— Нам всем надо бывать на свежем воздухе. Как можно чаще.
Девочка. Маленькая девочка, она идет по деревенской улице — вдруг останавливается, задирает высоко голову, смотрит в небо — и неожиданно улыбается, так широко, так радостно, что Лика хочет улыбнуться в ответ. Но — она не может. Что-то не так.
Нет, это самая обычная улица. Самая обычная. Где-то мычит корова. Лает собака. По дорожке с важной и торжественной неспешностью шествуют гуси. Девочка очень славная — у нее живые, любопытные глаза и милое лицо. Ей не больше семи лет.
Она идет дальше, вдруг останавливается, присаживается на корточки — наклоняется и — звонко смеется. Она увидела маленького лягушонка. Наблюдает за ним с интересом, но — наверное, он испугался, она встает, смотрит в сторону небольшого, заросшего пруда…
И — идет дальше. Чем она ближе подходит к дому — тем Лике тяжелее дышать. Теперь она видит — за девочкой движется тень. И эта тень растет, чем ближе девочка к дому — тем больше тень, теперь Лике начинает казаться, что она — вокруг, эта чертова тень, и дышать так тяжело, как будто в легких — дым, она хочет вырваться, а тень словно заполняет все окружающее Лику пространство — она повсюду, она везде, еще одно мгновение — и она будет в самой Лике.
А еще она слышала шепот, тихий, вкрадчивый, едва слышный, но проникающий в сознание: «Он в тебе, в тебе, в тебе — бес, в тебе тень, в тебе…»
В какой-то момент это прекратилось. Внезапно — так же, как и появилось. Дыхание стало снова свободным. Она даже не успела понять — что это было.
Когда она положила Маринин сверток на стол? Или — когда он загородил ее?
И шепот она слышала — отголоском, все еще держала его краешком сознания. «Он в тебе».
Она подняла глаза. Людмила смотрела на нее с сочувствием, и ей отчего-то это сочувствие было неприятным.
Она схватилась за Сашину руку — он не убрал ее, даже сжал осторожно ее пальчики.
— Пожалуйста, — попросила она тихо. — Давайте выйдем. На… воздух…
Когда шли по коридору, где висели его картины, он нахмурился. Ему почему-то всегда было неуютно и стыдно, что его работы удостоены такой чести. Он никогда не считал себя талантливым. Более того — ему казалось всегда, что его кисть вялая и безжизненная, и — если выбирают именно его, то это исключительно из-за прадеда, человека известного в среде музейщиков. И от этого было еще гаже, хотя Саше хотелось втайне, чтобы его работы увидели, — но он и признаваться в этом себе стыдился.
Поэтому он сейчас старался не смотреть по сторонам — рядом с Ликой (нет, с ГЛИКЕРИЕЙ) чувство стыда было непереносимым, и в то же время — ему так хотелось узнать, как она к его творчеству относится. Особенно — к монастырским руинам.
Они как раз поравнялись с этой картиной, и — Лика вдруг резко отвернулась, зажмурилась…
— Вам… не нравится? — спросил он, чувствуя, как обрывается что-то внутри.
Она замотала головой:
— Нет, это моя любимая картина, правда-правда, только… Сегодня я все как-то воспринимаю странно. Сегодня что-то со мной не так.
Она хотела что-то еще сказать, но — не стала, просто посмотрела туда, где закатное солнце освещало разрушенные стены, и тихонечко, с облегчением, вздохнула.
— Ну, вот, кажется, это все кончилось, — прошептала она. — Знаете, у меня просто… совершенно разнузданное воображение, как говорит моя мама. Я что-нибудь придумываю, и так убедительно, что начинаю сама себе верить.
Он хотел ее спросить, что же она себе напридумывала, — ему было интересно по-настоящему, но — он побоялся. А вдруг то, что она придумывала, совпадет с тем, что он видел тогда, в тот черный для него день, в самый первый черный день, в череде других, ведущих его к Беде?
Он сам не мог понять, почему эта мысль появилась сейчас, и уж совершенно было непонятно, почему ему хочется, чтобы она видела именно это, как будто — общее видение сближало их, делало ближе, чем брата и сестру…
— Где это? — спросила она.
— Этот монастырь — далеко отсюда, — сказал он. — Очень далеко. Он расположен в лесу, и добраться до него трудно. Чтобы найти его, нам пришлось в свое время так плутать, хотя человек, который первый раз привез меня туда, прекрасно знал дорогу. Знаете, такое ощущение, что он — монастырь — это нарочно делает.
— Что? — спросила она.
— Прячется, — пояснил он. — Он прячется от людей. Пусть найдут только те, кому нужно найти. Очень нужно…
И — сам испугался откровенности своей: «Зачем, почему я так говорю с ней, как будто очень хорошо ее знаю и уверен, что не будет насмешки, не будет — удара?»
— Красота в самом деле начала прятаться от людей, — кивнула Лика. — Осталось так ее мало, и то, что остается, многим не кажется прекрасным — у них уже совсем другое представление о том, что можно назвать «красотой», и теперь ничего не исправить, наверное.
Немного помолчав, она добавила, что очень любит эту картину, и ему было от этого приятно, первый раз — обычно он только смущался, когда его хвалили. Но — не сейчас, сейчас — ему очень хотелось вдруг оказаться с ней вдвоем — там, и чтобы вокруг был зеленый лес, и цветы, и… Да, чтобы был дядя Миша. Рядом с ними.
И, зная, что это невозможно, вновь ощутил укол боли и вины и быстро пошел по коридору дальше, пытаясь убежать от этих развалин, от — невозможности радости, от — невозможности счастья.
На улице он остановился. Снег падал крупными хлопьями — он стоял, словно не замечая, как снежинки ложатся на его волосы, не замечая холода.
Перед глазами были языки пламени, пожирающего маленький дом.
В душе была едкая горечь вины.
И когда ее рука легла на его плечо, он вздрогнул, но — ему стало легче.
— Вы замерзнете и простудитесь. Накиньте капюшон, пожалуйста, — попросила она.
«Я уже замерз. Осталось совсем немного — и не будет меня, останется заледеневший ствол дерева с облетевшими ветвями, останется снег внутри, я видел такое дерево — без веток, с умирающим стволом, превратившимся в огромный остов, заполненный снегом. Или — я буду как руины монастыря, знаешь, как сейчас там все засыпано снегом?»
Он послушно накинул капюшон куртки, и она рассмеялась — он улыбнулся в ответ, а она уже виновато потупила взгляд и проговорила:
— Простите… очень забавно, но эти капюшоны почему-то всегда делают нас похожими на монахов-капуцинов.
— Я бы предпочел быть похожим на православного монаха, — серьезно ответил он. — В них есть что-то… небесное. Никогда не замечали?
— Иконописное, — согласилась она. — Кстати, почему вы не пишете иконы? Вы же чувствуете это…
— Я недостоин, — сказал он, слегка прищурив глаза, посмотрел в небо. И повторил: — Недостоин. Мне всегда казалось, чтобы прикоснуться к лику Божьему, или Богородицы, или Ангелов, надо самому обладать святостью. Или — особенной благодатью. У меня нет этого… Я обычный. Даже то, что я чувствую иногда, — это от моего неустройства, именно что — душевного. Господь просто жалеет меня и посылает утешение.
«Он верующий», — подумала Лика. И ей стало почему-то обидно. Она посмотрела на него украдкой, потом посмотрела на небо, где, по ее представлениям, пребывал Бог, — и вздохнула. «У него ведь тоже лицо иконописное. Как у архангела. Поэтому мне нечего и думать о нем». И тут же испугалась собственных мыслей — а она собиралась о нем помечтать? И на каком основании? Он просто помог ей. Он встретился совершенно случайно. И это не повод относиться к случайно встреченному человеку с нелепыми мечтаниями. Хотя, конечно, помечтать можно о ком угодно. Даже о человеке, оказавшемся с тобой рядом в трамвае. Мечтать-то не вредно.
Если помнить при этом, что все — просто случайность.
И оттого, что сейчас все закончится, он развернется, скажет ей что-нибудь хорошее на прощание или совсем ничего не скажет, просто — уйдет, и они никогда уже не встретятся или — встретятся снова случайно и незначительно, стало — грустно совсем.
— Поэтому я предпочитаю пейзажи, — сказал он. — В конце концов, природа создана Господом, и на ней лежит отблеск Его. Надо просто увидеть это. Почувствовать, но — к сожалению, многие этого не ощущают. Если бы ощущали, были бы счастливее…
— Но мне кажется, они чувствуют, просто не умеют облечь в форму, — сказала Лика.
— Может быть, — кивнул он.
«Сейчас уйдет», — подумала она.
Он поднял на нее глаза — на минуту ей показалось, что он все понимает. Слышит ее каждую ее мысль. Знает, что она боится его ухода.
— Вы торопитесь? — спросил он.
— Нет, не очень…
— Я просто подумал — может быть, нам выпить по чашечке кофе?
Она так поспешно согласилась, что невольно испугалась, что он заметит ее поспешность. Но если он и заметил, то не показал виду.
— Только не в ту кофейню, ладно? Лучше подальше пройти немного, там неплохо…
И снова она удивленно посмотрела на него — ей тоже не хотелось туда, где улыбалась дешевая, глупая Коломбина.
— Мне совсем не нравятся там настенные росписи, — сказал он. — Типичный образчик дурного вкуса с претензией на высокий интеллект. Сейчас это стало, увы, модно… Там Коломбина напоминает помесь вампира и дешевенькой проститутки. А Пьеро похож на продавца наркотиков, который решил их попробовать.
Лика засмеялась.
— Надо же, — заметила она. — А я думала, что только у меня такие ощущения…
Они шли по улице, почему-то ей пришло в голову, что он тоже боится, что она уйдет и что она — случайность. Она даже затаила дыхание от этой мысли, но — ей так этого хотелось…
Когда они проходили мимо маленького храма, зазвонили колокола.
Служба закончилась.
Только — почему он так тревожно посмотрел вверх?
Колокола ведь — звучали так светло и радостно…
Ему бы хотелось рассказать ей про сны. Как над развалинами темного храма появляется радуга, и хочется плакать, склонить голову, но — если голову наклонить, не увидишь, как радуга эта сияет все ярче, и ты смотришь, не мигая, но потом просыпаешься, и чудо кончается. Вместо радуги — «черная икона», и это потому, что ты не склонил головы.