Тогда Саша еще не понимал, что происходит — просто почему-то кольнуло в сердце предчувствие неминуемой грядущей разлуки. Но он не хотел в это верить — в тот момент ему казалось, что все изменится, откуда может появиться темнота в светлый день? В такой светлый, в такой радостный день?
Они шли по лесу, разговаривали, дед впервые за эти годы рассказывал ему о своем детстве, каждый рассказ начиная со слов: «Когда я был мальчиком», — и по мечтательной и счастливой улыбке его Саша догадывался, что — тогда дед был счастлив. Тогда дед еще не знал, что в этом мире много странного, непонятного и страшного. Тогда он был — Сашей.
Они прошли уже большую часть пути, немного устали и решили передохнуть возле руин монастыря — тем более что Саша взял с собой этюдник.
— Вот, сейчас ты увидишь его, — сказал он деду со счастливым вздохом — наконец он покажет ему это чудо, то, что волновало его и — что до этого момента дед видел только в его, Сашином, воплощении. Когда он обернулся, он замер.
Дед стоял, слегка склонив голову. Он не смотрел на эти руины — он словно был частью их. Это было так странно и фантастично, что Саша снова схватился за камеру — он должен был это запечатлеть… Человек, стоящий рядом с руинами. Часть их. Часть — вечности…
Он поднял камеру — но ему вдруг показалось, что так нельзя, это — как святотатство, что сейчас с дедом происходит что-то важное, незримое для него и — непонятное ему. Он подошел ближе — дед шептал, Саша прислушался, пытаясь расслышать слова. Дед читал стихи Теннисона.
— «И кто я, в сущности, такой?.. Ребенок, плачущий впотьмах…»
— Дед, — позвал он.
Тот стоял, словно не слыша его, погруженный в свои мысли. Саша дотронулся до его руки, снова спросил:
— Ты что? Что с тобой, дед?
Он словно очнулся, едва улыбнувшись, посмотрел на Сашу, проговорил:
— Какое странное место… «Здесь прошелся загадки таинственный ноготь…» [6] И — не могу отделаться от ощущения, что это — наша с тобой загадка, Саша. Она связана с нами. Странно, почему мне вспомнился Теннисон? Я ведь уже давно не читал его стихотворений, но сейчас…
And Arthur said,
Man's word is God in man:
Let chance what will, I trust thee to the death…
— Тут мысли появляются в самом деле странные, — сказал Саша.
От последних слов деда почему-то по спине его пробежал холодок. «Слово человека есть Бог в его душе, — говорит король Артур присягнувшему ему молодому рыцарю. — Что бы ни случилось, верю тебе отныне и до смерти». Слова в душе деда были грустные, напоенные смертью, а сам он — не был ли сейчас этим молодым рыцарем?
«Лучше бы мы сюда не приходили, — подумал он. — В лесу было хорошо. А тут…»
Первый раз Саша чувствовал отчуждение этого места, и это было странно — сейчас тут было темно, как будто солнце не хотело быть здесь, и сам монастырь был враждебен, мрачен, и — смотрел на них, гостей непрошеных, исподлобья.
— Знаешь, самое страшное — что очень редко человека хоронят там, где он этого хочет, — задумчиво сказал дед. — Я бы хотел быть похоронен здесь. А это невозможно.
— Дед, что у тебя за мысли?
— Человеку в моем возрасте уже пристало думать о смерти, — сказал он. — А тут… — Он вздохнул и прошептал: — «What matter? Out of cavern comes a voice, And all it knows is that one word „Rejoice!..“» Да, а я уже почти забыл, что знал английский, как русский, и Теннисон, Йейтс, Вордсворт, Эллиот — были мне родными, как братья, и я понимал их когда-то, понимал… Теперь же — я понимаю их, но мне страшно от этого. Ну и что? Из склепа доносится голос, и он повторяет одно слово: «Радуйся!» Помнишь, я читал тебе это стихотворение Йейтса — «Круги»?
Саша промолчал. Ему хотелось сейчас уйти, увести деда, говорить о другом — и в то же время он понимал, что деду очень важно находиться здесь, и — говорить, говорить, говорить с ним, Сашей — именно об этом…
Они пробродили в этих развалинах почти до самого вечера, ему казалось, что дед стал какой-то странный, притихший, усталый и — счастливый. Словно он привел деда туда, куда нужно. Дед иногда останавливался, замирал, подолгу смотрел вверх — туда, где сквозь обезглавленную макушку церкви смотрело на них небо, и Саше казалось, что он, дед, сейчас просит прощения за что-то или — за кого-то…
К домику дяди Миши они добрались лишь вечером, когда солнце почти скрылось, стало совсем прохладно.
Саша немного боялся — как они найдут общий язык, но — напрасно…
Когда они подходили к дому, он услышал удары топора и — пение. Невольно улыбнулся — как всегда, дядя Миша занимался делами с непременным вокально-молитвенным сопровождением.
…Помоги мне, Боже,
Дай мне крепость сил,
Чтоб спои я страсти в сердце погасил.
Помоги мне, Боже! Щедрою рукой,
Ниспошли терпенье, радость и покой.
Грешник я великий на земном пути…
Господи, помилуй, Господи, прости…
Когда он увидел их, он так радостно улыбнулся, что у Саши потеплело на сердце, и ему показалось, что все тени, все страхи сейчас — отступили.
— Это хорошо, что успели, — сказал дядя Миша. — Я уж боялся, что придется чаи гонять в одиночестве…
Он внимательно посмотрел на деда — Саше показалось, что на одно мгновение лицо дяди Миши омрачилось, но это было одно мгновение, вот он уже улыбался широко и приветливо снова, обнимал Сашу и пожимал руку деду. Саша заснял эту встречу на камеру, потом они долго болтали, пили чай, и дед, кажется, совершенно успокоился, проникся теплой атмосферой лесной избушки, а потом, уже совсем поздно, они смотрели на звезды, и дед тихо сказал:
— В городе не увидишь такого неба…
— Небо не город, а люди от себя отодвигают, — возразил дядя Миша. — Только им кажется, что оно далеко-то, никуда оно не денется, некуда ему от нас, и нам от него — некуда…
Так бы и сидеть, слушать их разговоры, думал Саша, но глаза его слипались, он чуть не заснул и был изгнан из этого рая…
А они разговаривали еще долго — Саша слышал их голоса, не разбирая слов, потому что они говорили очень тихо, и ему захотелось молиться, и он удивился тому, что в этом доме всегда почему-то этого хочется, а дома он забывает, и так он заснул.
Утром его разбудил голос дяди Миши, тот вопрошал под его окном: «Кто Бог велий, яко Бог наш, — а потом тихонечко сообщал: — Ты еси Бог творяй чудеса». И Саша не выдержал, вскочил с кровати — впрочем, в окошко уже светило солнце, а дядя Миша готовил завтрак.
— А где дед? — спросил Саша.
— Пусть поспит, — сказал дядя Миша. — С завтраком мы без него управимся, да и мне с тобой поговорить надобно…
Он вздохнул. Посмотрел в окно, потом на Сашу долго, пристально.
— Как ты думаешь, что есть смерть? — спросил он. — Смерть — это просто дверь, через которую мы проходим в вечность. Вот что такое смерть. И через эту дверь все мы пройдем. Это единственное, в чем мы можем быть уверены. А с нас довольно одного — быть к ней готовыми. Тогда в день Страшного суда мы окажемся по правую руку Господа нашего Иисуса Христа. Там все мы встретимся и будем наслаждаться благами рая. Сюда мы пришли не навсегда, а для того, чтобы, пройдя через все испытания, уйти в вечную жизнь.
— Зачем вы все это мне говорите? — спросил Саша, чувствуя, как темнеет в глазах и так мучительно становится на душе, так она — болит…
— Твой дед, Саша, болен. Очень болен. Говорить тебе этого он не хочет. Он знает, что ты расстроишься. Он боится оставить тебя одного. И — если он до сих пор боролся с болезнью, сопротивлялся ей, то — ради тебя. Теперь его силы на исходе… Ты должен ему помочь так же, как он помогал все это время тебе. От нас с тобой зависит очень многое сейчас. И… не печалься о том, чему суждено случиться. Многие не хотят этого осознавать и говорят: «Здесь — и ад, и рай». Но это не так. И те, кто так говорит, сами это знают и в глубине души не верят в то, что говорят. Однако, когда они встретятся лицом к лицу со смертью, кто спасет их? Разве ты не слышал, что те, которые считают себя неверующими, при первой же опасности призывают на помощь Господа? Разве мы не слышим их крик: «Боже мой! Матерь Божия!»? И не взывают ли они к какому-нибудь святому, которого считают своим заступником? А зачем я тебе это говорю… Чтобы ты подготовился к неизбежному. Чтобы боль твоя не выплеснулась из тебя, лишив твоего деда такой необходимой ему сейчас помощи и поддержки. Чтобы ты… отпустил его.
Саша не мог смотреть ему в глаза. Он хотел закричать. Ударить его. Это ведь — неправда. Этого просто быть не может… Как он не понимает, что этого никогда не должно случиться?
— Нет, — прошептал он. — Нет…
Дядя Миша молчал. Он знал, что пока Саша не может принять этого.
— Он… Он же здоров! Он всегда был здоров!
— Он уже давно болен, Саша. Рак.
В самом этом слове таилась угроза, разрушение, не только жизни деда — и его, Сашиной, тоже… Обрыв. Край пропасти.
Край пропасти, и там — они вдвоем с дедом. Почему им надо расплачиваться за чужие грехи? Почему — им? Почему не прадеду, который умер в глубокой старости, ведь это он совершал, говорят, преступления, он — убивал, он — грабил храмы? Почему не матери-самоубийце, бросившей вызов и Богу, и самой жизни?
Почему — им с дедом, двум самым невинным, почему?
Его душа кричала, его душа билась, как птица в силках, — Саша не мог уже справиться с собой, он выскочил наружу — где-то далеко пела безмятежная птица, макушки деревьев освещали ласково солнечные лучи, и он подумал, что ничего плохого в таком мире быть не должно. Не может быть… И — зная, что это не так, что плохое уже — есть, испытал еще более сильный приступ боли — в этом вот, солнечном, ласковом мире именно с ним, Сашей, скоро случится беда.
Уже случилась.
Он пошел по дороге, все дальше и дальше от дома, в сторону монастырских руин, не оглядываясь, — как будто зная, что там, возле дома, стоят два человека, для которых он, Саша, очень дорог, молча смотрят в ту сторону, в которую он уходит сейчас, и им обоим больно от его боли, и оба они не