, — поддевает брата Томек, — может, это был гномик, а не заяц?
— Может, и гномик. Гномики тут тоже водятся, — сообщает малыш, но его улыбка, неуверенная, хоть и упрямая, говорит Агнешке, что Марьянек теперь уже не столько верит своим словам, сколько рисуется навязанной ему и в конце концов полюбившейся ролью. И ей становится грустно.
Она помнит, как разговаривала с ним первый раз при Балче. Сегодня Балча нет. И хорошо. Нечего об этом думать.
— Когда мой дядя умрет, — мечтает вслух Элька, — я переделаю наш сад в большой-пребольшой крольчатник. Ангорских кроликов разведу.
— Как это? — неприятно удивлена Агнешка. — Почему это дядя умрет? Он же здоров.
— Но он старше меня, — безмятежно объясняет Элька. — Ничего не поделаешь.
Чтобы подавить рефлекс неприязни, Агнешка напоминает себе, как Элька заботилась об Астре и Флоксе.
— Ты ведь любишь животных, правда?
— Очень. А больше всего кроликов. И шкурки будут, и мясо, а с ангорских — и шерсть.
— Эй, Элька, — вмешивается Петрек Оконь, — у вас хлеб пекут в воскресенье. Это грех.
— Подумаешь! — говорит Теофиль. — Все равно ада нет.
— Нет — и не болтай! — одергивает его Агнешка, внезапно опечалившись и потеряв задор. Она забирает бинокль у Гени Пащуковой и осматривает местность, сперва по эту, потом по ту сторону озера. На дороге возле Хробжиц какая-то черная точка — не санитарная ли это машина… — Что там у вас опять? — нетерпеливо оборачивается она к детям. Ничего особенного, очередная маленькая сенсация. Одинокая, слишком рано проснувшаяся пчела запуталась в Улиных волосах. Уля кричит, прыгает, бьет себя руками по голове.
— Погоди, не двигайся. — Сонно молчавший до этого Тотек хватает Улю за локоть. — Убьешь. — Он осторожно перебирает пальцами черные пушистые пряди волос, освобождает пчелу и дает ветерку унести ее. Пчела скрылась за разрушенной стеной, и внезапно ее замирающее жужжание обернулось там, где она исчезла, человеческим криком. Одновременно появляются мальчишки, погнавшиеся за русаком, еще издали крича наперебой:
— Что там делается! Возле клуба! Драка будет!
— Тотек! Элька! — сразу же принимает Агнешка решение. — Отведите всех в класс. И ждите меня там.
Не выбирая тропинок, она мчится по крутому склону вниз. Добегает до угла пристройки, огибает его. Она уже отчетливо слышит возбужденные нестройные голоса. Наконец видит и людей. Возле приоткрытых дверей стоит, расставив руки, Зависляк и обороняет вход. Его плотно обступает кучка мужчин, есть тут и несколько женщин.
— Отдай рожь, Зависляк! Хлеба нет.
— Отдай ячмень.
— Отдай свеклу. Коровы голодают.
— Люди голодают! Чем сеять будем?!
Сквозь эти крики прорывается глухо бубнящий голос Зависляка:
— Отдай, отдай… Пустой разговор… А что сами пили? Рожь пили, ячмень, свеклу…
— Нам прибыль обещали, барыш! — горько и язвительно обрывает его Пащукова… — Где он, этот барыш?
— Не ори, Анеля. Не бабьи это дела.
— Тоже мне умники, пьяницы, бандиты! А ты, Зависляк, хуже всех!
— Утихомирь бабу, Пащук, не то…
— Только тронь, нечистая сила!.. — Пащукова подскакивает к Зависляку. — Получай сам!
Меткий сочный плевок попадает прямо в грудь. Януарий заносит над Пащуковой кулак. В тот же миг Пащук, как-то чудно подпрыгнув, выбрасывает вперед деревянную ногу и откидывает Зависляка к стене. Вырвался чей-то смех, торжествующий, горловой. Зависляк, вне себя от унижения, разбегается для новой атаки. И вдруг замечает Агнешку. Останавливается. Все оборачиваются туда, куда он смотрит. Воцаряется напряженная тишина. А может быть, это пристыженность.
— Вам тут кого? — В вопросе Зависляка слышится плохо скрываемая неприязнь.
— Вас всех.
— По какому делу, если не секрет?
Они мне не верят, поражает Агнешку горестное открытие, все еще не верят, я все еще для них чужая. Это молчание и эти выжидательные холодные взгляды — всех, у всех. А Макс, Прокоп и младший из двух Оконей стоят в сторонке, словно равнодушные и высокомерные свидетели, не более того, и смотрят на нее с дурацкой улыбочкой, ободряющей и фамильярной. И вся отвага, заставившая примчаться сюда, сразу же покидает Агнешку, призывы, просьбы, угрозы — все, что она хотела им выложить, — остаются невысказанными, а вместо этого она слышит собственный голос, тот голос, о котором сама знает, что это самый противный, самый ненадежный и унылый из ее голосов, сдавливающий грудь ощущением бессилия и нелепости, школьный, учительский голос.
— К нам, я уже видела, едет санитарная машина. В первую очередь врач осмотрит детей. Потом взрослых. Если кто-нибудь из взрослых нездоров, пусть в полдень придет в школу. Это действительно важно… — Она осекается, сбитая с толку неопределенным ропотом в толпе, потом бредет на ощупь дальше, теряя остатки всякой уверенности: — Поскольку гигиена и медицинская помощь — это для деревни большая помощь.
— О муки господни! — застонал в голос Макс. И, скорчась, хватается за живот, словно бы скрученный болью.
Его друзья давятся от смеха. Уже и у Пащука сощурились глазки от этого шутовства. Даже на хмуром лице Зависляка вспыхнула злорадная и довольная усмешка.
— Где же этот доктор? — издевается уже в открытую Оконь. — Дружку моему нет мочи от смеха, помогите.
— Вы приложите ручки куда надо, — игриво сообщает Пащук, ковыляя к ней, расставив словно бы для объятия руки, — и мне на сто лет здоровья хватит.
И смех мужчин становится еще громче.
— Что вы так веселитесь, Януарий?
Приоткрытая дверь распахнулась. На фоне темного входа стоит Балч, лениво помахивая своей верной веревкой, и смотрит на Зависляка, только на него, словно бы вообще не замечая столпившихся. Этот вопрос, заданный усталым, тихим голосом, мигом превращает безудержный гвалт в робкое и покорное безмолвие. Видимо, никто, кроме Зависляка, не догадывался, что солтыс так близко. Балч не ожидает ответа, напротив, даже пресекает его нетерпеливым жестом. И все с той же усталостью в голосе начинает говорить сам, обращаясь по-прежнему только к Зависляку:
— Плохо, Зависляк. Жуть как ты плохо работаешь. Грязь, ржавчина, хлам. Вот отметим наш праздник, и хватит этих развлечений. Надо все это, — он указал рукой назад, в глубь подвала, и тут вдруг, скользнув взглядом в сторону и едва не задержав его на Агнешке, то ли заколебался, то ли удержал на языке приготовленное уже словечко и договорил неуверенно: — …продать.
Молчание. Януарий глухо вздохнул, проглотив возражения. Трое рыбаков, самим себе не веря, вытаращили глаза. Пащукова раскрывает рот, пытается что-то сказать, но только хрипло квакает.
— Нет, Балч!
Агнешка словно бы не догадывается, что эта она сама произнесла два эти коротких слова. Она опять слышит чей-то голос, выразительный и спокойный: свой собственный голос. Она ничего не знает и не понимает, у нее нет времени разбираться в себе, гадать, почему она так внезапно преобразилась при одном виде этого человека. В тот же миг ее покидает страх, исчезает неуверенность. Впрочем, нет: страх стал еще сильнее, сжал ее тело льдистым холодом, согнал с лица последнюю бившуюся под кожей кровинку, но этот же самый непреодолимый страх и кинул ее в схватку. Выходит все-таки — врывается в ее паническую отвагу безмолвная мысль, — что только твоя близость придает мне силы, силы на борьбу с тобой. Глаза всех людей удивленно смотрят на нее. Только один Балч, будто бы не видя и не слыша, кто ему воспротивился, не глядя на Агнешку, рассеянным взглядом обводит толпу:
— Кажется, кто-то решил высказаться?
Те, кто стоит поближе, ежатся, опустив голову. Зависляк поднимает руку, хочет показать на Агнешку. Но не успевает.
Она, расталкивая людей, проходит вперед, становится перед Балчем.
— Ах, и вы здесь, — вежливо удивляется он. — С воскресной лекцией?
— Нет, Балч.
— Скупо вы объясняетесь. Нет… Я… Нет… гордо звучит. Так что же?