– Очнись, красавица, – Савелий Кириллович указал на пустую рюмку. – Никакого почтения, одно птичье легкомыслие.
Выпив вторую, старик вытер пот, расстегнул ворот холщовой рубахи и с минуту сидел, не двигаясь, ждал, когда проберет.
– Чайку, Савелий Кириллович, покушаете? – спросила Даша. – К чаю сушки, мед, пряники прикажете?
– Остынь, Дарья. Чай опосля дела, он суетни не любит, его пить сурьезно надо, – старик говорил с расстановочкой, нравоучительно, тянул время, готовясь к тяжелому разговору. Давно он между Корнеем и Савелием назревал, и желали они оба душу отвести, и страшились. – Ты в полюбовницах у него? – старик кивнул на дверь, уверенный, что Корней их слушает, продолжал: – Мне ни к чему, ваше дело. Так что старый Савелий понадобился? В чем нужда?
Даша давно ждала вопроса, облегченно вздохнув, рванулась к дверям, старик жестом остановил.
– Не беспокой, может, делом занят. – Старик все у Лехи-маленького выпытал, но любил, как говорится, притемнить. – Мне еще ввечеру воробышек на ухо чирикнул, что прибыли к вам два молодых гостя: один черненький, другой беленький. Так? Разобраться с ними следует, наших они кровей или только фасон держут? А может, и похуже того?
Старик начал подниматься, ожидая, что Даша руку подаст, но ей комедия надоела, и она с места не двинулась. Леха в два шага пересек гостиную, поставил Савелия Кирилловича на ноги, Леха большим умом не отличался, однако понял: заложил его старик, в этом доме в щебечущих птах не верят.
– Тихо ты! – взвизгнул старик, поднятый на воздух могучей рукой. – Не шали, зашибешь, ребятишки не простят. – Он оттолкнул охранника. – Показывай, Паненка, своих женихов. Тебе который из них больше личит?
Они перешли в соседний номер, Даша приложила палец к губам, старик усмехнулся: знаю, мол, не учи. Отлепив кусок обоев, Даша вынула из стенки кирпич, указала старику на приготовленное загодя кресло. Усаживаясь, он собрался было по привычке охнуть, но вовремя сдержался.
Николай Сынок стоял на голове и говорил:
– Ты, кореш, спишь плохо. Может, влюбился в нашу надзирательницу?
Хан смотрел на Сынка удивленно, затем крутанул пальцем у виска, вскочил с кровати и стал ее аккуратно застилать. Заправив на манер солдатской койки, уложил подушку фигурно, взглянул, отстранившись, остался доволен.
Сынок продолжал стоять на голове и, обиженный недостаточным к своей исключительной персоне вниманием, вновь заговорил:
– Мне эту гимнастику индус Фатима показал. Факир. Слыхал?
Хан отрицательно покачал головой и ушел в ванную. Сынок отжался и пошел на руках следом.
– Ты ночью не спал. Язык доедал? Затащил неизвестно куда и еще не разговаривает.
– Встань на ноги, – Хан пальцем чистил зубы, умываясь, потер ладонью щеку, поморщился. – Надо у Даши бритву попросить и зубные щетки.
Сынок встал на ноги, вышел в спальню, оглядел свою мятую постель рядом с аккуратной койкой и спросил:
– Ты случаем не кадет? – и рассмеялся, потому что на блатном языке «кадет» означает – молодой неопытный сыщик.
– Я генерал, – Хан начал примеривать принесенную Дашей одежду…
Сынок в гостиной обошел вокруг стола, попытался открыть дверь, впрочем, сделал это без особой надежды на успех.
– Не вопрос, замочек для блезиру. – Хан, уже одетый, вошел в гостиную, взялся за белую крашеную решетку на окне и дернул так, что посыпалась штукатурка. – В момент выдерну. – Он отряхнул ладони, повернулся на каблуках, демонстрируя новый костюм. – Ну как?
– Фраер обыкновенный, – подвел итог Сынок. – Вчера от сохи, привезли по железке в мешке, на ногах следы от онучей остались.
– Так, да? Тогда неплохо. Самый лучший вид, когда на приезжего смахиваешь.
Сынок, как был, в одних трусах, прыгнул на диван, сел, обхватил голые коленки.
– Сядь, Степа Хан, давай покалякаем. Кто ты такой? Куда привел? Как дальше жить думаешь?
Хан посмотрел из-под черных бровей сердито, хотел огрызнуться, передумал и сел в шикарное кресло.
– Можно и серьезно поговорить, – рассудительно произнес он. – Только зачем? Нам с тобой делить нечего.
Николай Сынок пытался улыбочку изобразить, смотрел нехорошо, все меньше и меньше ему нравился случайный знакомый. И случайный ли? Как говорится, бог не фраер, ему подсказчик не требуется.
– Чего молчишь? – спросил Хан. – Я твоего имени не называл, с собой идти не уговаривал. Ты сам ко мне прилип, расстанемся красиво.
– Как?
– Ты в дверь, я в окно. Хочешь, наоборот.
– Соскакиваем отсюда? Сейчас? – Сынок поднялся.
– Я сюда по делу пришел, а ты хочешь налево, хочешь…
– Хан, кто тут… – перебил Николай, замялся, подыскивая слово. – Давай не будем. Хорошо? Я к тебе ничего не имею. А ты ко мне?
– Оставь, – Хан пожал плечами. – Только чего ты хочешь, не пойму.
– Ты меня привел, я к тебе пристал, мы сюда пришли. Так?
– Ну?
– Это что? Малина на Тишинке? И я говорю – нет. Меня никто тут не знает. Я пришел, переспал, оделся и адью? Ни тебя, ни меня отсюда в жизни не выпустят. Ты что же думаешь, люди такое делали, – Сынок указал на стены и обстановку, – чтобы Коля Сынок заскочил и спалил все дотла? Ты, Степа, меня совсем за идиота держишь? Когда такую хазу засвечивают, то на дело ведут, вот, – он пальцем чиркнул по горлу, – по мокрому. Либо в мешок, либо в пруд.
– Брось, Сынок, – Хан смотрел растерянно, оглянулся, погладил плюшевую обивку кресла. – Брось, говорю. Я на мокрое ни в жизнь. И в пруд тоже не надо, – он замолчал.
– Ты куда пришел? Кто тут хозяин? Ты куда шел, дурак стоеросовый? – Губы у Сынка дрожали, взбухли на горле вены, еле сдерживая бешенство, он перешел на шепот: – Ты чью одежу надел? Ты чьей шамовкой вчера ужинал? – Он указал на неубранную посуду. – Кто эту девку содержит? Эти двое, за конторкой, кто такие? Ты платье на мамзель рассмотрел?
Сынок вскочил, бросился на Хана, на ходу передумал, забежал в спальню, начал быстро и ловко одеваться.
– Через дверь нас не выпустят, – застегнул брюки и взял пиджак. – Ты говорил… – он указал на оконную решетку. – Эх, знал бы, что ты такой… Ночью уходить надо было…
Хан нерешительно подошел к окну, взялся за решетку, потянул, прут согнулся, выскочил из гнезда.
– А кто чинить будет? – спросила Даша, входя в номер с подносом в руках. – Я вас кормлю для того, чтобы вы мне окна выламывали? – Она поставила поднос, убрала грязную посуду, расставила завтрак, взглянула на Сынка и подмигнула:
– Да, Николай, думала, ты умней.
– Корнея берлога? – Сынок хлопнул себя по губам. – Прости.
Три человека находились в одной комнате, рядом, шагни и протяни руку – коснуться можно. Несмотря на молодость, каждый из них видел смерть и знал, что такое жизнь, и каждый говорил не то, что думал, и поступал не так, как хотел. Лишь в одном они были едины: убраться бы из этого номера, из гостиницы подальше.
Девушка, сервируя стол, с удовольствием эту посуду превратила бы в черепки, а гостиницу подожгла. Она старалась не смотреть на смуглого чернобрового парня, который спокойно сначала вынул железный прут из оконной решетки, а теперь неторопливо вставил его на место. Неужто старый хрыч прав и мальчонка из милиции? Зачем же он заявился сюда, неразумный? Степан? Хан? Не Степан он, и клички у него никакой нет. Наверняка комсомолец, а может, и партиец? Идейный. Интересно, что он обо мне думает? Воровка и проститутка? Язва на теле трудового народа, таких надо выжигать каленым железом. Выжигай, родненький, только умрешь ты раньше меня, скоро, совсем тебе немного осталось.
– Степан, у тебя часы есть? – спросила она, подошла, взглянула прямо.
– В участке отобрали, – Хан смотрел доверчиво. – Даша, будь ласкова, бритву принеси, – он провел пальцами по щеке.
Даша хотела сказать: не проси бритву, комсомолец, но промолчала и неожиданно для себя погладила его по теплой небритой щеке.
Вор, имевший уже три привода и побег, хотел сказать: всем будет лучше, если я отсюда потихонечку уйду. Век свободы не видать, не был я на этой малине, не видел ее никогда и тебя, краля, не знаю, даже во сне не видел. Не запоры меня тут держат, не из таких мест соскакивал. Убежать можно, да некуда. Ясно, Корнея хата, слыхал, что есть такая в златоглавой, для паханов держат, для высоких гастролеров залетных. Куда сбежишь? Дунут вслед, найдут и на дне морском, и у дяди на поруках. Не хозяин я теперь себе. Хотел Корнея увидеть, грешен, только не так, не вламываться в дом. К Корнею надо входить с солидным предложением. Вор взглянул на Дашу и совсем не по-деловому сказал:
– Красивая ты, Дарья. Тебе от нас уходить надо. Зарежут.
– Я совета спрошу у одного человека, – Даша зло поджала губы. – Хочешь, сам спроси, я сведу тебя.
Агент уголовного розыска сдержал улыбку, хотел сказать, что вряд ли теперь вы оба сможете решать, оставаться вам в преступном мире или уходить. Сейчас ваши фотографии уже на столе субинспектора, и он, а не Корней определит, как что будет. И хотя понимал он, что товарищи вчера во дворах запутались и отпали, свято верил – Мелентьев потерять человека не может. Вспомнив субинспектора, он приободрился. «Что тебе говорили? Не играй, будь проще, не бери в голову лишнего. А ты? Перед кем ты тут выступаешь? Кого удивить решил?» Конечно, что сразу к Корнею привели, – неожиданно, субинспектор полагал, недельку минимум вокруг да около ходить придется. А тут враз и в дамки. Хорошо или плохо? Не должен Корней без проверки незнакомого человека к себе вплотную подпустить, такую богатую малину засвечивать. Все не так складывается, инициативу потерял, теперь притихнуть и ждать.
«Будь профессионалом и уши не развешивай, – учил субинспектор, – детей, которых надо перевоспитывать, рядом с Корнеем не встретишь. Никому не доверяй, все как один зверье. Можешь встретить там красотку молодую, кличка Паненка…» Вот и встретил. Крепко не любил он блатную публику. Сейчас смотрел на девчонку и на приятеля по неволе и зла не чувствовал. Какие они звери? Обыкновенные ребята, запутались, им помочь, хорошими людьми станут.