Недолго ей уложиться, достаточно и четверти часа. Достаточно также сказать одно слово Стаху. Об остальном пусть беспокоится Травчинский.
Только подумала, а он и явился. Пришел к ней прямо от Балча, так и застал ее — над открытым чемоданом.
— Уезжаете?
— Может быть, и уеду. Раздевайтесь, пожалуйста. Сейчас будет чай.
Но он сел на край стула и даже не расстегнул пальто.
— Нет. Меня подкинут на машине к автобусу. Заскочил к вам на два слова.
— Вы не балуете меня.
— А вы меня? Ждал, думал позовете. Или даже приедете.
— Как-то так вышло… — смутилась Агнешка и добавила спокойнее: — Да и поводов не было.
— Возможно, — согласился он без убежденности. — Как прошла беседа?
— Посредственно. Оказалась вроде бы ненужной. Сами во всем разберутся.
— Сумеют?
— Пусть учатся.
— Ставка на самостоятельность? Они сами… вы сама… сами во всем разбираетесь.
— Вы осуждаете меня? Давайте начистоту.
— Нет. Напротив. Впрочем, я вообще не считаю себя… А, елки-палки, не в том суть. Только вот огорчает меня этот чемодан на столе. Очень неприятная картина.
— Сейчас уберем. Что тут страшного, если в воскресенье делают уборку?
Он наклонился к ней, коснулся руками ее колен:
— Скрытная ты, дочка. Зачем?
— Вовсе это не скрытность! Напрасно вы так говорите. Неужели нельзя понять, что… — Она с трудом собирается с мыслями, она не подготовилась к этому разговору, который следовало предвидеть. — …Что в жизни все не так, совсем не так, как написано в книжках и всяких инструкциях… Я не знаю, мне некогда было подумать, но считаю, что все зависит от характера. Иной, например, чуть у него что заболит, уже мчится к врачу, а другой — нет, даже если и болен, хоть и сам не может понять, почему он не лечится. Это неудачный пример, я здорова. Но приведем другой: иногда в доме нет денег и почти никакой или совсем никакой еды…
— Девочка! — возмущенно перебивает он. — Так вы, наверно, голодаете и…
— Да нет же! — теряет она терпение. — Не сейчас, раньше. И что? Никогда мне даже в голову не приходило, чтобы брать в долг. Плохое всегда оставалось где-то позади, всегда я справлялась сама. Думаю, большинство людей поступают так же. Думаю, — она не сразу нашла формулировку, — что именно так и должно быть, что так будет лучше и для вас, для вашей работы. Хороши бы вы были, — усмехнулась она мимоходом, — если бы каждый вываливал вам на стол и на голову все свои заботы. — И, немного помолчав, добавила тихо: — Простите меня, но я не люблю получать что-либо за чужой счет. Может, вам это не нравится, может, вы хотите отозвать меня и даже наказать… Может, я не гожусь. Здесь, в Хробжичках — в этом и моя вина — не все в порядке, о чем, как я предполагаю, вы знаете или хотя бы догадываетесь. Но несмотря ни на что, прошу вас — не заставляйте меня говорить, если вы хоть немножко меня понимаете. Не заставляйте меня брать взаймы. Боюсь, что выиграть на этом я ничего не выиграю, только все проиграю.
— Что «все»?
Подняв глаза, она встретилась с его взглядом и увидела, что при всей своей печальной усталости он вот-вот улыбнется.
— Остатки веры в себя. И не только в себя, но и в других. А без этой веры все бессмысленно.
Он дважды провел ладонями по лицу — с такой силой, что зашуршала щетина на щеках. И, не отнимая ладоней от скул, тихо сказал:
— У вас, друг мой, книжное представление о секретарях. Думаете, я младенец, жизни не знаю? Думаете, что у меня одни Хробжички? Знаю, не все можно взять с ходу, штурмом, нахрапом. Иногда лучше выждать. Помаленьку, елки-палки, терпеливо. Смысл, думаю, есть. Говорите, не говорите — дело ваше. Я приехал не к вам и вообще не по службе. А совершенно приватно. По случаю воскресенья.
— Тем более я благодарна вам, что зашли и ко мне.
— И к вам, — подхватил он без возражений ее многозначительную интонацию. — Но в первую очередь к Балчу. Понимаете ли… вы, друг мой, избегали меня, а Балч нет. Что ж, мы ведь помним друг друга еще с войны, старые знакомые.
— Я не знала.
— Ну, он не слишком-то горел желанием возобновить знакомство. Да приманило козу сено на возу, елки-палки. Я ему кой в чем помог. С тем к нему и приехал. — Он замолчал, но, поскольку она удержалась от вопроса, которого он, возможно, ждал, пришлось переменить тему. — Между прочим, замечу, Балч очень вас хвалил.
— Он? Меня?!
— Вам это странно?
Она ужасно смутилась и покраснела, но он сделал вид, что не заметил.
— Интересный он человек. Но нелегкий — это правда. Однако и незаурядный. Многое мог бы сделать, на многое бы его хватило, только по собственной, а не по чужой воле. Сам себе хозяин, елки-палки. И всегда был такой. Но сегодня мы вроде бы сумели столковаться. Как бы между слов, но надеюсь, он меня понял. С ним лучше так. Немножко попахивает кумовством — ты мне, я тебе, — ну и пусть попахивает. Думаю, что окупится. Увидим, прав я или неправ. Повят не рухнет, если я еще немножко выжду.
— Зачем вы говорите все это… мне? — неуверенно спросила она.
— Зачем говорю вам? — Он расстегнул наконец пальто. Сунул руку во внутренний карман. — Иные в отличие от вас не прочь взять в долг. Я пока не говорю, плохо это или хорошо. Но лодырничать люди нам не дают — это факт: покружит бумажка, покружит и попадает к Травке. — Он выудил из помятой пачки и развернул какой-то листок. — Например, в таком роде, взгляните.
«Я, Роман Кондера, прошу рассмотреть…»
Агнешка сложила листок по четким сгибам, отодвинула от себя.
— Знаю про это. Не стану читать.
— Покажу вам что-то еще.
— Приватно?
— Приватно. Этот почерк вам знаком?
Он согнул бумажку так, что она увидела лишь несколько строк, написанных крупными, слегка отклоненными назад буквами, похожими на печатные.
— Анонимное?
— Иначе не спрашивал бы.
Агнешка ответила не сразу. Не могла подобрать слова.
— Тем более не стану читать. Только… Что бы ни писала эта особа, цель у нее одна — отомстить.
— Кому?
— Вы хорошо знаете.
— Знаю. Ерунда, конечно. Впрочем, вы немножко ошибаетесь. Это скорее коснулось бы Зависляка, а не Балча. Старая фронтовая история. Но что об этом может знать женщина, не так ли? Личные счеты, не так ли? Анонимное.
Он разорвал письмо на мелкие кусочки, сжал в комок и сунул в карман. И снова близко наклонился к Агнешке, внимательно глядя ей в глаза.
— Вам, товарищ Жванец, противна вся эта грязь, я понимаю. Надоело. Заброшенность, одиночество, частые огорчения, обиды. Не иначе как при каждой воскресной уборке все это вспоминается, а поскольку чемодан под рукой, то подмывает выйти с этим чемоданом и уехать. Знаю, знаю.
Несмотря на все самообладание, у Агнешки защипало в глазах от предательских слез. Она поскорее опустила веки.
— Я знаю, — продолжал Травчинский, — я хорошо это понимаю. А тут еще этот человек. Трудный человек, очень трудный. Но не огорчайтесь. Терпеливо, помаленьку мы уговорим его перейти на другую работу, в другое место. Ему тут слишком тесно.
— Он уедет отсюда?!
— Я знал, что вы обрадуетесь. У вас есть основания. Травка старый спец и, согласитесь, неплохо разбирается в любой ситуации, ведь правда?
— О да! Конечно…
— Тогда желаю успеха и… стойкости. Больше не стану уговаривать вас бить тревогу, упрямица… — Он поглядел на часы и сразу вскочил. — Давно пора, я непозволительно засиделся.
И едва он, довольный тем, что сумел успокоить ее и ободрить, вышел, как она уронила лицо на зеленое солдатское одеяло, все еще не возвращенное хозяину, и выплакалась вволю, за все разом, включая и то мимолетное искушение, которое запихнула в очередной раз в самый дальний угол под кроватью.
Тяжелый день. Чай у Павлинки не состоялся, потому что врач с практикантом не согласились прервать работу, а шофер уехал с Травчинским и пропал чуть ли не на целый час. К тому же на Агнешку вдруг обрушились с просьбами. Тотек опять прибежал в школу, сказал, что у мамы срочное к ней дело.
Лёда ждала Агнешку в ее комнате, на том самом стуле, на котором совсем недавно сидел Елкин-Палкин. Да еще с разложенной на коленях бумагой, как и он к концу визита. Только вот выражение лица у Лёды совсем другое. Еще в дверях Агнешку поразила ее бледность. Небрежно накрашенный рот застыл в гримасе.
— Что случилось?
— Вот прочти, если хочешь. — Она махнула бумажкой. — Мне работу предлагают. В городе.
— Преподавательскую?
— Не совсем. В интернате.
— Значит?.. Но вы ведь, кажется, хотели?..
— Говори мне «ты». Все равно мы друг друга уже не полюбим.
— Ты откровенна.
— Самое время.
— Так в чем дело?
— Ни в чем, уже ни в чем. Тогда, в сочельник — ты помнишь? — я ненавидела тебя; но только тогда, больше ни разу, клянусь. За встречу на кладбище, сама знаешь с кем.
— Он рассказал?! — с отчаянием вырвалось у Агнешки.
— Какое там. Даже спьяну и то нет. Никто не рассказывал. Сама видела.
— Если видела, значит, знаешь…
— То-то и оно. Потому и признаю, что была неправа. Ты всегда была благожелательна.
— Что у тебя, Лёда? Не для этого же ты меня позвала…
— Не для этого. Послушай… Не могу я идти на это место. И на любое другое. Друзья покойного мужа написали мне, хотят приехать, побывать на годовщине, а я не могу им показаться. Жду вызова в суд свидетельницей и тоже не могу показаться. Все рушится… — Голос ее сорвался чуть ли не на истерическую ноту, и Лёда судорожно запустила пальцы в свои нечесаные волосы.
— Ты преувеличиваешь, Лёда.
— Не могу показаться, я больная, больная!
— Потому что травишь себя этими порошками. И прости меня, но, пожалуй, и… пьешь ты многовато.
— Ты что, притворяешься или ослепла?! — несдержанно прервала она. — Неужели ты ничего не замечаешь?
— Не хочу я вмешиваться в твои дела.
— Но ты должна.
— Ты действительно больна. Почему я должна?
— Если бы не ты, все было бы иначе.
Но едва Агнешка повернулась, чтобы уйти, как Лёда кинулась к ней и схватила за руку — в ее глазах были страх и покорность отчаяния.