Обычно мемуарист как бы говорит читателю: смотрите, вот чему мне довелось быть свидетелем и участником, вот оно — зримое для меня, а теперь, благодаря моей памяти и умению рассказывать, также и для вас, прошлое. Для Агнии Барто прожитое не является самодовлеющим. Ветры минувших времен точно так же, как и ветры настоящего, в едином порыве надувают паруса ее поэтического корабля, корректируя и убыстряя его движение. Поэт всегда в центре свершающихся событий, там, где может понадобиться его живое участие, слово и дело. Закономерно, что объединяющим ядром, внутренней доминантой книги стал советский человек в динамике его духовного, нравственного роста. И прежде всего — в его решающие, детские и отроческие, годы.
После выхода книги Агния Львовна рассказывала, что некоторые писатели, вероятно желая подчеркнуть высоту своей оценки, говорили: «Зря вы поставили в заголовок слово «детский». Ваша книга — это записки поэта. Так ее и следовало назвать».
Но художник В. Колтунов, оформлявший первое издание, в полном согласии с замыслом автора, выделил на обложке слова «детского поэта» красным шрифтом. Помимо того, что такое название абсолютно точно отвечает содержанию книги, оно имеет для Барто еще и полемический смысл. Писательница, отдавшая более полувека творчеству для младших граждан страны, подчеркивает названием книги, что эпитет «детский» в приложении к словам «писатель» и «литература» отнюдь не нуждается в стыдливом замалчивании. Что звание детского писателя может быть самым высоким из литературных «званий». Конечно, при условии, если литература не маскируется под детскую, а соответствует своей сущности.
Имея в виду эту сущность, В. Белинский, как известно, утверждал, что детским писателем нельзя сделаться,— им должно родиться. Агния Барто родилась детским писателем. Но узнала об этом много позже того, как, еще будучи сама школьницей, сочинила первые стихи, которые, по ее собственному признанию, были «беспомощным подражанием Ахматовой». И даже позже, чем стала писать и печатать стихи для детей.
Агния Барто — детский поэт не потому, что пишет для детей, а потому, что лучшие ее стихи стали детским фольклором. Они словно бы утратили черты авторства и превратились из поэзии для детей в поэзию самих детей, став адекватным выражением их духовной жизни, их мировосприятия, чувств, стремлений.
Великолепный тому пример — история со стихотворением «Челюскинцы-дорогинцы», о которой Барто с юмором рассказывает в «Записках детского поэта». Прочитав в электричке К. Чуковскому написанные ею шесть строк по случаю благополучного возвращения в Москву участников челюскинской эпопеи, Агния Львовна от смущения приписала эти стихи неведомому пятилетнему мальчику. И тончайший знаток языка и психологии детей, автор знаменитой книги «От двух до пяти» не только был пленен этой «пылкой и звонкой песней, хлынувшей прямо из сердца», но и не усомнился, что поэту именно пять с половиной лет. В потоке стихов, посвященных челюскинцам, «челюскинцы-дорогинцы» с легкой руки Чуковского не затерялись и даже в какой-то мере вышли на первый план, зазвучали с эстрады, были прославлены «Литературной газетой», упоминались в докладе С. Маршака на Первом съезде писателей. «С какой экономией изобразительных средств,— писал К. Чуковский в «Литературной газете» о мнимом пятилетием поэте,— передал он эту глубоко личную и в то же время всесоюзную тревогу за своих «дорогинцев»! Талантливый лирик дерзко ломает всю строфу пополам, сразу переведя ее из минора в мажор... Даже структура строфы так изысканна и так самобытна...»
В этой высокой оценке нет скидки на малолетство предполагаемого автора, на «детскость», но в ней есть, конечно, точное понимание специфичности явления, о котором идет речь. Примерно теми же словами Чуковский мог бы оценить безымянный фольклорный шедевр неведомого создателя. Как и в лучших произведениях устного народного творчества, здесь есть определенная изысканность, самобытность, дерзость новаторства. Но это не плоды изощренного «головного» мастерства, литературной многоопытности, а результат кровной, органической близости к общей жизни, к общим переживаниям, являющимся изначальными истоками всякой подлинно народной поэзии. Истинная детскость и истинная народность, несомненно, смыкаются в своих истоках. Поэтический талант Агнии Барто— и в этом его счастливая суть — способен не только постигнуть, но и выражать это единство. Как бы далеко ни уходила писательница по пути мастерства, она ни на миг не отрывается от тех природных основ, имя которым народность и детскость. С размышления об этом и начинаются «Записки»:
«В стихах почти каждого поэта с годами начинает звучать грусть об ушедшей молодости. Но я гоню от себя сии лирические вздохи, ведь у моих читателей — детей нет вчерашнего дня, у них все — впереди, все — сегодня и завтра. Стихи, написанные для них, должны быть неистощимо молоды. А если сосредоточиться на том, что «Все миновалось, молодость прошла», тогда пиши пропало, детский поэт!.. Нет, у поэта детского свое, совсем иное лирическое «я».
О том, из каких слагаемых это «я» состоит, по каким законам оно формируется, как и чем обогащается, как живет, и рассказывают «Записки детского поэта».
Собственные детские воспоминания — слагаемое номер один. У Барто они несут печать первозданной свежести, остроты и подлинности. Автор «Записок», например, вспоминает свой визит с мамой к богатым родственникам. На буфете маленькая Агния впервые в жизни увидела ананас. «Он игрушечный?» — спросила она. «Нет, детка, — сказала хозяйка, — мы потом его попробуем». Кончился визит. То ли забывчива была родственница, то ли сберегала ананас для более именитых гостей, но «пробование» заморского фрукта не состоялось. И разочарованная Агния сказала, уходя: «А ананас-то все-таки игрушечный». «Хитрая у тебя девочка»,— заметила обиженная хозяйка, прощаясь с матерью.
Она, судя со своей «взрослой» точки зрения, увидела в словах ребенка тонкий намек на собственную корыстную расчетливость. На самом деле дети, если только они не приучены взрослыми к хитрости, простодушны и справедливы. Реакция девочки — нормальная детская: раз ананасом не кормят, держат его «для вида»,— значит он игрушечный. Другого ответа быть не может.. Не подозревать же, в самом деле, взрослого человека в обмане! Ребенок скорее склонен допустить обманную внешность предмета, чем обманную сущность взрослого.
В «Записках» Барто не раз возвращается к мысли о том, что пишущему для детей «надо постоянно общаться с детьми, идти в детский народ», знать не ребенка вообще, а конкретных, сегодняшних детей, наших маленьких современников. В главе «Великие о детях» она апеллирует в этой связи к авторитету Достоевского, Тургенева, Льва Толстого, Гоголя, Чехова. Ибо, по ее словам, в высказываниях этих писателей «находишь почти все главное, насущное для современного писателя, стремящегося глубже проникнуть в психологию ребенка. Разве не главное — детей надо уважать. Охранять их нравственную чистоту. Отвечать на их интерес к современности. Раскрывать их мир, обращаясь к их воображению».
Вот строчки из дневника писательницы: «Часто бывала я в детских садах...», «Была в яслях...». В годы войны, работая над книжкой «Идет ученик», посвященной юным уральцам, вставшим к отцовским станкам, Агния Барто вместе с подростками проходит учебную программу в училище, овладевает профессией токаря. Это помогает ей «проникнуть в психологию» уральских пареньков, героев книги. С целью ближе узнать сегодняшнего ребенка писательница может прибегнуть и к своеобразному «анкетированию» по методу «интервью», обратившись к своим семи-девятилетиим собеседникам с таким, например, неожиданным вопросом: «Ты можешь мне сказать: что такое душа?» Ответы, которые Барто приводит в «Записках», придутся «по душе» не одной ей, но и каждому взрослому читателю. Наши маленькие материалисты, как оказалось, не отрицают понятие души, но связывают его с добротой, сердечностью, великодушием.
«В прежние времена, — записывает Агния Барто, — я часто приходила к детям не для выступления. По уговору с заведующей детсадом или директором школы не сообщала ребятам о своей профессии... я хотела видеть будни. Сохранить инкогнито стало много труднее, когда чуть не в каждом доме появился телевизор. Был такой случай. Несколько дней сидела я на уроках в первом классе одной из школ. Директор... разрешил сказать детям, что я из районо... И вот сижу я на последней парте, никому не мешаю, никто на меня не оглядывается, а я примечаю все, что мне кажется интересным... Но во время перемены ко мне подходит шустрая девочка с двумя бантиками, торчащими как рожки, и доверчиво говорит:
— Вы в районо работаете? А раньше вы работали писательницей, я вас в телевизоре видела».
Где бы ни была писательница, каким бы делом ни занималась, дети остаются в центре ее внимания. Испания 1937 года, обливающаяся кровью, расстреливаемая в упор фашистскими пушками; рабочий Урал суровых военных лет; действующая армия осенью 1943 года; сегодняшняя Япония; село Михайловское во время очередного Пушкинского праздника поэзии; пролетарская окраина Пирея в период диктатуры «черных полковников» в Греции; тропическая Бразилия — все воспринимается А. Барто сквозь «призму детства». Типичная запись: «На детей я смотрела во все глаза, встреч с ними мне в Португалии как раз не хватало. Они для меня своеобразный барометр, через них я лучше ощущаю, какая нравственная погода в стране».
Рассказывая о своей работе народного заседателя, Барто пишет о «трагичной слепоте матерей», о том, что «сознание полной безнаказанности, укоренившееся с детства, часто приводит человека к беде» и «как часто судьба человека зависит от нравственных понятий, привитых ему в годы детства», когда так необходим «живой, сильный голос детского писателя!» Подобно стрелке компаса, всегда ориентированной на север, чувства, внимание, мысли поэта неизменно направлены к детям. Точнее — к сегодняшним детям.
«Я из страны своего детства»,— сказал Экзюпери,— записывает Агния Львовна.— О себе я хотела бы сказать по-другому: — Я из страны современного детства».