— Ты… жеребец… — вырывается в его хриплом шепоте столь давно сдерживаемая ненависть, — эту защищаешь… а ту калекой сделал…
И замахнулся кочергой.
— Зенон!
Тут же, едва услышав предостерегающий крик Агнешки, Балч отскакивает. В его вытянутой вперед руке тускло блеснул пистолет.
— Зенон!
Он посмотрел на Агнешку, взглянул в ее испуганные, умоляющие, переполненные печалью глаза. Кинул взгляд на Януария — тот съежился, закрылся рукой, и кочерга словно бы перечеркнула его наискось. На Семена — где это и когда было уже нечто подобное?.. Сны повторяются… Он поднял руку с пистолетом, отер лоб тыльной стороной руки и застыл в этой позе под тяжелыми враждебными взглядами мужчин, сгрудившихся в проходе. Старый Пащук трясет оторопело своей грязно-седой головой, монотонно бормочет с ужасом и осуждением:
— На своего… на нашего… как ты мог, Балч?.. Нельзя, Балч, нельзя, нельзя…
— Выйдите отсюда, — говорит совсем тихо Балч. К поворачивается к Зависляку и Агнешке: — И вы тоже. Все.
Семен подбегает к Агнешке, хватает ее под руку, выводит, но, чувствуя, что она сопротивляется, берет ее за плечи и почти выталкивает. Она слышит за спиной нестройное шарканье. Люди уходят неохотно, медлят, останавливаются.
— Быстрее! — подгоняет Балч. — Я сам кончу этот бал. Уходите, уходите подальше!
Откуда это слышится его голос? Агнешка поворачивается, но ей некогда всматриваться, потому что Семен силой, задыхаясь от спешки, тащит ее к двери. На пороге она упирается, оглядывается: в редких просветах между головами уже бегущих, удирающих людей она видит Балча около белого шкафа.
— Балч! Зенон!
Он посмотрел на нее, откликнулся:
— Сейчас кончу.
Уже все добежали до двери, а Семен тащит Агнешку все дальше и наконец останавливается. Повернувшись назад, кричит в открытую дверь:
— Комендант! Комендант!
Но одновременно раздается куда более пронзительный безумный крик Януария:
— Исусе!.. Там мои…
И, оборвав крик, кинулся назад. Самые храбрые, те, что отбежали недалеко, бросились к двери, в том числе и Агнешка, едва Семен отпустил ее: теперь обе комнаты просматриваются насквозь. Она видит, как Зависляк проносится мимо Балча, поднимающегося с колен.
— Зависляк, назад!
Януарий бросается к своему топчану, разрывает сенник.
— Зависляк! — кричит Балч так громко, что его слышат все на дворе.
Януарий отпрыгнул назад, поглядел на топку, на Балча, еще выжидающего перед аркой. И словно бы заколебался. Все видят, как метнулся он одним прыжком к топчану, отшвырнул его одним махом в сторону, ударил всей тяжестью тела в дверь, опрокидывая ящики, распахнул ее и пропал.
— Беги! Бегите! — кричит Балч и сам бежит к выходу. — Бегите! — кричит он еще раз уже на пороге, и Агнешка слышит в его крике не страх за себя или за других, а вырвавшееся на волю торжествующее упоение.
КОНЕЦ СВЕТА
— Флокс, бер-локс, бервистика-бокс… Астра, бер-бастра, бер-вистика-бастра, берви-берва, бервистика-ба…
Вы знаете, собачки, этот язык Марьянека, эту смешную чепуху, без которой он никогда не обходится? Умненький, умненький Флокс, хороший пес. И Астра тоже умная, только скрытная. Если бы не Флокс, Марьянек так и не узнал бы про Астру и про ее хорошеньких щенков. Какие же они малюсенькие, теплые, и уже все трое прозрели, все красавцы, у двух шерсть рыжая, как у мамы, только светлее, еще чистая, а третий совсем пушистый, но темный, как утюг, с длинными ушами, совсем как Флокс, нет, не совсем, тоже чуточку рыжеватый на животе, и возле глаз, и еще на кончике хвоста. А пищат они и плачут совсем как Гелька, когда она была еще почти-Гелькой. Погодите, сосунки, дайте Астре спокойно поесть, тогда и вам дадут пососать. Тебе, Флокс, тоже будет твоя порция молока с хлебом, заслужил, сиди спокойно, не рыскай: все равно твоей хозяйки тут нет и не будет. Хороший Флокс, преданный друг, лучше Тотека, тот корчит из себя взрослого, задается. И лучше Ули — и она чокнулась, красавицей себя вообразила. Как бы не так! Эти щенята куда красивее Ули, они красивее всех, даже красивее Фонфелека. Нехорошие они, Тотек и Уля, ни за что не разрешают ему приходить сюда. Марьянек очень даже рад, что Тотек поехал к своей маме, ну и пусть едет. А Уля, может, и не заглянет сюда сегодня. А если и заглянет, то не скоро, поэтому Марьянек нарочно убежал из дому пораньше, чтобы побыть здесь одному. Почему же эти щенята так дрожат — ведь они уже наелись, чего они хнычут, лезут друг на друга, места себе не находят? И Астра какая-то беспокойная, поднимает морду и прислушивается, не хочет лежать. Да и Флокс тоже тревожный. Не обращайте внимания, собачки, на эти голоса там, внизу, вам-то что, разве нас это касается? А может, вам холодно? Ну конечно. Марьянеку тоже немножко холодно. Успокойтесь, мы найдем выход, у меня ведь есть спички, как же иначе: учительница не велит их трогать, дома тоже не велят, разве же тут удержишься? Устроим себе еще одно развлечение.
Марьянек берется за дело проворно и с толком. По углам валяются какие-то старые, еще немецкие газеты, да и Астра пожертвует немножко соломки от своей подстилки. Вот вам и растопка. Дров здесь тоже хватает — по всему полу раскиданы потемневшие щепки и обрубки, не очень-то, правда, сухие, но с грехом пополам разгорятся. Марьянек собирает все это и складывает аккуратной грудой под вытяжной трубой. Камин с большой, сильно выступающей полкой похож на дом без передней стены. Или на кузницу гномов. Марьянек уже не так уверен, как полгода назад, что на свете существуют гномы, но если они все-таки существуют хоть немножко, то в каком другом месте им жилось бы так же распрекрасно, как не в этом чудесном тайнике? Марьянека всегда тянуло сюда, какой-то голос всегда ему говорил, что тут его ждут интересные приключения. Только он боялся, да и дороги не знал. Умный, хороший Флокс!
Огонь не сразу перекинулся с газет и соломы на толстые чурки. Он то вспыхнет, будто вот-вот загудит и затрещит, то притихнет и едва шуршит, танцуя по краям страниц угасающими арабесками, так что Марьянеку приходится дуть и дуть без конца. Но вот красные языки начинают все усерднее облизывать сухое дерево, прилипают к нему. Тянется это долго, каминная труба чем-то забита, едкие клубы дыма, вместо того чтобы взвиваться кверху, клубятся по комнате и кружатся от порывов сквозняка между двумя окнами. Теперь даже кстати, что в окнах нет стекол, что по потолку вьется сквозная трещина, в которую глядится голубое небо, — в нее-то и уйдет весь дым. Только ведь и с дымом прекрасно, пожалуй еще прекраснее, и так таинственно. В углах что-то постукивает — это капает оттаявшая вода с прихваченных морозом стен. А балки и жерди, подпирающие потолок и стены, уходящие в ниши окон, вырисовываются в дыму, словно лес бабы-яги. Страшно и красиво.
Что ты делаешь, Астра? Не бойся, дым уже рассеивается, огонь разгорелся, сейчас станет теплее. Но Астра не слушает. Чудно и непонятно, чем это она занимается. Хватает в пасть сразу двух щенят и уносит их, не позволив себя задержать. Миг спустя возвращается. Ворчит на Марьянека, нагнувшегося к ней, обнажает клыки. Хватает третьего щенка и убегает. Флокс! Что это может значить? Флокс вертится вокруг Марьянека, тявкает, кидается к оставленному Астрой логову, разбрасывает солому, и под соломой оказывается крышка со скобой, такая же, как на погребах. Снизу из-под крышки слышится какой-то гул, какой-то звон, а может, Марьянеку просто чудится, что эти звуки слышатся оттуда, потому что в тот же миг в окно врывается звон лемеха, повешенного на приозерном тополе, — это старый Оконь скликает, как всегда ровно в три, рыбаков. Но Флокс все-таки не оставляет в покое эту крышку, скребет когтями, старается подцепить, лает в голос, чуть ли не воет. Потом вдруг отбежал, прыгнул Марьянеку на грудь, с жалобным визгом лизнул его в подбородок и сразу же метнулся к выходу. Напоследок задержался, настойчиво потявкал и скрылся в темном коридоре. И тогда Марьянека охватил вдруг необъяснимый страх. Ему захотелось кричать, звать на помощь, но голос куда-то пропал. Он один, совсем один. Лишь грозно и зловеще потрескивает в камине огонь. Внезапно раздались торопливые шаги. На Марьянека опять нашел страх, уже иной, и в то же время он страстно мечтает, чтобы это была мама, чтобы он поскорее, уже сейчас, сию минуту, оказался дома. Он зажмурился.
— Что это за дым? Иезус Мария! — Марьянек узнал Улю.
Уля кидается к камину и сперва руками, потом обугленным поленом вытаскивает из камина, выгребает на пол дымящиеся головни, пылающие щепки, весь жар без остатка, и молотит по горящим поленьям — столб искр взвивается кверху, обдает Улю и зажигает огоньки в волосах.
— Беги отсюда, Марьян! — кричит Уля.
И, перескакивая через непогасшие поленья, бросается к двери, колотя себя руками по голове и по платью.
— Марьян! — зовет она еще раз, снова набирает в грудь воздуха и…
…крышка в полу медленно-медленно приподнимается… Марьянек не слышит, не понимает Улю, он только смотрит не отрываясь широкими от ужаса глазами на эту поднимающуюся крышку, на возникшую под ней темную человеческую фигуру. Он узнал, кто это. Отскочил к окну, скорчился, присев, закрылся руками.
— Дядя, не бейте!..
А там, внизу, раздается жуткий грохот. Какой-то ужасный вздох. Все, что происходит дальше, все, что Марьянек видит из-под согнутой оцепеневшей руки, свершается одновременно или же в молниеносной последовательности — быстро и в то же время непостижимо медленно, потому что никак не может кончиться. Этот вздох, этот страшный стон сотрясает весь пол. Пол даже вздымается рядом с Марьянеком, встает наискось, и крышка падает назад, но еще до того, как она захлопнулась, выбравшийся из-под нее наполовину человек сорвался куда-то вниз. А в этот жуткий гул, раздавшийся снизу, ворвался другой, более близкий грохот и звон чего-то падающего. Паркет трещит в стыках, вспучивается ломаными линиями, будто под него подкапывается могучий крот, да и впрямь под полом пробегает резкий шипящий треск, который, затихнув на миг, тут же возникает снова и бежит дальше, к камину, а там сворачивает вбок и распадается на два новых грохота. Паркет вздымается, все еще пылающие головни закатываются под камин, стены задрожали, загремели, а в потолке, едва раздался этот оглушительный гром, засинело во всю ширь, и тут же опрокинулось навзничь небо. Плотный натиск пыли душит и ослепляет, но затем эта туча оседает, и Марьянек в прояснившейся под открытым небом бурой мгле видит в шаге от себя пропасть, отделяющую его от двери.