Так автор зачастую захватывает свою аудиторию не только тем, что он прямо говорит ей, что он рисует, но и тем, на что он только намекнул, тем, о чем сам читатель должен догадаться, представить себе, вообразить, проявив в этом готовность к сотворчеству, соучастию в создании художественного образа, восстановлении — во всей ее цельности — только отдельными штрихами набросанной картины.
Повышая степень внутренней активности читателя, автор, прежде чем сообщить ему нечто важное и существенное, целой системой вопросов и умолчаний зачастую вызывает повышенный интерес к предмету повествования, в атмосфере которого все воспринимается особенно остро и глубоко.
В поэме «Звенигород», прежде чем рассказать о судьбах ее юных героев, автор настойчиво обращается к нам с одним и тем же вопросом — после новых описаний, новых картин, захватывающих внимание и воображение читателя:
Что же это за семья?
Дочки тут и сыновья...—
и юный читатель должен сам поломать голову над тем, «что же это за семья», состоящая из тридцати братьев и сестер, прежде чем художник расскажет об этом «шумном семействе».
Автор нередко обращается к читателю с такими вопросами:
Кто, кто
В этой комнате
живет?
Кто, кто вместе с солнышком
Встает?
Или:
Кто затоптал всю резеду?
Кто трогал лилии в саду?
Или:
Почему сегодня Петя
Просыпался десять раз?..
Смена вопросов и ответов, в порядке которой развертывается действие, способствует усилению выразительности стиха, его внутренней подвижности — всего того, что вызывает ощущение неожиданности, непредвиденности, той загадочности, которая повышает заинтересованность читателя, степень его активности.
Как видим, пробелы, умолчания, вопросы, восклицания, загадки, обращения к читателю в поэтике А. Барто не случайны. Они слагаются в цельную систему и являются одним из действенных средств вовлечения читателя в процесс сотворчества, соучастия в создании художественного образа, цельного представления.
Читатель стихов А. Барто — это скорее не читатель, а собеседник, и именно как к собеседнику обращается к нему поэтесса, что вызывает в ее стихах интонацию непосредственно к нам обращенной речи, предполагающей и жест, заменяющий подчас целую фразу, и мимику, и паузы, говорящие порою не меньше, чем слово. Все эти особенности живой, разговорной речи определяют характер «детского стиха» А. Барто. Здесь интонация отвечает характеру непосредственного обращения к юному читателю, стремлению завязать с ним живую и непринужденную беседу, вызвать его на ответ; вот почему она является не напевной, а преимущественно разговорной. Автор никогда не ведет свой стих по единожды сложившейся интонационной инерции,— нет, он все время прислушивается к тому, соответствует ли его интонация естественности и непосредственности живого, увлеченного разговора, передает ли характер переживаний и чувств рассказчика, ведущего повествование.
Обычно интонация стихов А. Барто чужда литературноповествовательной, сугубо «письменной» и рождающейся за письменным столом, словно бы располагающим к подробным описаниям, доскональной детализации, замедленным темпам,— ведь никто над душой не стоит и никуда не торопит! Но поэтесса даже за письменным столом, с пером в руках, чувствует себя так, словно бы продолжает разговор со всей юной аудиторией, что по-своему определяет характер ее стихотворной речи — стремительной, динамической, изобилующей вопросами, непосредственно обращенными к юной аудитории.
Если же поэтесса радостно восклицает, чувствуя приближение весны:
Распутица! Распутица!..
Ручьи и ручейки
Как зазвенят,
Как пустятся
Бежать вперегонки...—
то в ее восклицаниях передается радость, так переполняющая человека, что он не может не поделиться ею со всеми окружающими, не «выкричать» ее...
В стихах А. Барто многое продиктовано характером живого, взволнованного, непосредственного разговора хорошо знакомых людей, у которых немало общего, а потому и понимающих друг друга с полуслова, с первого намека, без каких бы то ни было пояснений,— как это мы видим в стихотворении «Она у нас красавица»:
Пускай в тетради
Троечки,
Зато глаза
У Зоечки!..
Такая фраза строится не по правилам синтаксически-безупречной завершенности, а по законам живой, разговорной речи, которую сопровождают, а во многом и заменяют жесты, движения, мимика, что мы явно ощущаем и видим при разговоре о глазах Зоечки.
Далее рассказ о красавице Зоечке развертывается также по законам живой, разговорной речи, прерывающейся и восклицаниями, и паузами, и той мимикой, без которой он многое утратил бы в своей яркости и выразительности:
Но вот вчера щенок, щенок
(Вы просто не поверите) —
Да как он смел!
Да как он мог! —
Куснул ее на скверике...
Здесь все — и восклицания, и вводные предложения, и необходимо возникающие по ходу повествования паузы, и многое другое — отвечает духу и стилю живой, разговорной речи, требующей нашего ответа, «сопереживания», и при этом мы себя чувствуем не столько читателями, сколько собеседниками и непосредственными участниками истории с Зоечкой. Это и свидетельствует о том, как органично вводит поэтесса в речевую структуру своих стихов те элементы, которые, как и в любом живом разговоре, не исчерпываются их исключительно словесным выражением, подразумевают не только чтение стихов, но и их «исполнение», реальное или воображаемое, но неизменно повышающее долю читательского участия во всех перипетиях и коллизиях стихотворения.
Вот почему многие стихи А. Барто требуют чтения вслух, их разговорного, а то и театрализованного исполнения, иначе из них ускользнет нечто столь существенное, без чего они утратят значительную долю своей выразительности.
Ну разве можно прочесть про себя — и этим ограничиться! — стихотворение «Она у нас красавица» — о девочке, больше всего озабоченной своей внешностью:
В поход идем мы в выходной,
Сегодня мы туристы,
В поход, в поход любой ценой,
В поход на воздух чистый!
А мимо нас красавица
Как пава проплыла.
Красавиц не касаются
Отрядные дела...
Если первые строки требуют лирически-приподнятой интонации, отвечающей их пафосу, романтике трудных дорог и дружных походов, то она сразу же меняется, становится иронически язвительной, когда речь заходит о девочке, уделяющей своей внешности слишком много внимания (за счет всего остального!); как видим, интонация, ее переходы — от высокого к низкому — обретают в стихах А. Барто ту существенность, содержательность, значимость, без которых эти стихи многое могли бы утратить в своей смысловой выразительности, а то и сатирической едкости.
А вот рассказ о девочке, поразившей подруг своей развязной требовательностью:
Ну Наденька, ну скромница!
Мы не могли опомниться.
Здесь тоже живой, непосредственный рассказ ведется от лица персонажа, настолько изумленного поведением своей подружки, что он и слов не находит для выражения негодования — оно ушло в «подтекст», в паузы, в восклицания, в ничего не говорящие междометия («Ну... Ну...» — словно у него отнялся язык!),— но они-то и оказываются очень красноречивыми, ибо отчетливо передают охватившие рассказчика чувства, такие сильные и непосредственные, что они не могли сразу найти связные слова для своего выражения.
Речь автора зачастую носит характер напряженного диалога, во время которого сталкиваются различные судьбы, характеры, устремления, и все это способствует повышению динамичности стиха, его живости, активности, действенности.
В стихи, идущие от лица автора, врываются голоса героев, словно бы перебивающих его или друг друга, вносящих в повествование непосредственные чувства, свой темперамент, свои переживания, и автор всегда готов предоставить им слово — как в произведении драматического жанра:
Мамы нету дома!
Петя так и знал!
Не придется Пете
Ехать на финал.
Это «так и знал!» непосредственно и выразительно, с присущей ему интонацией передает переживания мальчугана, огорченного перспективой остаться дома и лишиться того удовольствия, о котором он, вероятно, давно мечтал.
А когда мы слышим:
Кто не знает Любочку?
Любу знают все...—
то и здесь передается живая интонация собеседника, обращающегося ко всем тем, кто лично знает Любочку — девочку с нашего двора, соседку. Автор так близко и непосредственно, в оживленной разговорной речи, знакомит нас с ней, что мы не можем сомневаться в ее реальном существовании, не можем не видеть ее «во всей ее красе», и сами чувствуем себя близкими знакомыми этой девочки, а может быть, и другой, но очень похожей на нее.
Далее стихотворение «Любочка» развивается в форме диалога, особенно резко подчеркивающего разницу выведенных автором характеров:
Говорит она старушке:
— Это детские места.
— Ну, садись,— вздыхает та.
Так различные характеры персонажей раскрываются в стремительном диалоге, в коротких, но предельно четких и выразительных репликах, и эта сцена не требует никаких дополнительных описаний, настолько она внутренне законченна при всей своей лаконичности.
Автор все время вовлекает читателя в свой разговор, обращаясь к нему с вопросами, восклицаниями, утверждениями, не давая ему почувствовать себя всего только слушателем или зрителем происходящих событий.