Наивный человек этот делегат. Он и представить себе не мог, что на бюро обкома партии начальник государственной инспекции по охране памятников архитектуры и искусства города заявит: на Руси, дескать, место самоубийцы никогда не считалось святым. А они хотели сохранить даже комнату Есенина, даже крюк, на котором его нашли повешенным.
У начальника по охране памятников на том бюро резонно спросили: скажите, разве составленный когда-то список памятников закрыт навсегда? Нет, не закрыт, подтвердил начальник. Тогда в чем дело? Кто определяет ценность культурного и исторического наследия? Если люди считают, что следует то или иное здание сохранить, несмотря на то, числится оно в списке или нет, от кого зависит решение? Может, все же стоит прислушиваться к мнению людей?
Обсуждение на бюро приобрело новый, во многом неожиданный поворот. Решающую роль сыграло присутствие представителя ЦК КПСС, позиция которого большинству членов бюро обкома была известна. Напрасно приглашенные на заседание должностные лица пытались перевести разговор в привычное русло, свести все к техническим вопросам. Направление обсуждению было задано четко: искать надо не доказательства своей непогрешимости, а причины, вызвавшие противостояние на Исаакиевской площади.
На мой взгляд, они были найдены. Вернувшись в Москву, я потом докладывал своему руководству на Старой площади: игнорирование общественного мнения. Неумение действовать на улице под градом критики, оценок, вопросов. Неподготовленность к работе в условиях, которые принесла перестройка. Тоска по привычной тишине в кабинете, по прежнему несмелому стуку в дверь. Жизнь изменилась, она вон, бурлит на площади; толпа не в телевизоре, а у нас под окном.
Против гласности никто, конечно, не возражал, но кое-кто из ленинградских руководящих товарищей был не против того, чтобы рассматривать ее только в виде рупора, направленного в сторону народа, — приятное, милое сердцу дело выступать в роли этакого доброжелательного вещателя, который милостиво разрешил себе поделиться с публикой некоторыми мыслями о ее, публики, жизни. Ох, как непросто сознавать, что демократия имеет и другую, пожалуй, более важную сторону, чем простое расширение информационной насыщенности. Но надо считаться и с тем, что она еще, и это главное, способ публичной защиты той или иной точки зрения, права общественности знать, оценивать и влиять на выбор позиции.
Остро критические репортажи Ежелева о противостоянии Исаакиевской площади Мариинскому дворцу, где размещался горисполком, вызывали у отцов города глухое раздражение. Журналист первым понял, что старые здания — достояние каждого жителя Ленинграда и решать судьбу опустевших дворцов, не посоветовавшись с народом, уже невозможно.
Масла в огонь подливали все новые подробности, которые корреспондент приводил в своих публикациях. Уже после того, как мощные тягачи взревели моторами и одновременно рванули в разные стороны зацепленные через пробитые в стенах отверстия стальные тросы, стало известно, что существовал и другой вариант реконструкции гостиницы. Им предусматривалось сохранение старого здания. Оказывается, оба варианта рассматривались в качестве приемлемых. К сожалению, обсуждение велось узким кругом лиц, в основном хозяйственниками, и это предопределило судьбу второго варианта. Первый был признан более экономичным. Опоздала и телеграмма из Министерства культуры. Она пришла в горисполком служебным телексом лишь 27 марта, через десять дней после коллективного заявления ленинградцев. «Англетер» к тому времени уже не существовал. Телеграмма же предписывала незамедлительно остановить работы по сносу здания гостиницы.
Немудрено, что человека, осмелившегося обнародовать эти сведения в «Известиях», отцы города потребовали убрать из Ленинграда. Помнится, один из хозяев просторных кабинетов, испытующе посмотрев на представителя ЦК, произнес:
— А вы переведите его в Хельсинки. Корреспондентом по Финляндии. Он еще вам спасибо скажет.
Чиновничий ум изворотлив. Изощренных способов убрать с дороги неугодного человека было десятки.
И тем не менее Ежелев остался в Ленинграде. Мы не отдали принципиального журналиста на расправу, вступились за него и за редакцию.
Я мог бы привести немало подобных случаев. Приходилось ездить и в Днепропетровск — на родину Брежнева, и в Ставрополь — на родину Горбачева, в Калужскую и Смоленскую области, в Киргизию и Казахстан, на Дальний Восток по десяткам других адресов, где критику зажимали, а журналистов преследовали. Мы не давали в обиду даже работников заводских газет — а их в стране было свыше десяти тысяч, от имени ЦК требовали оградить их от преследований и травли. А ведь кроме заводских были тысячи газет совхозных и колхозных, вузовских, транспортных, сферы торговли и бытового обслуживания. Ни один тревожный сигнал не оставался без нашего внимания.
Записи для себя
24 сентября. Сегодня жена улетела в Екатеринбург (по-старому, Свердловск). Вскочили рано, сын собирался в Душанбе, там чрезвычайное положение, очевидно, в ночь сегодня улетит, поэтому начало дня было какое-то сумбурное. С утра повел дочку в школу. На Кутузовском проспекте возле киоска увидел дородного господина в шикарной джинсе. В бороде. Это Лешка Струков, однокурсник по ВПШ, в последнее время редактор отдела одной из ведущих центральных газет.
— Ты девушку в школу ведешь? Вон там моя машина красная. На обратном пути встретимся. Я давно тебя ищу.
Отвел Олю. Иду обратно, смотрю, красные «Жигули» ко мне двигаются. Лешка.
Усадил меня в машину. Он живет на Кутузовке возле Триумфальной арки. Привез к себе. Угостил кофе. Жена Зина. Старушка бабушка.
Зина (работает в Министерстве труда):
— У меня есть начальница. Кто она такая? Давным-давно пришла из ЦК. До этого работала в Донбассе, руководила обкомом. Я сказала: подчиняться ей не буду.
А кто она такая сама? Наверное, лучше, чем ее начальница.
В общем, Лешка ушел из своей газеты 12 августа. Создал ассоциацию военных министерств. Зарегистрировал газету «Наши крылья». Приглашает меня первым замом. Но — чувствует, что после путча все пошло шиворот-навыворот. Некогда могущественные ведомства рушатся. Что будет — неизвестно.
По настроению его жены понял — злорадствуют оба. По поводу моего падения.
После обеда поехал в один ведомственный журнал. Кис, старый редактор, в бороде. В следующем году ему шестьдесят. Во время беседы зашел первый зам. главного редактора Старооткрыткин. Боже мой, какой вид, какой тон, какая значимость. Да я и не знал о их существовании, когда функционировал.
Маленький столик. Залит водой. У Киса дрожат руки. Пьет кофе. Я отказался. Не могу в этой антисанитарной обстановке.
Вечером позвонила моя бывшая сотрудница. По секрету сказала:
— А знаете, что Яшина не было в списках тех, кого надо трудоустраивать?
Позвонил приятелю из общего отдела. Подтвердил, что Орлов остается и он. Яшина тоже берут новые власти.
Потом набрал номер одного из руководящих работников журнала «Коммунист», сменившего свое название на «Свободная мысль». Разговор получился сухой:
— Вы работу ищете? Я могу порекомендовать вам пару изданий…
— А у вас ничего нет? Ведь я вам звоню…
— Нет, у нас журнал научный. Публицистики нет.
Вот так.
А Орлов, Орлов-то. Был в августе в отпуске. В Сочи. Впервые, в кои-то века, собралось Политбюро. И он прервал отпуск, примчался в ЦК. Зачем он нужен? Сидит в зале заседаний. И молчит. А сейчас вот в аппарате демократического правительства РСФСР. Был самым глубоким ортодоксом, самым партийным партийцем.
Горби взял к себе пресс-секретарем Андрея Грачева. Из ЦК КПСС. Того, кто рассчитывал на эту должность, опять проигнорировали.
26 сентября. В ночь на позавчера улетел в Душанбе сын. Там введено чрезвычайное положение. Посидели с ним хорошо, о многом поговорили. Редко бывают моменты, чтобы спокойно и откровенно обо всем поговорить.
Вчера день какой-то был сумасбродный. Пировали с дочкой, ели соленые орешки, которые я привез из Греции — лежали в шкафу, совсем о них забыли, — и пели белорусские народные песни. Ей-богу, хорошие дети у меня.
Говорил много по телефону. С Наилем Бариевичем Биккениным — главным редактором бывшего журнала «Коммунист», а сейчас — «Свободная мысль». Сказал, что у него нет времени. Потом как-нибудь со мной потолкует. А мы с ним, между прочим, работали в «Волынском» почти месяц, и на Секретариатах всегда встречались и дружелюбно разговаривали.
Позвонил Масленникову Аркадию Африкановичу — руководителю пресс-службы Верховного Совета СССР. Первая реакция:
— Я очень занят, пишу сложную бумагу.
Он был руководителем пресс-службы Президента СССР. Потом перешел в союзный парламент.
— Помните, в прошлом году вы высокомерно, с чувством превосходства, отказались идти ко мне в замы? Мол, партия будет всеми нами руководить.
— Я? Отказался в замы? Да не было этого, Аркадий Африканович!
— Нет, было.
— Вы ошибаетесь. Речь шла о должности консультанта. К тому же вы сказали, что штатное расписание не утверждено, вы подали Горбачеву только предложение. А замом, как вы мне сказали, любезно провожая к лифту, просился другой человек.
Я сказал кто.
— Не вспоминайте мне эту фамилию! — вспыхнул Африканыч.
Кончилось тем, что он предложил мне ехать собкором своей газеты «Биржевые ведомости» в Белоруссию. О работе в пресс-центре Верховного Совета даже не намекнул.
Потом позвонил Пряхину. Люда, его секретарь, подняла трубку, а спустя несколько мгновений сказала, что он занят:
— Позвоните через полчаса.
Звонить не стал — и больше не буду.
Сегодня дал о себе знать Ермек Алданов из Чимкента. Он был секретарем обкома. Работал у нас в ЦК, потом уехал к себе на родину. У них Социалистическая партия, но прежних работников не взяли — ни выборных, ни аппаратных. Все новые.
Звонили из хозотдела. Я должен за дачу 262 рубля. Сегодня звонок из ате