«Ладно, — сказал он себе тогда. — Набрал полную формулу от Достоевского — и получил». Сверхэффективные, лечебно-профилактические многофункциональные крема быстрого действия с потрясающим омолаживающим эффектом. Сомневаться не приходилось — наверху сияло это бессмертное «Красота спасет мир», но вместо Достоевского сияло беспечно-глупой улыбкой лицо хозяина компании, производящей «спасающие мир крема».
— Святой Исаак Сирин, — донесся до него голос священника, — говорил: «В какой мере человек приближается к Богу своим намерением, в такой Бог приближается к нему Своими дарованиями».
И он вздрогнул невольно — показалось, что слова этой проповеди обращены к нему, что этот молодой — гораздо моложе его — мальчишка-священник знает его мысли, и о нем — знает. Ему даже показалось, что он смотрит прямо на него. Но — только показалось… На всякий случай он отступил на несколько шагов в тень, туда, где возле распятия стояли свечи — канун, кажется, так это называлось. Тут поминали усопших. Старушка с ребенком как раз ставили свечи, старушка шептала мальчику с распахнутыми глазами, полными надежды: «Ты попроси, попроси за мамочку, Господь тебя услышит». Мальчик недоверчиво обернулся на бабушку, спросил: «Точно услышит? И мама — вернется?»
Старушка отвернулась, вышло так, что ее взгляд упал на Нико, который скептически улыбался. В ее глазах мелькнул страх, она нахмурилась, обняла мальчика, словно пытаясь укрыть, спрятать, и поспешно, точно стараясь убедить себя в том, что это наваждение непременно исчезнет после молитвы, начала что-то шептать ребенку на ухо. Нико удалось расслышать лишь: «Нет, она оттуда совсем не вернется, но она тебе приснится. Ты с ней сможешь разговаривать через молитву, понимаешь?»
А он и сам не мог понять, отчего вдруг преисполнился какой-то завистью и злобой, хотелось сделать отчего-то им больно, очень больно, он даже поспешно отвернулся, чтобы не выдать этого желания взглядом, усмешкой, поискал глазами Елизавету — и зачем она сюда его приволокла? Та стояла как ни в чем не бывало и разговаривала с тем самым молоденьким священником, очень серьезно, кивала в ответ на его слова, Нико даже показалось, что они говорят о нем и что священник Елизавете как будто дает поручения.
Наконец они закончили беседу, и Елизавета подошла к нему.
— Пойдем? — спросила она.
Ему показалось, что она расстроена.
— Что-нибудь не так? — поинтересовался он.
— Да нет, все нормально… Я хотела сделать фотографии иконостаса, а мне не разрешили. Жалко…
Она улыбнулась и пошла к выходу из храма. Он пожал плечами — да зачем вообще было спрашивать разрешения фотографировать? Надо тебе — снимай спокойно. А то — фотографировать нельзя. Мобильники выключайте.
Глупости какие-то.
Почему-то мысль об этих мобильниках зацепилась за старушку и мальчика и за это их дурацкое желание поговорить с усопшей.
И так и вертелась там, пытаясь найти укромное местечко, до поры до времени, пока не оформится во что-то, пока еще ему непонятное.
А на улице было прохладно, дул ветер, шел мелкий, колючий снег, и родной город казался хмурым и неприветливым — хорошо, что послезавтра они уезжают отсюда, подумал Нико. Чем дальше, тем лучше. Его бы воля — он там в Праге остался бы навечно. Навсегда…
Он представил себе, что уже находится там, вместе с этой забавной Елизаветой, далеко-далеко — от совершенно невнятной, убогой, серой реальности именно этого города, и ему стало легче дышать.
«Ну и что, что я бегу отсюда, — подумал он. — По сути, мы все время бежим. Кто от чего. Кто от реальности, в эти вот храмы, придумывая себе Бога, а кто-то бежит от окружающей серости бытия, или…»
— От собственной серости.
Он дернулся, обернулся — Елизавета фотографировала храм, стояла к нему спиной. Почувствовав его взгляд, обернулась, вопросительно вздернула бровки.
— Ничего, так, показалось.
На пустой заснеженной улице никого не было. Они вдвоем. Но голос был женским. И он слышал его четко.
Или показалось, что слышал.
Было холодно. Он поднял выше воротник куртки.
— Ты скоро? — спросил у Елизаветы.
Она с некоторым сожалением кивнула — казалось, она не чувствует холода.
— Сейчас… Удивительно красиво. Знаешь, как во сне. Из темноты выплывает светящийся храм…
И, подумав, добавила едва слышно:
Меч не опущен в руках Херувима,
Сторожа райских ворот.
Божья обитель для грешных незрима,
Сердце, как лед. [10]
Почему ему показалось, что она имеет в виду именно его?
— Вот уж я все вижу, — проворчал он. — Просто ты живешь в Праге. Там другая культура. Другие особенности архитектуры. А я живу здесь, и я постоянно натыкаюсь на эти купола. Понимаешь, тебе это кажется прекрасным. А мне нет.
Она ничего не ответила, только пожала плечами и сказала, уже когда они поднимались вверх по улице:
— Каждому свое. Просто каждому свое. Я не хотела тебя обидеть… Просто вспомнилось стихотворение вашей русской поэтессы.
Сердце ненужное, темное, злое,
Знавшее боль от стыда.
Даже свеча пред святым аналоем
Гасла всегда! [11]
И ему снова показалось, что это про него, почему-то вспомнилась старушка с мальчиком, потом — священник с его словами о таланте и приближении к Богу — он же только отдалялся, он вообще не хотел в это верить, что же — он лишен дарования?
— Нет, — прошептал он замерзшими губами. — Нет… Это — не про меня.
Глава 6СЛУЧАЙНОСТЬ ВСТРЕЧИ
Это Ты восстанавливаешь Царство Божие на земле.
Это Ты распространяешь мир среди людей.
Это Ты делаешь так, что земля уподобляется небу.
Это Ты соединяешь людей с ангелами.
Это Ты возносишь наше пение к Богу.
Это Ты во всем победительница.
Это Ты пребываешь выше всего.
Это Ты поистине управляешь вселенной.
Это Ты мудро руководишь миром.
Это Ты несешь и хранишь все.
Он не хотел смотреть на нее, Лику.
Так, как он был должен смотреть. Так, как смотрел раньше. Сейчас же — он смотрел в себя, и поделать с этим она ничего не могла.
Он не хотел ее замечать, он смотрел в себя, и — его глаза оставались тусклыми и безжизненными, как будто он был не Архангелом, а ангелом смерти.
«Я бездарна. Я не в состоянии передать то самое внутреннее сияние. Почему я чувствую другие иконы, а эту — не могу? Ну почему так?» — не выдержала она.
В бессилии бросила тонкую кисть и прикрыла глаза — она снова увидела, каким должен быть его взгляд, так ясно и четко, как если бы он на самом деле смотрел на нее, но…
— Видеть мало. Я не могу, не могу это передать!
Марина подошла сзади, посмотрела через плечо.
— Все хорошо, — проговорила она. — Не надо предъявлять к себе завышенные требования. Пока. Ты учишься. Ты видишь — это уже хорошо. А психовать из-за того, что что-то пока не выходит, — глупо. Лучше пойдем покурим.
Людмила не обернулась даже, только спину выпрямила недовольно. Людмила во время работы молилась. И не любила все эти их «покуримки».
— Он не смотрит, — вздохнула Лика. — Он… не хочет смотреть. Вот взгляни на него — он как будто закрылся от нас, он… не хочет нас видеть.
— Лик, ты все-таки ребенок. Ну, он и не должен смотреть на нас. А… Вот тут если подбавить тени? Не пробовала? Вот посмотри сама — поближе к зрачку, здесь вот…
Но совет не помог — напротив, теперь Ликин архангел казался ослепшим на один глаз, да — его это не волновало. Он и не хотел их видеть. Ей даже показалось, что он этому рад.
— Да, — вздохнула Марина. — Хотела помочь, вышла фигня…
— Придумаю чего-нибудь, — махнула Лика рукой. — Пошли.
Они вышли во двор — было тепло, как будто и не было зимы, а стояла на улице поздняя осень, обсудили с Мариной такую вот «сиротскую» зиму без снега и мороза, потом Марина спросила:
— А ты не знаешь, почему сегодня нет Димки?
— Нет, — покачала головой Лика. После той встречи между ними холодок пробежал. Нет, они по-прежнему болтали, только вот — той теплоты в отношениях уже не было. Вместо этого тихо прокралось взаимное недоверие, и с каждым днем оно все крепло и крепло.
— Странно, — пробормотала Марина. — Он обещал сегодня быть на работе. Мы же с ним договаривались… Мне надо кое-что ему передать. В конце концов, я ж не бесплатно работать должна…
— Ты в этой фирме подрабатываешь? — спросила Лика.
— А, он и тебе предлагал?
— Да, — кивнула Лика.
— И? Ты отказалась? Вот глупая… Там хорошо платят. И — в конце концов, лучше уж мы будем это делать, чем бездарные мазилки!
— Не знаю. — Лика покраснела почему-то от пытливого взгляда Марины и самой себе показалась такой глупой, нескладной, нелепой, но объяснять Марине, почему она так поступила, было еще большей нелепостью.
— Ладно, не обязательно же туда совсем уходить. Могла бы, как я, в качестве подработки… Я же понимаю, что тут — надежнее.
Она затушила сигарету.
— Знаешь, вот совсем сегодня работать не хочется. Просто ужас, как над собой приходится измываться, — пожаловалась она. — И Димки нет. А я так рассчитывала, мне деньги нужны…
— Может быть, он еще придет.
— Ага, время близится к четырем, он вряд ли придет. Пошли. А то Людмила нас замучает претензиями и нотациями…
Они поднялись по ступенькам, открыли дверь — в музее было тихо, только где-то в зале западноевропейского искусства тихо говорила экскурсовод.
— Детей привели, — пояснила Марина. — Школьники… — И невесело усмехнулась. — Кажется, теперь искусство вообще нужно только пенсионерам и школьникам. Ну, и психам, вроде нас с тобой…
Потом завибрировал ее мобильник.