И это — самая большая, самая страшная часть Беды…
«…И дверь ко спасенью закрыта, закрыта дорога к Царю» [3], — вспомнилось ему. И — он поднял глаза, туда, в серое небо. Закрыта страстями. Да, его страсти были виной всему. И — он сам во всем виноват.
Если бы не его страсти, он сейчас был бы свободен от страха. Вот и все.
Зазвонили колокола на маленькой церкви — ему показалось, что это ответ, он хотел остановиться на минуту, но даже попытка была пресечена страхом, тут же отозвавшимся, и уже эти перезвоны показались ему зловещим предзнаменованием, предсказанием: «Они же по мне, по мне звонят!!!»
Он пошел быстрее, все больше и больше ускоряя шаг, он уже почти бежал — а звон колокольный преследовал его, причудливо сплетался со все более разрастающимся страхом. И — некуда было бежать, да и — как убежать от того, что живет в тебе?
То маленькое зерно, которое было посеяно, уже проросло, пустило корни и теперь превратилось в мощное растение, которое, чтобы стать еще больше, еще могущественнее, выпивает из него жизнь. Капля за каплей. У него раньше были силы сопротивляться, теперь же силы таяли, и все, что он мог, — это метаться в бессмысленном поиске выхода, прекрасно сознавая, что выхода нет.
— Ты сам виноват, — прошептал он едва слышно. — В собственном плачевном положении тебе некого обвинять. Только самого себя.
Но — об этом нельзя было думать. Он становился еще слабее.
Надо было ухватиться за что-то — за этот колокольный звон, за кресты церкви, уносящиеся в небо, за дерево, покрытое снегом, за девочку, которую нечаянно толкнул, выходя из музея.
За девочку… Она напоминала кого-то — эти испуганные глаза, смешная косичка, делающая ее юной, несолидной и забавной… Он невольно улыбнулся.
И — повинуясь внезапно вспыхнувшему внутри непреодолимому желанию, пошел к храму.
Беда.
Каждый его шаг при попытке бегства от реальной угрозы отпечатывал это слово, делал его привычным, неразделимым с ним — «беда-беда-беда…».
И некуда было от беды укрыться.
Можно было просто сейчас набрать номер, сказать — приезжай и забирай, а там — Бог тебе судья. Но — и ему тоже. И почему-то ему не хотелось этого делать. Что-то там, в его душе, сопротивлялось, может быть, из-за того, что душа у него еще живая, еще не умерла, хотя он все делал, чтобы умертвить, уничтожить, истощить ее…
Беда.
Он дал милостыню нищенке — взглянул ей в глаза, показалось — они у нее хитрые, и там, на дне этих глаз, таилось знание о том, что беда для него — неизбежна.
Беда.
Толкнул тяжелую дверь, вошел в полумрак, вдохнул запах свечей — надеясь, что сейчас случится чудо и вот эта сопровождающая его беда исчезнет. Испугается тягучих церковных песнопений. Испугается дьякона с кадилом, который идет сейчас мимо него. Испугается слов молитвы…
Всех сирых и вдов Утешение, в бедах и скорбех помоще,
Священная и Непорочная Владычице Всепетая,
Приклони ко мне милосердие Божественного Сына,
Ходатайце спасения, припадая, взываю Ти:
Радуйся, Невесто Неневестная.
Хор пел, и он — сам удивляясь, понимал слова, хотя обычно воспринимал только музыку, но сейчас и в самом деле ему показалось, что это — протянутая ему рука, что это — связано с ним напрямую, адресовано ему. Он защитит Ее. А Она — его.
Нет, не потому, что он этого заслуживает. По молитвам другого. Другого человека, которого больше нет на земле…
На глазах даже слезы выступили — наступила тишина, слышались только тихие всплески разговоров, слабое, мерное постукивание кадила, чьи-то шаги… А потом начал что-то говорить священник — он не вслушивался, он все еще находился там, в пении, в молитве, обрывки фраз долетали до него против его воли.
— Молитва — это путешествие, которое приносит не волнующие переживания, а новую ответственность. Пока мы пребываем в неведении, ничего не спрашивается с нас, но как только мы что-то узнали, мы отвечаем за то, как употребляем свое знание. Пусть оно дано нам в дар, но мы ответственны за каждую частицу истины, нами узнанную, и как только она становится нашей собственной, мы не можем оставлять ее бездействующей, но должны проявлять ее в своем поведении. И в этом смысле от нас требуется ответ за всякую истину, нами понятую.
Он собрался внутренне — ему снова показалось, что это и есть ответ, ему надо молиться, и тогда — все изменится. Он будет свободен от этого преследования, и те, кто его преследует сейчас, просто растворятся в воздухе, их больше не будет, это они просто кажутся реальными, разве зло может быть таким реальным? Оно ведь — просто морок, оно — метафизическая субстанция, оно — лишь часть окружающего пространства… Но и добро — тоже… Сейчас ему про это думать не хотелось — он знал, что бежит от себя, бежит от окружающей реальности, сначала — просто размеренной, тихой, казавшейся ему не самой счастливой, но — по крайней мере удобной, и — в один час обрушившейся, ставшей сначала угрожающей, наполняющейся этой самой «бедой» и ее неминуемостью постоянно, понемногу, — и в конце концов превратившейся в кошмар.
А пребывать постоянно в кошмаре — невыносимо, так нельзя. Он сейчас сделает глоток, он немного подышит и вернется туда. Хотя… возвращаться ему не хочется.
Но — служба закончилась, он пошел к выходу. Слова еще хранились в душе, но потихонечку покидали ее, уступая место обычным голосам, веселому мату девочек-подростков, перебирающих тонкими, замерзшими ножками, шуму машин, и — слову «беда», которое потихонечку начинало заменять в его сознании слова утешительной молитвы.
Он вздохнул. Высоко закинув голову, посмотрел в серое небо. То ли пытался снова вспомнить молитвы, то ли пытался сдержать слезы отчаяния — он и сам этого не понял, только одно знал — все это взаимосвязано. Все — взаимосвязано.
Только надо это почувствовать и принять.
«Ничего не изменилось — та же массивная, черная лестница, тот же огромный пейзаж над ней — ветер поднимает волны почти к небесам, шторм, а там, на вершине горы — фигурка женщины… И я этот пейзаж всю жизнь любила, с самого детства, хотя художник наш, местный, неизвестный… И — как странно, что с этой картины музей начинается! Вроде это не местный пейзаж, где-то в Италии, и явно фантазия художника, только или самый первый директор музея был неисправимым мечтателем, или художник этот был ему близок по духу…»
Сколько Лика себя помнит — всегда, когда они приходили в музей, она очень долго здесь стояла, иногда воображала себя этой женщиной, однажды она перевоплотилась с такой силой, что почувствовала на лице капельки — брызги моря и ветер… И почему-то отчаянно хотелось прыгнуть туда, вниз, позволить бушующему урагану поглотить себя, стать частью этого бескрайнего моря, частью Вечности.
Она так хорошо тогда запомнила это состояние необыкновенной внутренней свободы, и отчаяния, и страха, и опасности, что очень долго старалась держаться от картины подальше, но картина притягивала ее, как магнит.
Лика и сейчас бы немного постояла тут, как в те времена, когда просто приходила в музей и воображала себя женщиной на самой верхушке горы — и ураган ей нипочем, если подумать, такие и за воздух удержаться могут, как говорил в свое время дед. Лике казалось, что она тоже сможет — пусть не сейчас, пусть когда-нибудь… Она улыбнулась — куда ей, она всего боится. Даже сейчас — боится сделать шаг туда, в неизвестность.
«Неизвестность» таилась за большой, светло-коричневой, новенькой дверью. Лика набрала побольше воздуха в легкие, придала своей детской физиономии выражение серьезной важности и — открыла дверь.
«Неизвестность» обрела формы дамы бальзаковского возраста, полненькой, уютной, с приветливым лицом и веселыми ямочками на щеках.
— Здравствуйте, — пролепетала Лика. — Я Парфенова. Мне сказали прийти сегодня…
Она отчаянно боялась, смущалась, краснела и в конце концов решила, что лучше ей смотреть в сторону — там на стене были какие-то детские рисунки, один из которых изображал веселого ангела с золотыми волосами и большущим ртом. Сей ангелочек держал в руках синие цветы.
— Здравствуйте, — кивнула женщина и улыбнулась ей. — Ой, а я вас совсем другой представляла… Знаете, думала, что вы очень взрослая и солидная. Из-за имени, наверное.
Она поднялась, задела папку на столе — та с грохотом обрушилась на пол, женщина тоже смутилась, вздохнула и прошептала:
— Экая я неловкая квашня…
Лике стало легче, она нагнулась, помогала собирать рассыпавшиеся бумаги.
— Да я справлюсь, что вы, — проговорила женщина, все так же улыбаясь, от чего ямочки на ее щеках стали еще симпатичнее и приветливее.
Она наконец все собрала, выпрямилась и протянула Лике ладонь:
— Мне зовут Анна Владимировна. Вот и познакомились, Гликерия Андреевна. Да, имя у вас такое — редкое. Старинное…
— Это дедушка, — улыбнулась Лика. — Он сказал, что, раз я родилась в день святой Гликерии, так и нужно меня назвать. Тем более что мою прабабушку тоже так звали.
— И тысячу раз был ваш дедушка прав, прекрасное имя… И вам, пожалуй, подходит. Удивительно гармонично сочетается с вашим внешним обликом!
Она с таким восторгом смотрела на Лику, что та снова невольно смутилась.
— Знаете, вот — если с косой, то вы — на Гликерию Новгородскую похожи. А распустить косу, так и на мученицу Гликерию…
И засмеялась, заметив Ликино смущение.
— Ох, да бросьте же, вы просто еще не привыкли к своей красоте, предпочитаете не знать о ней. Увы, красота, девочка моя, вещь скоропреходящая — оглянуться не успеешь, одни воспоминания остаются.
Ощутить неловкость ситуации, впрочем, дано бывает не только тому, кому комплимент сделан, но и тому, кто его сделал.
Так и Анна Владимировна — тоже смутилась, поднялась:
— Ну, пойдем, я покажу вам наши богатства… Сразу скажу, что у нас отдел древнерусского искусства невелик — хотя в хранилище, конечно, побольше сокровищ… Ну, да мы туда тоже пойдем, тем более — именно там вам и работать по большей части придется. Очень у нас большие трудности по сохранению шедевров. И никакой помощи… А влага такая!.. Только в этом году отопительную систему прорвало, едва спасли нашу коллекцию.