вал этот смех выражением глумливого любопытства на своем лице. Холод в груди стал иным. В нем уже нет испуга. Он мучителен, как уколы шпор.
— Никто меня сюда не звал, знаю. Я тут не нужна. Может, я вообще не нужна. Кажется, именно это я услышала сегодня на кладбище. Потому что я чужая. Но так не может быть. Не знаю, все ли в деревне так думают. Но если так, то я не буду больше вам навязываться. Я должна знать это сегодня же.
Она останавливается на мгновение, чтобы чуточку унять буйное, мешающее говорить сердцебиение. И как бы из далекого уголка ее собственного сознания до нее вдруг доходит, что она ведь совсем не это собиралась говорить. Как всегда в трудный момент, она бессознательно закусывает верхнюю губу и собирается с мыслями. Рядом с собой она слышит подстегнутый собственной насмешкой безмятежный, почти веселый голос Балча:
— Эй, ребята! Учительница разговаривает с вами, а вы хоть бы что. Встали, черт побери, и стоите, как немые на свадьбе. Блесните же своим остроумием, чтобы я за вас не стыдился.
Шеренги расстроились, люди начали перешептываться, пересмеиваться. Макс, самый смелый из всех, подходит к столу, выгребает на середину уцелевшие от разгрома стаканы, аккуратно наливает левой рукой самогон. Из строя выходит Пащук, за ним Оконь с Прокопом. Все обступают полукругом Агнешку, тянутся к ней со стаканами, а Пащук жертвенно сует ей в руку, как совал майору, свой собственный, поскольку свободных нет, сам же хватает со стола недопитую бутылку.
— Что тут скажешь, милостивая пани? — И, примирительно улыбаясь, оскаливает свои искрошенные желтые зубы: — Учительница — это учительница, нам известно.
— Если она красивая да деликатная, так лучше нет! — И Макс, крутнув крючком, закрыл глаза и сделал основательный глоток.
— Впрочем, это дело бабье, не наше, — соглашается с Максом старый Коздронь, и все даже обернулись, ведь он такой неразговорчивый, да и редко бывает в соображении. — Нам-то до вас что? Вы нам не мешаете.
Юзек Оконь внезапно приседает и шлепает себя по колену.
— Бедняжка ты! — кричит он растроганно. — Деточка наша любимая, чтоб мне рая не видеть!
— Будет! — успокаивает их Балч. И Агнешке: — Слышите! Голос народа. Итак…
Он вопрошающе поднимает брови и, затаив насмешку в невинном взгляде, ждет, чтобы она выразила удовлетворение. Агнешка отводит глаза и перехватывает встревоженный стыдливый взгляд Семена. Ему она и передает стакан Пащука — до стола ей не дотянуться.
— Плохо, — говорит она еле слышно, — что я вам не мешаю. Я хочу вам мешать. Шла сейчас к вам и нашла на дороге брошенный плуг. Чей он? А на берегу вас ждут лодки. В домах вас ждут жены и дети. Ждут и плачут. Они вас боятся. Почему? Войны давно уже нет, зато весна все ближе. Кончайте вы это пьянство. Не пейте хотя бы здесь — это самое худшее. — Она махнула рукой в направлении темной комнаты по ту сторону свода. — Кончайте, а я вам за это…
Не хватило ей дыхания. Перед глазами качаются сверкающие стаканы, стопки, качаются, приближаясь и удаляясь, лица, самые разные — и молодые, и изборожденные морщинами, и тупые, и равнодушные, и язвительные, и высокомерные, и несколько вроде бы сочувственных… Ее собственные слова на миг куда-то ушли от нее, она не может схватить их, вернуть.
— …а я вам за это отдам все, — слышит она произнесенные мягко и вполголоса слова и повторяет их безвольно и покорно:
— …а я вам за это отдам все.
Секунда тишины, потом кто-то громко прыснул, не выдержали и другие; ужасный, чудовищный хохот, а еще, едва она повернула голову, как бы надеясь в душе на помощь, как сразу увидела его широко оскаленные зубы, но вот они снова сжаты и губы тоже сомкнуты. Однако спущенное с привязи буйное мужское веселье все нарастает — полукруг смыкается, сверкает и звенит стекло, иные обнялись, иные тянутся к ней, обступают вплотную, суют ей в рот стаканы, с пьяной назойливой фамильярностью все смелее трогают ее руками: любимая наша, любимая, лю… — вот тебе цирк и балет, цирк, цирк, цирк…
Но тут же, прямо перед ней, и светлые волосы Семена, у нее на плечах его руки. Он легонько подталкивает ее назад, тянет в сторону.
— Я вам письмо привез… — говорит он ей тихо и сует в карман юбки конверт, но Агнешка не слышит и не понимает его слов.
В этот миг Балч с маху ударяет Семена по руке, отталкивает.
— Стой! Молчать!
Агнешку опять отделяют от всех несколько шагов. Мужчины непонимающе смотрят на Балча, словно бы снова ждут от него неожиданной выходки. В его переменчивом беспокойном взгляде светится какая-то мысль, какое-то желание — вот оно созреет и заставит их либо напугаться, либо загоготать — они еще сами не знают. Он не пьян, озаряет вдруг Агнешку открытие, он болен.
Он распустил веревку, перехватил ее посередине и щелкнул в воздухе. Все отскочили к стене. Он опять хлестнул. Со стола, с буфета, звеня, дребезжа и разбиваясь об пол, посыпались бутылки, стаканы, консервные банки.
— Дуришь, Балч, — с укором говорит кузнец.
Балч не слышит. Волоча веревку, он подходит к белому шкафу с красным крестом. Долго ищет ключ по карманам воскресного костюма. Ключ повернулся, лязгнул замок. Балч потянул дверцы, открыл их. Все замерли. Семен поднял руку, чтобы отереть пот с лица.
На полках шкафа, тускло поблескивая, лежат тесными аккуратными рядами гранаты. Под ними ряды банок, которые можно было бы принять за консервы, если бы они не были обмотаны не то шнурами, не то лентами. И Агнешка вдруг уясняет себе в долю секунды связь между давнишним разговором Тотека в лесу и его сегодняшним несостоявшимся признанием, его мальчишеской тайной, ради которой она должна в три часа встретиться с Улей в зале… Время еще есть, успевает она подумать, не сумев, однако, посмотреть на часы: как и все, она обессилена и заворожена видом арсенала и видом этого человека с безумными глазами.
— Сплоховали вы, ребята, перед начальницей, — говорит он, не то умышленно, не то ненароком подражая ее учительскому тону. — Вы уж извините, начальница не любит водки. Не сердитесь, она права. Не обижайтесь, люди, но водка превращает нас в зверей. А ей милее даже зверь, например собака, чем все мы вместе и каждый в отдельности…
— Не сходи с ума, Балч. — Макс делает шаг вперед.
— Комендант, — просит Семен, стоявший к нему ближе всех, — зачем это?.. — Голос у него тихий, озабоченный и смущенный. — Ничего из этого не выйдет…
— Очень ты ей нужен! — добавляет Макс просто и откровенно.
Балч шевельнулся. Не посмотрел на них, не ответил. Снял с полки гранату, покрутил в руках, рассматривая ее с неподдельным любопытством, потрогал чеку.
— Праздник… — сказал он самому себе, задумчиво нахмурив лоб, — годовщина…
И Агнешке:
— Пьянства больше не будет. В заключение праздника будет фейерверк.
— Балч!.. — Этот испуганный возглас раздается как бы из пустоты, оттуда, где никого из присутствующих не было, и все невольно оборачиваются на голос, в сторону арки, отделяющей одну комнату от другой, тьму от света.
— А, наконец-то, Януарий. Выспался. Это хорошо. Самое время. У меня и у пани Жванец есть к тебе дельце. Вот договоримся и устроим фейерверк.
Он кладет гранату, берет за руку Агнешку, отталкивает вставшего на дороге Януария.
— Вы мечтали заглянуть как-нибудь в наше святилище, познакомиться с ним. Пожалуйста. Как видите, весьма прозаично. В углу скромное холостяцкое логово Зависляка, но это неинтересно…
Логово в углу. А за логовом, в боковой стене, Агнешка замечает, несмотря на полумрак, растрескавшиеся доски и сразу догадывается, что это дверь, хоть ее и не видно, ибо она чуть ли не доверху заставлена ящиками, из которых торчат горлышки бутылок. Значит, промелькнуло у нее в голове, Януарию известно о сообщении клуба с залом, должно быть известно, и, значит, Балч напрасно налагал запреты, напрасно запирал клуб на ключ…
— …Зато вы можете увидеть рядом с этим логовом сердце нашего местного промысла, наше скромное народное достояние…
Видимо, Зависляк совсем недавно подбросил в топку несколько поленьев, потому что печь дышит жаром и сыплет искрами. Языки огня лижут черное железо, их багровые отблески дрожат на стенках огромного котла. В его нутре, в змеевике, слышны гул и шипение.
— …Вы слышали и читали о Молохе? Он пожирал людей… Вам нас жалко, это правильно. Я тоже не люблю прожорливых богов. Я хотел продать это, но вы не позволили. Правильно. Богов не продают. Так что же, Агнешка? Вот именно? Я читаю ваши мысли. Я предоставляю вам возможность, Агнешка. Зависляк, отойди!
Но возле них не один Зависляк. Все сгрудились здесь, толпятся у них за спиной, напряженно следят за каждым движением Балча. Тем временем Балч распутал всю веревку до конца, сделал петлю пошире и забросил ее на корпус котла. Затем, зловеще и загадочно усмехнувшись, вручил конец веревки Агнешке.
— Прошу. Богов уничтожают, ведь так? За безопасность не ручаюсь, но ведь можно на всякий случай попрощаться.
— Балч! Ты не имеешь права! — яростно прохрипел Зависляк.
— Агнешка! — крикнул Семен.
Балч, не оборачиваясь, расставил руки и с силой подался назад, как бы расчищая для Агнешки место и одновременно сдерживая напор любопытных.
Агнешка сжалась и сразу же дернула изо всех сил. Котел даже не дрогнул. Она дернула второй, третий, четвертый раз, чувствуя, что слабеет. Никакого результата. Сзади кто-то заверещал, тонко, по-птичьи, не то азартно, не то насмешливо.
— Вот видите. Это, детка, не так просто. — С мягкой печальной улыбкой Балч потянулся к веревке.
Агнешка швырнула веревку на пол. Выхватила из-под колосников тяжелую черную кочергу, обжигающую руки. Занесла ее. Сжала зубы и ударила не по котлу, а по змеевику. Змеевик скривился, погнулся, шипение в нем сразу умолкло. Агнешка заносит кочергу и чуть ли не падает, получив удар по лицу.
— Это мое! Оставь! Мое! — кричит Януарий, он изогнулся для прыжка, словно злой черный кот, и занес руку для нового удара…
…Но кто-то бьет его изо всех сил, и он, отлетев, ударяется головой о котел. Падает на пол, вскакивает на четвереньки. Встает, сжимая обеими руками все ту же кочергу, брошенную Агнешкой. Балч презрительно поворачивается и движением руки велит пропустить его. Однако не уходит. Слегка склонив голову, прислушивается. Зависляк, сгорбясь, крадется мелким шагом к Балчу.