план, оттесняя все остальные, и эта борьба мотивов за господствующее место взывает к особой внимательности и чуткости, внутренней активности читателя, постоянно нарушает наметившуюся было инерцию восприятия.
Зная склонность своих читателей к игре, поэтесса и сама нередко словно бы играет с ними и далеко не сразу раскрывает свой замысел. Вот почему ее сюжет порою развертывается крайне неожиданно; именно так построено стихотворение «В театре» (1946), начинающееся следующим образом:
Когда мне было восемь лет,
Я пошла смотреть балет.
Далее рассказчица-девочка восторженно говорит о том, с какими чувствами она отправилась в театр:
Наконец-то я в балете!
И забыла все на свете,
Даже три помножить на три
Я сейчас бы не могла.
Наконец-то я в театре,
Как я этого ждала...
Я сейчас увижу фею
В белом шарфе и венке...
Естественно, читатель ждет рассказа о впечатлениях, вынесенных девочкой со спектакля, которого она с таким нетерпением ждала, но тема развертывается чем дальше, тем неожиданнее:
Я сижу, дышать не смею.
Номерок держу в руке...
В рассказ о театральных впечатлениях, к которому с таким энтузиазмом приступила девочка, все более настойчиво врывается номерок. Он куда-то исчез, и вот вместо рассказа о театре получается рассказ о чем-то другом, постороннем, не имеющем отношения к балету:
Все слышней играют трубы,
Пляшут гости на балу,
А мы с моей подругой Любой
Ищем номер на полу.
Поначалу случайно упомянутый номерок вытеснил и фею, и гостей, танцующих на балу, и все то, о чем мечтала девочка, забывшая «все на свете». Таким образом, вместо рассказа о театре получился рассказ о наказанной рассеянности, о том, как плохо быть ротозеем, растяпой.
Автор любит подвести своего читателя к совершенно неожиданной, а потому и особо впечатляющей концовке. Так, в стихотворении «Игра в крокет» (1946) ребят хвалят за то, что они сумели добиться тишины, а оказывается, тишина установилась только потому, что они
...кричали три часа,
Потеряли голоса.
В стихотворении «Рыболов» (1946) автор сначала отдает дань вокальным способностям своего героя — рыболова, который поет отличную песенку — «и радость в ней и грусть». Но оказывается, что
...знает эту песенку
Вся рыба наизусть.
Как песня начинается,
Вся рыба расплывается.
Вот и все. Никакой морали в этом шуточном стихотворении, так же как и в ряде других подобных ему, нет, но для читателя не останется загадкой, почему так смешон рыболов-неудачник.
Комические эффекты многих стихов А. Барто определены тем, что автор говорит «не то», чего ожидает читатель, ибо их основная тема не прямо выражается сюжетом, а возникает для читателей норой совершенно неожиданно, застает его врасплох, как в стихотворении «Снегирь», где оказалось, что главное вовсе не в том, каким способом мальчуган приобрел снегиря, а в чем-то другом.
В чем же?
На это автор не отвечает, да и вообще, стремясь повысить внутреннюю активность своей аудитории, он не считает грехом заставить самого читателя кое о чем задуматься, а не получить все в готовом виде, не требующем никаких усилий для восприятия и усвоения. Герой стихотворения «Снегирь» завершает свой рассказ о том, как он выпросил снегиря, обращенным к читателю вопросом:
Может, снова можно драться
Завтра утром на дворе?
Автор не отвечает на вопрос рассказчика, но можно быть уверенным, что без ответа он не останется,— на него ответит читатель, и этот ответ будет тем более убедителен, что читатель сам должен додуматься до него, проявив свою собственную активность, сообразительность, смекалку.
А вот «Прощальный перепляс» с его лихим мотивом-припевом («Чок! Чок! Каблучок! Заработаю значок лучшего танцора» и т. д.). Мы ждем, судя но началу стихотворения, что сейчас перед нами во всю ширь развернется картина пионерского костра, самодеятельности; казалось бы, все клонится к этому, но стихотворение завершается совсем по-другому: танцоры, стремясь заработать вожделенный значок, так переусердствовали во время подготовки к «переплясу», что когда наступило время показать свое искусство, то, как выяснилось,
Нету сил у нас идти
На костер прощальный.
Нам бы только доползти
Как-нибудь до спальни!
Так завершился праздник, который ребята усердно готовили.
Что ж, конечно, неплохо заработать значок «лучшего танцора», но когда все подчинено этому значку, то и результаты выходят плачевные, — вот о чем свидетельствует неожиданная концовка стихотворения, начатого в бодром, мажорном духе.
Так автор зачастую готовит читателю какие-то сюрпризы, не дает ему настроиться на один лад, на спокойный тон, все время держит его в напряжении. Читатель думает — это стихотворение о театре, а оказывается — о рассеянности; думает — это о мухе, а оказывается — это о ленивом мальчике, который готов все свои неудачи и провинности отнести за счет мухи; думает — это о загородной прогулке, а оказывается — это о невнимательности, о ротозействе, которое может лишить человека большого удовольствия. Таким образом, главная, основная тема здесь нередко глубоко запрятана, с тем чтобы обнаружиться совершенно неожиданно и как бы случайно.
А. Барто умеет ловко завязать и развязать все узелки занятного, веселого сюжета, провести читателя по всем его запутанным ходам, поворотам, ведущим совсем не туда, куда, казалось бы, он первоначально устремлялся, и такая конструкция сюжета вызывает повышенное внимание читателя — он видит, что автор ведет с ним какую-то игру и надо все время быть начеку, иначе пропустишь самое главное, самое интересное.
Как видим, многие стихотворения А. Барто зачастую отличаются остросюжетной композицией, динамичностью действия, быстрой сменой фабульных мотивов — только поспевай следить за их стремительным развертыванием или внезапными поворотами, обманывающими наши ожидания. Так поэтесса вызывает обостренный интерес к тем историям, то веселым, то грустным, то анекдотическим, которыми она щедро делится со своими читателями, постоянно обращаясь к их догадливости, наблюдательности, сообразительности. В стихах А. Барто почти всегда что-то остается невысказанным, и «на дне» ее рассказа, даже и шуточного, всегда можно обнаружить нечто «нерастворимое» в забавном рассказе, в прихотливых и неожиданных поворотах сюжета; здесь всегда слышится приглашение к раздумью над смыслом рассказанной истории и к непосредственному действию.
Характерна в этом отношении поэма «Звенигород», в которой говорится о детском доме:
Здесь со всех концов страны
Собрались ребята.
В этот дом их в дни войны
Привезли когда-то...
После, чуть не целый год,
Дети рисовали
Сбитый черный самолет,
Дом среди развалин.
Вдруг настанет тишина,
Что-то вспомнят дети,
И, как взрослый, у окна
Вдруг притихнет Петя.
Автор ничего не говорит здесь о том, почему «вдруг притихнет Петя», и не описывает детально картин войны. Все это дано только одним штрихом — детским рисунком, но этот рисунок наполнен особым смыслом, ибо читатель чувствует, что должны были увидеть и пережить дети, если перед их глазами стоят одни и те же неотвратимые образы боя, войны, развалин, потерь, утрат, смерти.
Мы понимаем, почему рука детей тянется к бумаге и карандашу, чтобы хоть как-нибудь запечатлеть то, что до дна всколыхнуло их души. Все это дано здесь одним штрихом, но этот штрих, точно подмеченный и глубоко правдивый, соответствующий характеру потрясенной детской психики, становится необычайно емким. Читатель, как бы он ни был юн, не может не почувствовать многого из того, что пережили дети, и сам своим воображением дополнит то, о чем умолчал или на что только намекнул автор. Мы читаем в поэме «Звенигород» о полковнике, который навещает в детском саду этих ребят:
Он так возил игрушки,
Когда он жил в Крыму,
Двухлетнему Андрюшке —
Ребенку своему.
Ребят из Севастополя
Везли в военный год,
Врагами был потоплен
Советский пароход.
Далее, без всяких переходов, автор сообщает, в уже совершенно другой тональности, об отце Андрюшки:
Полковник едет к детям,
В портфель он спрятал мяч...
Здесь последовательность повествования явно нарушена, ибо между рассказом о советском пароходе, потопленном врагом, и рассказом о полковнике, спрятавшем в портфель мяч, лежит целая пропасть, огромный ряд событий, самых острых и глубоких переживаний, но это не просто пауза, не просто умолчание. Если бы это было так, все звенья повествования рассыпались бы. А они не распадаются, ибо их связывает сочувствие и воображение читателя, который сам призван воссоздать цельный образ, цельную картину.
Пусть автор ничего не сказал о судьбе Андрюшки, которого везли из Севастополя в военный год, ничего не сказал о переживаниях полковника, лишившегося сына, но мы ощущаем, какие большие и неостывающие чувства живут в душе полковника, если он всю свою нерастраченную отцовскую нежность и любовь к погибшему сыну вложил в заботу о детях, оставшихся без родителей.
Здесь о многом надо догадываться, но автор доверяет своему юному читателю, доверяет его уму, его чувству, его душевной щедрости, его умению осмыслить все значение того или иного штриха,— и оказывается правым в доверии к читателю, который умеет по-своему заполнять все эти пробелы и умолчания.