ло — мертвые не могут защищаться. Надо спросить Балча и об этом. Он должен сказать правду. Если он соврал и Пшивлоцкий не был трусом, то это милосердное с виду молчание куда обиднее и для павшего, и для его сына, чем явная клевета.
— Уля, где Тотек?
Та покраснела, смутилась. Сама не знает, как и когда потеряла его из виду.
— Наверно, убежал. Он стал такой дикий…
С этими словами она тряхнула своей темной гривкой, и Агнешка незаметно и грустновато улыбнулась, вспомнив далекий образ затравленной девочки с лассо на шее.
— Что у вас за секреты? Расскажи мне.
Уля, глянув на задержавшихся неподалеку Павлинку и Семена, делает умоляющий знак.
— Мы вам покажем, — торопливо шепчет она с решительным видом. — Приходите туда в три. Тотек сказал, что придет туда в три прощаться.
— Куда?
— Ну, в зал. И прогоните Марьянека. Меня он не слушается, а вас послушает. При нем нельзя рассказывать.
— Как? И Марьянек? — пугается Агнешка.
— Это все из-за Флокса… — И губы ее дрожат, вот-вот заплачет. — Он за Флоксом погнался. И теперь носит Астре еду. Говорит, никто больше не может, уперся и все.
— Семен! Семен! — раздается в воротах. — Скорей же!
Семен идет на зов неохотно и как-то мешкотно, будто исчерпал к сегодняшнему дню всю свою добрую волю и послушание. Но Балч, отвернувшийся от гостей, смотрит не на Семена: он вдруг замер, настигнутый, видимо, тем же воспоминанием, что и Агнешка. Между ними опять точно такое же расстояние. Только они поменялись местами, и снег в аллее сменился пахнущей по-мартовски землей, а надежды — непоправимыми обидами. Сегодня ни один из них не двинется навстречу другому, и оба осознают это, вероятно, только сейчас, в эту секунду, когда неуступчивая, непримиримая вражда метко и безошибочно скрещивает их взгляды.
ГОДОВЩИНА. ДРУЖЕСКАЯ ВСТРЕЧА
— Парень был как бык, — продолжает Макс свой коронный рассказ, — а так орал от страху, что землянка тряслась. Я его бац прикладом по башке. Подскакиваю и затвором в зубы, чтобы он хлебало открыл, и жах штыком в глотку! Медицина! Такую железяку выковырнул из него штыком этим…
Слушают его внимательно, по привычке, но желания смеяться нет.
— Пересаливаешь ты, брат, — зевает во весь рот Герард. — Это уже было.
— Рассказал бы что-нибудь новенькое, — сонно ворчит Прокоп.
— Сбегай за газетой, будет тебе новенькое.
— Радио послушай…
— Сунь вилку в зад, а то испорчено…
— Пускай сам кузнец рассказывает, если ему тошно, — обижается Макс.
— Расскажу, когда захочу. Надоело.
— С каких пор? — И, зверски оскалившись, Макс выставляет вперед свой крючок.
— Отцепись ты, парень. Тоску наводишь.
Оба, шатаясь, вскакивают. Юзек Оконь рассудительно разнимает их, чокается с каждым.
— Наше вам холостяцкое! — И Пащуку: — Твоя очередь, старик, начинай!
— Как я от швабов в трубу удрал?
— Было… — кривится кузнец.
— Как лежал у акушерки под периной?
— Было.
— Тогда про Новый год у монахинь.
— Было.
— Не было.
— Было! Тоже старая история, э-эх!..
На этот раз обижается Пащук.
— Не выспался, Герард, что ли? — косится он на будущего зятя.
— А разве Пеля даст ему выспаться? — лениво и мечтательно потягивается Прокоп.
— Ты! — набрасывается на него Пащук. — Ты Пелю не марай, грязная морда!
— А что? — делает Прокоп удивленное лицо. — Разве даром кузнец у вас ночует?
Пащук и Герард одновременно подскакивают к нему. Прокоп хватает тяжелый табурет, отпрыгивает к стене.
— Потише там! — Драчунов мигом охлаждает негромкий оклик Балча, севшего с майором в сторонке, между висячим некогда белым шкафчиком с красным крестом на дверце и буфетом с напитками, консервными банками и толсто нарезанной колбасой. — Семен! — продолжает Балч. — Ну, что ты за дворецкий? Налей гостям водки, каждому, чтобы не скучали.
Семен довольно вяло подчиняется, достает из буфета и ставит на общий стол бутылки и доску с ломтями грудинки. Обходя стол и наполняя стаканы, бессознательно отмечает про себя, что этот стол — единственный красивый предмет здесь: огромный, цельный срез могучего дубового пня, спиленного поперек волокон. Вместо ножек — мельничные жернова, которые попали сюда вместе с женщинами из далеких восточных деревень; в каждой опоре по три жернова. Когда началась тяжба с Хробжицами и приходилось ездить на мельницу в Джевинку, бабы хотели забрать эти каменья, но солтыс не отдал, потому что и джевинскии мельник и столяры были уже основательно втянуты в их торговлю здешним «товаром». «Красивый стол, хоть и поцарапан осколками стекла, каждый слой на столешнице — это целый год жизни, а всего слоев — несколько сотен, такой стол и за тысячу лет не сгниет, а что от нас останется? — думает Семен. — Хотел бы я иметь такой стол в собственном доме».
— Водку расплескал, будто слепой, — журит его Пащук и громко, чтобы слышали все, добавляет: — На все эти дела не было и нет лучше Зависляка.
— А где Януарий? — удивляется Оконь. — На кладбище на поверке его не было.
— Разве не слышишь, где он? — И кузнец кивнул головой в сторону второй комнаты, отделенной от клуба и соединенной с ним широким сводчатым проходом без двери. — Нарезался, доннерветтер, без нас, один. Храпит, как поломанный орган.
Все оборачиваются к темному проходу, прислушиваются недолго к храпу, всматриваются не без благоговения в приземистую широкую печь там, в глубине, у задней стены, в блики огня, в поблескивание медного котла, укрепленного над колосниками. Все вместе напоминает какой-то алтарь, только непонятно какой, не костельный же. И никак не ладаном попахивает от этого алтаря.
— Пить можно, — поднимает стопку Макс, — наша толстая Берта работает.
Все в торжественном молчании выпивают и стряхивают остатки самогона на пол.
— Хорош, — одобряет Оконь. — И винокур же этот Балч. Получше Януария.
— Эх, не подлизывайся ты к начальству, — плюется Прокоп. — Разит, как всегда. Вот у нас, в Усичанах, был самогон…
— Тише ты, распятье-проклятье, — цыкнул Макс и незаметно показал своим крючком на майора.
— Ну и что? Не видит он, что ли, не знает? Свой же.
— Свой-то свой, а как Зависляк из-за него сдрейфил.
— По глупости.
— Не узнал.
— Метухну-Дятла не узнал? Сам ты дурак.
— Чего ты хочешь?.. Столько лет прошло…
Все вдруг насупились, и те, кому было сподручней, потянулись к бутылкам.
Мундек Варденга, которого лично сюда не приглашали, явившийся в надежде поразвлечься, отставляет вдруг стакан и встает.
— О господи! — И проводит рукой по засаленной шевелюре. — Что за тризна! Блевать охота.
— Охота — валяй, — угрюмо разрешает кузнец.
— Благодарю покорно, — иронизирует Мундек, — выйду как подобает. — И надевает берет.
— Ты куда? — кричит Макс.
— На матч.
— Мог бы отрапортовать дядюшке, щенок!
— Я не из того призыва, старик, — бросает через плечо Мундек уже в дверях.
Майор отодвигает стакан и серьезно смотрит на Балча.
— Мне, Зенек, не нравится все это. Прости за откровенность.
— Мне тоже, — задумчиво признается Балч. — Тоска, холера ее возьми. Все дни как один. Где былой блеск, шум?.. Все погасло. Притворяемся, прикидываемся, а нас самих уже нет. Были и нет.
— Парень! — майор хватает его за руку. — Блеска и шума мне и без войны хватает. Все вокруг так и кипит, а тебе скучно.
— Так ты думаешь, — взрывается Балч, — что я о войне жалею? Ну и дурак же ты.
Майор снимает руку с плеча Балча и тянется к стакану.
— Ты сам не знаешь, чего хочешь, — с оттенком раздражения отвечает он, сдерживая обиду.
— Забрызгал ты свой мундир, Метухна. Но не беда, Лёда отчистит — она умеет. Самое лучшее — картофельной мукой.
Рука майора, сжимающая стакан, дрогнула.
— Зачем ты так? — улыбается он принужденно. — О Пшивлоцкой говорить не будем, хватит. Я хочу поговорить о тебе.
— Самое время.
— Я не знал, как ты живешь. Не знал, — и он обвел рукой вокруг, — что дошло до такого. Все это просто беспросветно. Более того, неумно, бессмысленно.
— Беспросветно? Бессмысленно? — не хочет согласиться Балч. — А с чего все началось, ты уже не помнишь? А разве все, что было тогда, имело смысл? Разве две мои атаки, обе одинаковые, имели смысл? Оба раза я потерял половину людей… Оба раза атаковал без разрешения… Тогда скажи мне, а то я до сих пор не знаю, до сих пор ем себя поедом, — он говорит все горячее, глаза его, подернутые пьяной слезой, стекленеют, — почему же за первую атаку со мной расправились, как с жуликом, чуть не всадили пулю в лоб, разжаловали, а за вторую, точно такую же, сделали из меня героя, реабилитировали, повысили и дали орден?.. Но ведь, сто чертей, я и в первой атаке отбил этот смердящий плацдарм, как и во второй взял вот этот самый блиндаж…
— На войне одно и то же никогда не бывает одним и тем же.
— А не на войне? А теперь разве ума больше стало? Хочешь по-хорошему, а выходит по-плохому.
— Это не правило. День на день не похож. Каждая новая ситуация представляет новые возможности.
— Смотря кому.
— Всем. Выкинь ты наконец все то из головы, опомнись. Пойми, старина, от пафоса один шаг до истерики, от истерики же один шаг до посмешища.
— Так смейся! — обрывает его Балч. — Тебе хорошо, ты цветешь. Выкинуть из головы! Прикажи снам, чтобы не снились. Эх! — И, сбавив тон, продолжает со снисходительной насмешкой: — Тебе небось никогда ничего не снится. Ты само здоровье. Вытоптал себе дорожку, залил асфальтом…
— Тебе кто мешает?
— Брось мне мораль читать! Что ты обо мне знаешь? Удивляюсь, — повышает он голос, — зачем ты сюда приехал…
— Вот малахольный! — И, незаметно убрав из-под руки Балча стакан, майор переходит на шутливый тон: — Все такой же, как и был. Я ли тебя не знаю, Зенек!
— Не знаешь. Хоть я и остался прежним.
— Ладно, оставайся… А хочешь, Зенек? — И во взгляде майора засветилось теплое дружеское ободрение. — Я могу устроить тебя в армию. Ты еще там, брат, пригодишься…