Шум возрастал, хоть и не настолько сильно, чтобы заглушить голос Скебахуса, продававшего свою соленую свинину, которую он спокойно разрезал большим ножом. Но на этот раз покупатели тотчас же бросали его и убегали к Риму, над которым в разных местах поднимался сильный дым в виде широких кровавых столбов.
XIII
Вздымались копья и дротики, гремели мечи, сверкали панцири и шлемы, развевались кровавого цвета знамена на древках, наполняя блеском лагерь преторианцев, откуда уносились вскачь отряды и увозились военные машины. Все бежали как после поражения: варвары размахивали длинными копьями рядом с велитами, державшими в руках по семи дротиков каждый; принципы и триарии ударяли мечами в окованные железом щиты; уходили ахейские пращники и арабские стрелки вместе с всадниками на конях, покрытых алыми чепраками; нумидийцы управляли конями без помощи узды.
На заре некоторые из воинов увидели, что статуи сына Маммеи вымазаны грязью и нечистотами. И они взбунтовались, отказываясь от повиновения, схватились за оружие, опрокидывая палатки и сжигая их колья, отвязывая слонов и нанося побои центурионам, которые пытались их остановить.
Их волновало то, что император, сильный своими легионами, покорностью народа и раболепством знати, ожесточенно преследует ребенка и слабую женщину, постоянно покушаясь на их жизнь. Уже давно возникло глухое сострадание к ним, вызвавшее нападение на христиан в день восстания, по ошибке, о которой теперь, когда выяснилась правда, горько сожалели.
И чаша переполнилась, когда руками Атты нечистоты покрыли статуи цезаря, когда стали известны письмо Элагабала к сенату и угрозы смерти, раздававшиеся в Старой Надежде в ночь сладострастной и кровавой оргии. Преторианцы полагали теперь, что им поможет Рим, выведенный из терпения этой властью, которая так противоречила его преданиям, которая ввела извращенные культы и обряды, вызывавшие с каждым днем все большее отвращение, и что, наконец, патрицианские семьи, дети которых были зарезаны по приказу Элагабала, также восстанут против него.
Взбунтовались не только простые солдаты, но и отряды блестящих легионеров, набранных во всех частях света, над которыми Атиллий, все еще не покидавший ложа, уже больше не начальствовал и которых Антиохан и Аристомах не сумели заставить повиноваться. Они оседлали своих высоких, как башни, коней, повесили колчаны, привязали бронзовые луки, взяли копья с остроконечными знаменами и теперь, несмотря ни на какие увещевания начальников, храбро сопротивлявшихся им, неслись с криками по окрестностям, размахивая копьями. Перед ними мчались Аристомах и Антиохан в красных хламидах, развевавшихся от ветра, с мечами в руках, убивая людей на скаку, сея трупы, стремясь в сопровождении немногих, оставшихся им верными, к городу, источавшему столбы дыма.
Глициа шел к лагерю, очень довольный восстанием, которое освободит империю от чужестранца. Его гнев против Северы не утихал. Группам солдат он кричал восторженные слова, поздравлял их, ободрял, называл им свое имя, имя Глициа, потомка римского диктатора Глициа, патриция, у которого один христианин, друг Элагабала, похитил супругу. Солдаты останавливались и окружали его; некоторые хотели увлечь его с собой, смутно желая поставить его во главе, как это бывало с другими, ставшими потом императорами; некоторые клялись наказать похитителя, этого христианина, сторонника мерзостей Черного Камня. Потом они быстро уходили беспорядочной толпой в облаке пыли, в которой оставались видны только их копья и мечи.
Лагерь, в дыму от сожженных предметов и палаток, с чернеющими копьями, медленно пустел среди толкотни обезумевших вьючных животных, среди последних звуков рогов и труб. Иногда мелькало знамя, древко с фигурой зверя, руки или с пучком сена; развевалось что-то красное, выступала манипула, проезжали всадники, и их копья выделялись на фоне неба над шлемами, иногда сделанными из раскрытых пастей зверей. Потом слышался крик слона, он бежал, вытянув хобот, все расступались перед ним, и он скрывался на горизонте, где едва различалась ревущая масса народа на голых холмах.
– Видишь ли, – говорил Глициа Руске, даже перестав кашлять от удовольствия, – преторианцы убьют Элагабала, убьют Заля с Северой и всех, всех христиан, которые покровительствуют чужестранцам. Я в восхищении, мое старое сердце довольно, и глаза не могут вдосталь насладиться этим.
И он кричал другим отрядам солдат, показывая своим жалким кулаком на Рим, размахивая тогой, шумевшей как парус лодки, надутый ветром. Какой-то человек так же, как и он, звал восставших идти на город. Он был высокого роста и худ, одет в черное, с бритым лицом, и Глициа узнал в нем Атту, которого Севера, оказывавшая гостеприимство всем христианам, приняла однажды у себя на вилле незадолго до собрания на Эсквилине, откуда Заль его изгнал.
– Я пойду скажу, чтобы его убили, – говорил Глициа Руске, который тревожно его поддерживал, – это христианин, сторонник Элагабала и друг Заля. Смерть, смерть ему! Ты его знаешь, не так ли Руска? Ты посоветуешь, вместе со мной, убить его.
Он пошел вперед, охваченный бешенством, прерывисто дыша. Но Атта также узнал его и, как бы угадав его мысли, предупредил:
– Ты ищешь Заля, который обольстил твою супругу и который поддерживает Элагабала? Пойдем со мной, я знаю, где он живет, и солдаты убьют его.
Глициа, открыв рот от изумления, мог только проговорить:
– Так ты не за него!
– Нет! Я ненавижу Элагабала, которого Заль защищает вместе с другими последователями извращенного учения о Крейстосе. Это он увлек твою супругу; Крейстос не хочет отделять жену от мужа, а он совершил это, он, Заль. Но Крейстос бодрствует и не допустит, чтобы восторжествовал грех.
Все время выслеживая восточных христиан, Атта знал об уходе Северы и ее жизни вместе с Залем; поэтому на всякий случай он сыграл на чувстве ревности Глициа. Тот взял его за руку:
– Так как ты знаешь, где он живет, то отведи туда этих солдат, чтобы они убили их обоих; они загрязнили имя Глициа, и Глициа желает их смерти!
– Предоставь мне это сделать, – ответил Атта, в холодных глазах которого блеснули кровавые искры.
Он тотчас же убежал; его черная туника замелькала среди групп воинов, собравшихся вокруг него; он поднимал руки, как будто звал далекую помощь со стороны горизонта, полного восставшими войсками, непрерывно выходившими из лагеря.
– Этот христианин честен, Руска! Он не хочет власти Элагабала и отвергает Заля. Видишь ли ты, как он зовет солдат? Пойдем за ним; он скажет, чтоб убили их обоих, и имя Глициа будет отмыто от грязи, которой его покрыла Севера!
Он направлялся к Риму и в то же время дрожал, не желая сознаться самому себе, что, несмотря на свою ярость, он боится за Северу, которую он все еще любит. Но Руска глубоко вздохнул и сказал:
– Она твоя супруга, и, быть может, она не виновата, а солдаты будут ее истязать. Не лучше ли ее спасти?
– Ты прав, – сказал, наконец, Глициа и вдруг заплакал. – Ты прав. Несмотря на все, я чувствую любовь к ней. Разве она не моя супруга? Да, да! Предупредим этого христианина!
Они побежали, а сзади них раздались восклицания. На холме стоял в огромной круглой шляпе, в коричневом плаще человек, размахивая большим посохом. То был Магло; он прибежал на шум восстания и теперь обращался с горячей речью к солдатам, дружным потоком идущим мимо него.
– В огонь зверя! В грязь грех! Вырвите у него рога! Отрубите ему крылья! Разбейте его глиняные ноги! Рим вас всех осквернил своими нечистотами.
Он угрожал посохом городу, Тибру, горизонту, окрестностям.
– Воистину Крейстос велик, ибо он внушил вам убить зверя. Убейте его, разрубите его на части и разбросайте их по полям вашим, и они станут плодородными. Крейстос во славе своей вознаградит вас!
Он и не воображал себе, что могло быть опасным говорить подобные речи. Солдаты, зная, что он противник императора, остановились, но когда он произнес имя Крейстоса, раздался крик:
– Это христианин, друг Элагабала!
Его опрокинули, возникла суматоха, блеснули мечи, и окровавленная голова Магло с длинной рыжей бородой и с выколотыми глазами оказалась на копье. Брошенный труп скоро исчез под ногами других проходивших солдат, но голова алела в небе, обращая к Риму свои пустые глазницы.
XIV
Меза бродила по Дворцу цезарей, держа в руке золотую лампаду, качающуюся на цепочке, и тревожно прислушиваясь к смутному гулу, долетавшему до нее издалека. Преторианцы вставали, салютуя ей мечами, рабы, спавшие поперек дверей, сейчас же вскакивали. Целый час она изумляла всех своим появлением среди ночи, и в своей столе из желтого шелка с золотой каймой при свете лампады казалась желтым пятном, рассеивающим мрак.
Она пошла обратно в гинекей, встревоженная легкими шагами Сэмиас и Атиллии, которые на ее глазах скрылись в слабо освещенном дверном проеме. Потом опять не стало ничего видно. Наступил мрак, и шум увеличивался, похожий на поток, приближающийся издалека.
В тревоге она светила лампадой в темные углы залы, и в колеблющемся свете резко выступали колонны и подставки для ламп. Вдруг в глубине, в порыве ветра, пахнувшего ей прямо в лицо, проскользнули тени. Она вскрикнула; появились преторианцы, блеснул желтоватый свет. Где-то посыпались яростные удары, слышны были крики убиваемых в коридорах, падение тел, и быстро распространился запах крови. Евнухи вытащили за ноги два трупа, отрубленные головы которых скатились по темным ступеням, ведущим в подземелье.
Сэмиас спала, и ее тело, полуприкрытое субукулой, придавало золотым тканям ее ложа зеленоватый оттенок дряблой кожи, увлажненной испариной. Меза грубо разбудила ее:
– Позор! Проклятие! Ты готова ее убить, ее, рожденную мною так же, как и ты!
Она горячо обвиняла ее в умысле, – к счастью, неудавшемся, – убить Маммею и Александра. Но она бодрствует, она, мать, одинаково любящая как Сэмиас и ее сына, так и Маммею и ее сына, и она помешала свершиться этому бесполезному преступлению, которое возмутило бы Рим.