Казалось, что тут никогда ничего не было — только ветер…
…А в старых храмах стены голы;
Там много места для икон,
И ветхие метут подолы полы.
И дует из окон, — почему-то вспомнил художник прочитанное где-то давным-давно стихотворение Е. Каревой. Тут стен почти не было, ветер дул свободно.
Саша наклонился, и пряди волос упали ему на лицо под ветром, который стал теперь холодным. Он убрал их ладонью, пытаясь рассмотреть, что написано на стене — там, где не сохранилось и малой частицы старинных фресок.
На стене было выбито:
рбсЬдпуз
Он невольно замер, оглянулся, боясь спросить, что это означает, боясь показаться глупым.
— Я не знаю, — ответил художник, едва заметно улыбнувшись. Ему было уже не стыдно расписываться в собственном незнании. — Кажется, это греческий. Не думаю, что тут писали бы на другом языке…
Он прошел дальше — вглубь, Саша шел за ним, сердце его выстукивало: «Тайна — страх — страх — тайна». И все-таки он испытывал восторг — он никогда еще не бывал в таких необычных местах, где кажется, что стены живые, и кто-то смотрит на тебя, следит за тобой или… ждет, когда ты оглянешься?
Он и в самом деле испытывал непреодолимое желание оглянуться — но боялся, что в самом деле мелькнет тень, и он испугается…
Художник зачем-то его еще больше решил напугать, начал рассказывать историю — как был тут раньше монастырь, а потом борцы с «опиумом для народа» добрались в тысяча девятьсот двадцать девятом году до него, заставили монахов покинуть монастырь. Те разъехались кто куда, оставив после себя обитель, кладбище, большой яблоневый сад да пару прудов. А тех, кто остался — расстреляли… Пытались монастырь сжечь — огонь не взял: пошел дождь и шел почти неделю, поэтому решили обитель пока не трогать. В Великую Отечественную монастырь не пострадал, хотя всю землю вокруг него изрыло окопами и воронками от авиабомб. Кто в 1941 году утюжил этот участок земли — гитлеровцы или красноармейцы, — неизвестно. Война пощадила обитель. Но не пощадили ее после Победы наши саперы, прибывшие подрывать монастырь. В хозяйстве потребовался кирпич, вот и решили воспользоваться монастырскими стенами.
Взрывотехники многократно закладывали тротил. Гремели взрывы, но стены обители упорно не хотели «складываться» — только отлетело несколько кирпичных глыб. В течение целого месяца саперы пытались разрушить монастырь, но все попытки приносили минимальный успех при максимуме расхода тротила. Военные плюнули и уехали.
Местные механизаторы решили отколовшиеся фрагменты стен разорвать на части тракторами — не вышло. Тогда дробить глыбы на кирпичи наняли цыган. Те согласились, но вскоре пожалели — двоих придавило. Раненые в ужасных муках умирали на глазах у соплеменников несколько часов. Погибших похоронили прямо в лесу. Табор в страхе снялся и исчез из села, посчитав гибель цыган карой свыше. Подходить близко к монастырю с тех пор цыгане боялись.
Впрочем, Саша слушал рассказ художника внимательно, мерный голос успокаивал, и какие-то знакомые, простые слова, и нарочито газетный стиль изложения — точно стирали сейчас все таинственное и загадочное, что ждало его там, за спиной, в самой глубине — ждало, когда он оглянется наконец.
— Откуда вы все это знаете? — спросил он. В тишине голос прозвучал как-то гулко, отозвался эхом — «знаете… знаете… знаете…».
— Тут неподалеку живет один отшельник-нелюдим, — рассмеялся художник. — Я у него ночую. Да ты сам с ним познакомишься, если сегодня задержимся… Он со странностями, конечно, но ничего мужик, славный и добросердечный… Может, еще тебе баек расскажет. А сейчас — надо и поработать, а то солнце уйдет… Пойдем?
Они пошли к выходу, но на прощание Саша все-таки оглянулся, решительно, собравшись с силами.
В черном проеме ничего не было, только лучик солнца. Он вздохнул облегченно: «Ну вот, прав дед, я слишком большое значение придаю собственным фантазиям…»
Он сделал еще шаг вслед за своим взрослым другом и замер.
Ему послышался тихий вздох и слова, почти неразличимые, произнесенные голосом совсем юным, точно пропевал-проговаривал их Сашин ровесник:
— Агни Парфене…
Он остановился — сердце снова забилось, кровь прилила к щекам.
— Вы… ничего не слышите? — спросил шепотом, чувствуя, как сдавливает горло.
Художник обернулся, недоуменно вздернул брови, посмотрел на бледное Сашино лицо. «Наверное, зря я ему рассказал про цыган, — сказал себе. — И вообще — зря его привез сюда. Рано ему еще… Боится он».
— Нет, — покачал головой. — Только вода где-то журчит… Наверное, тут источник.
Саша снова оглянулся — и в самом деле, теперь он слышал, что это вода, бежит где-то ручеек, а ему мерещится мальчишеский голос, произносящий странные слова.
Все в порядке. Он широко улыбнулся, и они вышли наружу. Хотя Саше сразу стало легче дышать тут, на привычной природе, ему отчаянно хотелось вернуться, преодолеть страх, попробовать расслышать этот голос, эти слова и понять, что же было выбито там, на остатках стены…
Глава 4«ТАМ МНОГО МЕСТА ДЛЯ ИКОН»
…Красным, белым и зеленым
Нагоняем сладкий бред…
Взгляд блуждает по иконам…
Неужели Бога нет?..
В тот день Лика спустилась покурить. Она стояла у окна, наблюдая, как медленно падает снег — наконец-то! — и прохожие идут с трудом, потому что снега теперь намело сугробы, и от этого Лике было радостно. Ей даже хотелось все бросить сейчас и отправиться на прогулку по этим сугробам, а вокруг деревья заснеженные, и солнце, и синее, морозное небо…
«Так долго небо было серым, что мороз — в радость, раз он делает его таким вот, радостным…»
Она увидела Диму — он прошел мимо нее, сосредоточенный и немного напряженный. Он явно кого-то ждал — даже вышел на улицу раздетый, постоял там несколько минут — она видела пар, идущий из его рта, и ей хотелось позвать его, сказать, что он простудится, но он уже хлопнул входной дверью, и, когда подошел к ней, она почувствовала запах мороза и легкий холод.
— Эх, черт, забыл сигареты, — хлопнул он расстроенно себя по карманам.
Она протянула ему пачку «Винстона».
— Синий, — протянул он расстроенно. — Он же легкий…
— Какой есть.
— Ладно, я тебя ограблю, да?
— Грабь, — пожала она плечами. — Сделай доброе дело…
Он засмеялся.
— Ты увеличиваешь мои шансы выжить, — улыбнулась Лика. — Так мама говорит. Когда у тебя берут сигареты, тебе делают доброе дело. У тебя что-то случилось?
Он пожал плечами, продолжая смотреть в окно странным, беспокойным взглядом.
— С чего ты взяла?
— У тебя вид взъерошенный… Как будто ты «барышню» увидал.
Он рассмеялся. Про эту «барышню» он и рассказал Лике первым. Это была музейная легенда. Тут когда-то свершилась страшная трагедия — дочь смотрителя не вынесла несчастной любви или, по другой версии, грехов своего отца, — и однажды повесилась в хранилище. Теперь ее мятежный, беспокойный дух иногда бродил по музейным залам, и не только ночью. Утверждали, что как-то она напугала экскурсантов, явилась среди бела дня пред ними. Рассказывая эти небылицы, Дима был артистичен, даже пытался сие действо отобразить. Получалось у него забавно и не страшно. Лика хихикала, а когда дошло до пугливых экскурсантов, которых при виде местной достопримечательности-привидения взяла оторопь, она рассмеялась.
— Да уж лучше иногда увидеть «барышню», чем некоторых людей, — вздохнул Дима.
Она хотела пошутить, спросить у него, не ее ли он имеет в виду, но — посмотрела ему в глаза и осеклась. Нет, он пытался скрыть от нее свой страх, но его было слишком много, — и это было странно, потому что Диму она могла представить каким угодно, но — не таким вот, раздавленным, беспокойным, все время оглядывающимся на дверь. Ей даже показалось, что, если она сейчас уйдет, затушив сигарету, ему станет совсем невмоготу, поэтому она закурила новую — Диме нельзя было сейчас оставаться одному.
Спросить же напрямую, что случилось, Лика не решалась. Да, они сдружились, но той степени доверительности, когда человек открывается перед тобой до конца, у них не было. Поэтому они молчали какое-то время. А потом он вздохнул:
— Ладно, пошли, работа ждет… Он сегодня не придет.
И тихо повторил:
— И сегодня он не придет… Что-то случилось. Что-то случилось, и я…
Дима махнул рукой, оборвал фразу и пошел вниз по лестнице. Там он остановился — перед тем самым пейзажем с руинами монастыря, который так нравился Лике. Долго стоял, прищурившись, не отводил взгляда. Лике показалось, что губы его беззвучно шевелятся, как будто он просит о чем-то, или — спрашивает, или просто — молится.
— Знаешь, — сказал Дима, — есть такая притча. Не знаю, может, ты ее слышала. При создании фрески «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи столкнулся с огромной трудностью: он должен был изобразить Добро, воплощенное в образе Иисуса, и Зло, воплощенное в образе Иуды, решившего предать его на этой трапезе. Леонардо на середине прервал работу и возобновил ее лишь после того, как нашел идеальные модели. Однажды, когда художник присутствовал на выступлении хора, он увидел в одном из юных певчих совершенный образ Христа и, пригласив его в свою мастерскую, сделал с него несколько набросков и этюдов. Прошло три года. «Тайная вечеря» была почти завершена. Однако Леонардо пока так и не нашел подходящего натурщика для Иуды. Кардинал, отвечавший за роспись собора, торопил его, требовал, чтобы фреска была закончена как можно скорее. И вот после многодневных поисков художник увидел валяющегося в сточной канаве человека — молодого, но преждевременно одряхлевшего, грязного, пьяного, оборванного. Времени на этюды уже не оставалось, и Леонардо приказал своим помощникам доставить человека прямо в собор, что те и сделали. С большим трудом его притащили туда и поставили на ноги. Он толком не понимал, что происходит, а Леонардо запечатлевал на холсте греховность, себялюбие, злочестие, которыми дышало его лицо. Когда он окончил работу, нищий, который к этому времени уже немного протрезвел, открыл глаза, увидел перед собой полотно и вскричал в испуге и тоске: