— Вот болван Семен! Ну и болван! — вполголоса ворчит Балч. — Кажется, я ему приказал, а что толку? Тут же все и забыл.
Схватив пестик, он собирается ударить в гонг. Агнешка резко толкает ржавый рельс, и Балч промахивается.
— Вы уже второй раз поступаете мне наперекор. Буду считать до трех…
— Простите. Я помешала вам совершенно невольно… Но к чему все это? Зачем бить тревогу?
— Всех на сбор. Так я приказал. Мы так встречаем дорогих гостей.
— Не понимаю. Сбор? Но ведь это же деревня, а не лагерь.
— Поймете. У нас военный порядок — либо вообще никакого. Других порядков здесь никто не установит. Советую вам это запомнить.
— В таком случае можете бить во все колокола.
— В таком случае прошу вас не давать мне указаний. Пошли.
Но далеко уйти им не удалось. Где-то впереди слышится шум, громко галдят дети, лает собака. Неожиданное зрелище поражает Агнешку, словно удар грома, — вдруг обессилев, она застывает на месте. На сухом островке пылает костер, а рядом, в кругу детей и подростков, мечется на цепи ошалевший от страха пес. Он привязан к торчащей посреди островка обломанной осине. Дети размахивают горящими факелами. Их самозабвенные протяжные вопли заглушают вой и визг животного. То и дело какой-нибудь факел, описав огненную дугу, летит в несчастного пса. Мрачным, как языческий обряд, развлечением руководит рыжий прыщавый парень. Агнешка прижимает к себе Флокса. Она пытается превозмочь слабость в ногах, хочет броситься вперед, но чувствует на плече крепкую руку Балча, которая ее удерживает. Даже крикнуть она не в силах, слова застревают в горле. Но вот пришла помощь. На поляну с противоположной стороны влетает девочка с льняными косичками; она расталкивает малолетних мучителей, разгоняет их березовым веником и кричит срывающимся дискантом:
— Пошли прочь от Астры, вонючки! Кто вам позволил спускать ее с цепи!
— Варденга! Элька! — Балч произносит эти слова достаточно громко, чтобы его услышали. Эффект молниеносный: дети замирают, умолкают, настораживаются. И уже совсем тихо Балч добавляет: — Вон отсюда, раз-два.
В следующее мгновение на площадке остается одна только Элька. Она отвязывает рыжую суку, приглаживает ее взъерошенную шерсть, и обе исчезают в кустах, на которых краснеют последние осенние листочки.
— Невинные детские забавы, — снисходительно усмехается Балч. — Сегодня еще относительно тихие. Наша юная смена развлекается как умеет. Охотнее всего неразорвавшимися патронами, их здесь полно.
Агнешка сбрасывает с плеча его руку.
— Веревки! Цепи! Проволока! Кто их этому учит!
— Дорогая моя, — отвечает Балч устало и терпеливо, — зачем кого бы то ни было учить доброте? У людей здесь жизнь пострашней, чем у животных.
— Но дети! Ведь это же дети!
Они подходят к развалинам замка. Балч теперь идет очень медленно, словно устал.
— Да. Дети. Дети переселенцев разных мастей. Дети, заброшенные сюда войной. Дети солдат и… неважно, черт побери. Их папаши ползали тут под пулями. А друзья отцов едят здесь землю, пьют болотную воду, если еще рыбы их не сожрали.
— Не понимаю. Это не соответствует ходу времени. Солдатские дети пока слишком малы для таких забав — с собакой, с факелами…
— Ошибаетесь. Это дети призывников. Вы забываете, что во время войны призывались и женатые мужики, которые были в ту пору в расцвете сил. Некоторые в конце концов разыскали и перевезли сюда свои семьи, улья, женщин с приплодом. Свеженьких супружеских пар у нас мало — боятся женщины здешних хамов.
— Как вы про них говорите! С каким презрением!
— Еще бы, конечно. По-настоящему я уважаю только тех, кто погиб. Да и то, впрочем, не всех.
— Вы-то живы.
— Я не сказал, что сам о себе думаю.
— Вы говорите таким тоном, точно жалеете, что живы.
— Нет, я не жалею. Память, воспоминания — это прекрасная штука. Не будь я жив, я не мог бы помнить. А помнить стоит. Мы брали этот замок, этот блиндаж, четверо с половиной суток. Видите башню? На верхушке был крест. Наконец-то, глядим, появилась на этом кресте белая швабская рубаха. Сдаются, выходит. Дорого нам пришлось заплатить за то, что мы поверили в крест и в рубаху. Из-под этого креста, сверху, один шустрый немец — кстати, лицо духовного звания — наделал из нашей роты немалое количество отбивных. Я повел ребят в атаку, потому что мой командир — вам уже известно кто? — вдруг передумал. Вам э т о хотелось знать — я исполняю ваше желание.
— Только не говорите мне, что Тотек знает об этом. — Агнешкин голос звучит глухо, сдавленно.
— Так вот, к вопросу о жестокости: этого никто не знает. Значит, и Тотек в том числе. И пожалуй, не узнает. Разве что от вас. Для этого сопляка капитан Адам Пшивлоцкий — герой и мученик. А мы все, те, кто остался жив, — бандиты, разбойники.
— Даже так?
— Даже так. Потому что об отце он ничего не знает, зато про нас знает все. Знает, что когда мы наконец заставили замолчать проклятый станковый пулемет, то и ксендза или пастора этого отблагодарили за рубашку. Здесь на месте его и повесили, лапками кверху, на том же кресте. Вместе с остальными защитниками. По трое с каждой стороны, симметрично, для равновесия. Но все они вместе с виселицей свалились прямо в болото. Кажется, вода еще до сих пор воняет.
Они уже давно стоят на дорожке и глядят на верхушку башни, не замечая, что остановились. Вдруг через плечо Балча Агнешка видит успевшего переодеться Тотека. Мальчик вынырнул откуда-то из развалин. Позади него Уля. Агнешка незаметным для Балча движением руки советует им отойти. Ребята заметили, поняли и, перемахнув через груду кирпичей, скрылись в глубине фруктового сада. Вот и у нее есть союзники, намек на конспирацию, заговор. Против чего?
— Все это страшно, страшно. Но неужели нельзя, неужели не стоит забыть?
Губы Балча искажает горькая гримаса.
— Забыть. Конечно. И лучше всего поможет это сделать сама жизнь, само время. Забыть! Вам не придется уговаривать забыть всех тех, кто пришел сюда позже. Да и мы, недобитые ветераны, тоже учимся забывать.
— Правильно.
— Благодарю за одобрение. Стараемся изо всех сил. Систематически. А вот и доказательство: завтра, в воскресенье, мы устраиваем вечер. Что вы на это скажете?
— Развлечения, если они уместны, не только допустимы, но и желательны. — Агнешка невольно и совершенно бессознательно впадает в менторский тон. — Мы в «Колумбе» тоже устраивали вечеринки, танцульки… И понятно, без спиртного. Без спиртного, пан Балч!
— Все будет в порядке, обещаю.
— Первое очко в вашу пользу.
Балч прищуривается и слегка кланяется Агнешке.
— Первая разумная женщина в Хробжичках.
— Почему первая?
— С бабами у нас беда. Их, так сказать, психика заражена старомодными взглядами. Им, например, не нравятся эти развалины. Отлично. Зато нам они нравятся. О, поглядите в сад. Видите того чернявого с мотыгой, который делает вид, будто страшно усердно копает свеклу, а сам все поглядывает исподлобья, шпионит? Это садовник Януарий Зависляк. Мой, так сказать, министр культуры и одновременно министр… гм… экономики. Однополчанин. Есть у него тут, внизу, под замком, отличная холостяцкая квартира, он в ней устроил нечто вроде скромного деревенского красного уголка. Мы его называем клуб, так шикарней.
— Прекрасно! Мне хотелось бы туда зайти, поглядеть.
— Сначала поглядите на местных зевак.
Тропинка, бегущая в густых зарослях порыжевших кустов сирени и терновника, сворачивает от замка к поселку. Появляются и исчезают какие-то люди, но к Агнешке с Балчем никто не подходит, никто их не приветствует. «Это только мое болезненное воображение, — мысленно отчитывает себя Агнешка, — я просто устала. Слишком много впечатлений». И все же она не может избавиться от неприятного ощущения, что придорожные заросли насыщены чьим-то скрытым присутствием, наэлектризованы чьим-то дыханием, настороженностью, ее не покидает неясное сознание, будто за каждым кустом кто-то притаился. А вот и подтверждение! Из кустов на мгновение высунулся парнишка и тут же скрылся, а теперь что-то там кому-то, запыхавшись, вполголоса рассказывает; слышно отрывистое, сдавленное хихиканье и перешептывание.
Балч поворачивает в ту сторону голову и кричит:
— Я вас чую, цветочки! А ну, марш по избам мыться — сегодня суббота!
Однако Агнешке кажется, что грубоватая его веселость напускная. Балч приуныл, но не подает виду. Агнешке становится немного его жаль, но она сразу же укоряет себя за это неопределенное и ненужное сочувствие.
— В этот ваш клуб… женщины тоже ходят?
— Как бы не так! Не желают. Они не умеют забывать так, как мы. Безграмотные.
— Безграмотность следует искоренять.
Ну и сказанула, не удержалась. Кошмар! Агнешка чувствует, что под обстрелом подсматривающих из укрытий глаз и мысли ее, и движения становятся скованными. Пожалуй, с Балчем происходит то же самое. Он коротко и неискренно рассмеялся. И тут же умолк, потому что за поворотом дороги вдруг зашуршала трава под ногами убегающих девушек. Одна светлая коса, зацепившись за колючую ветку дикой сливы, рванулась, блеснув, словно рыба, в лучах низкого солнца. А может, их вспугнул кто-нибудь другой. В самом деле. Навстречу, согнувшись пополам под грузом нищенской торбы, ковыляет древняя старуха с суковатой клюкой в руке. Старуха заметила их — вот она останавливается, сплевывает и, перешагнув через неглубокую канавку, резко сворачивает к открытым дверям кузницы, откуда доносятся, чередуясь, то звонкие, то глухие удары молотов.
— Тьфу! Ведьма!
— Ведьма! Это звучит высокомерно.
— Бабка Бобо́чка, если вам угодно. Наш министр здравоохранения и социального обеспечения.
Бобочка оглядывается через плечо и снова плюется. Должно быть, она догадывается, что речь идет о ней, и ее беспрерывное бормотание становится громче, в нем слышны злобные нотки. Старуха загоняет столпившихся у входа мужчин в кузницу. Трое из них в рыбацких куртках с капюшонами, не обращая внимания на ее назойливую палку, остаются на пороге. Один вертит в воздухе неестественно выпрямленной рукой — в рукаве у него что-то сверкает металлическим блеском.