Когда Мур проходил перед отрядом, она начинала более заметно переваливаться и в ее кошачьих глазах зажигались желтые искорки.
Вдруг она сделала вид, что не в состоянии продолжать путь. Руки ее опустились; она стала испускать слабые крики и вздохи избалованного ребенка. Заметив поблизости Мура, она совершенно остановилась, как будто изнемогая от усталости, и поднесла руки к сердцу, чтобы успокоить его биение.
— Отвяжите ее, — сказал Мур и голос его задрожал.
И так как, по его мнению, приказание исполнялось слишком медленно, он сам быстрым ударом кремневого ножа разрезал лианы.
Соразмеряя свой шаг с шагом Мура, Ку-Ку шла теперь выпрямясь и, уже слегка обнаглев, положила обе руки на грудь, чтобы выгоднее оттенить ее пышные формы. Улыбка поднимала уголки рта и обнажала ее мелкие, заостренные зубы.
Солнце было в зените, когда мы пришли к плоскогорью, расположенному над жилищами.
Там были собраны все пленницы. Они наклоняли головы и мигали глазами под отвесными лучами солнца. Хотя от этой минуты зависела их судьба, большая часть равнодушно и покорно ждала ее решения. Некоторые спокойно искали насекомых в головах своих детей, сосавших грудь, втягивая щеки. Другие мерно раскачивались, как часовые маятники. Среди последних, кругленькая Ку-Ку, толстая, как гусыня, с маленьким приветливым носиком, как у хорька, казалась самой живой и самой хорошенькой.
Сложив руки, она наклоняла шею, чтобы показать свой толстый подбородок. Сквозь открытые губы виднелись зубы.
Несмотря на всеобщее внимание, которым она чувствовала себя окруженной, Ку-Ку оставалась бесстрастной и стояла с опущенными глазами, чтобы потушить под ресницами их пламя.
Воины ходили взад и вперед перед группами. При виде старух они ускоряли шаги своих тощих ног без икр, но перед молодыми, наоборот, останавливались и дерзко смотрели на них. Ку-Ку, казалось, была в восхищении от самых нескромных проявлений любопытства.
Один из воинов оказался наиболее предприимчивым. Взяв Ку-Ку за подбородок, он тщательно пересмотрел ее зубы и погладил рукой по шее около затылка. Она игриво засмеялась, сделала шаг назад и тайком бросила взгляд на Мура.
Мур хранил молчание.
Тогда инстинкт подсказал Ку-Ку безошибочное средство для победы.
Устремив пристальный взгляд на воина, она привлекла его к себе и стала смотреть на него с нескрываемым восхищением.
Тут уже Мур не выдержал; задетый до глубины души, он крикнул хриплым от гнева голосом.
— Эта женщина моя! Пусть никто к ней не прикасается!
Он был так страшен своими выдающимися челюстями и большими, широко расставленными руками — объятиями смерти или любви, — что его соперник не осмелился принять вызов и с недовольным ворчанием удалился.
С тех пор, как Ку-Ку вошла в наше жилище, она наполняет его своей болтовней. Она смеется, поет и носится по всем углам. Пока Сао перетряхивает подстилки, кормит ребенка, ходит за водой, Ку-Ку завивает пушок своей пушистой шерсти, вырывает волоски из носа или любуется на себя в воду, находящуюся в сосудах. Она видит там плутовское лицо с зелеными глазами, блеск которых пронизывает, как клинок ножа.
Не будучи красивой, Ку-Ку все же обаятельна.
У нее маленькие ножки, маленькие ручки, круглое и нежное тело, как у хорошо упитанного цыпленка. Ее тонкие пальцы кажутся бескостными: они длинны, гибки и изящны. Шерсть ее, выросшая в темноте жилища, сохранила желтый оттенок соломы, которым отливает слоновая кость. Проведя по ней рукой, можно подумать, что дотрагиваешься до птичьего пуха.
Чтобы нравиться ей, Мур находит в глубине своей души чувство неожиданной нежности.
Однажды вечером он вернулся с ворохом лаванды. И с тех пор Ку-Ку сладко потягивается своим маленьким круглым телом, зарывшись в душистых ветках.
Со времени возвращения нашей экспедиции, ливни все время продолжаются с возрастающей силой. Ежедневные грозы сотрясают горы. Иногда слышится в тишине ночи треск обрушивающихся скал, подточенных дождями. Один из обвалов чуть не снес террасу, на которую выходит наше жилище.
Самцы не покидают больше пещеру, и Ку-Ку обращается своим миловидным и лукавым личиком то к одному, то к другому. Держа кончиками пальцев хвост сухой рыбы, она, кружась, нюхает его, причем ноздри ее вздрагивают, как у животного. При виде ее проделок, Мур раздражается и сжимает кулаки. Тогда кокетка на мгновение тушит огонь своих глаз.
В промежуток между двумя грозами, солнце иногда показывается на небе. И Муни спешит тогда навестить меня. Она садится ко мне на колени, закидывает руки на затылок и выпрямляется, причем сзади на шее у нее образуется легкая складка.
Однажды она мне неожиданно заявила:
— Пойдем со мной, Абу-Гурун хочет с тобой поговорить.
Я знал, что после раздела пленных, случай соединил под одной кровлей бывшего торговца рабами и его жертву.
Тем не менее, до сих пор, как бы по взаимному соглашению, мы избегали говорить о нубийце.
По звуку ее голоса я почувствовал, что в сердце Муни не было больше ненависти. Весь ее гнев вылился в первый же день. Теперь в ее глазах нубиец был только несчастным умирающим существом, уже отмеченным перстом судьбы.
Я последовал за ней на нижнюю площадку.
Желая насладиться бледным солнцем, Абу-Гурун дотащился до порога пещеры. Он сидел у скалы, прислонившись головой к корням какого-то растения. Увидев меня, он попробовал подняться. Благодаря необычайному усилию, ему удалось даже встать на ноги и сделать несколько неуверенных шагов; но вскоре он принужден был снова сесть, так как припадок кашля согнул его чуть ли не пополам.
Никто не узнал бы Абу-Гуруна в этом сгорбленном старике с опущенными плечами, согбенной спиной и бледным лицом, покрытым синеватыми пятнами. Он произнес несколько слов, затерявшихся в густой бороде. Когда прошел новый приступ хриплого кашля, раздиравшего горло Абу-Гуруна, он продолжал более ясным голосом:
— Итак, ты видел Агуглу? Этот народ стоит путешествия. Не правда ли?
Ироническая улыбка подернула углы его рта.
— И подумать только, — прибавил он, — что когда-то, в другой стране, мы имели счастье, здоровье, вкусную пищу, золото, слоновую кость, словом, все блага, которыми одаряет людей Аллах! Увы! Я никогда больше не увижу этой благословенной страны!
В сокровенных тайниках души у нас обоих загорелись одни и те же воспоминания. Вот лес, который мы прошли, вот наши товарищи, унесенные один за другим невидимками; весь пережитый ужас воскресает в глубине наших взглядов. Абу-Гурун, читавший в моих глазах, сказал подавленным голосом:
— Я не знаю, что сталось с Серуром и черными, но мне известна судьба Несиба.
Его начал душить новый сильный припадок кашля; Муни вынуждена была поддержать его, чтобы дать ему возможность перевести дух.
Оказывается, Абу-Гурун, как и я, был доставлен в пещеру. В ней уже находился Несиб. Была глубокая ночь, вода доходила до щиколоток; время от времени им бросали несколько кореньев. Однажды утром, грубый кулак одного из Агуглу толкнул их из пещеры. Пораженные ярким светом, они некоторое время стояли неподвижно, мигая глазами.
Окончив этот продолжительный рассказ, нубиец снова раскашлялся. Охватив голову руками и опершись о колени, он продолжал:
— Я сказал «яркий свет», но, благодаря тому, что мы вышли из темноты понимать это надо относительно. Сказать правду, погода была серая, как сегодня. Перед нами, стоя вдоль откосов, жестикулировали Агуглу. Позади них женщины, раскачиваясь, как медведицы, вытягивали свои головы с покатыми лбами и мокрая шерсть их прилипала к телу. Мы с Несибом не двигались. Он только тогда понял истину, когда один из самцов, проложив себе дорогу через толпу, приблизился к нам и, как феллах, ласково треплющий рукой своих рабочих волов, ощупал все наше тело.
Голос Абу-Гуруна оборвался от волнения. Глубоко вздохнув, он поднес к моим глазам свои худые и костлявые руки.
— Вот мое тощее тело. Ему я обязан, что еще жив.
Сильный удар грома прервал его слова. Когда гром утих, Абу-Гурун наклонился над пропастью, где, извиваясь, ползли черные тучи, и машинально протер глаза.
— Бедный Несиб! С него сорвали одежды и в одно мгновение привязали к столбу. Вокруг него ходили самки, лая, как собаки перед покойником, втягивали носом воздух и щетинили шерсть от затылка до пяток. Увидев их выпущенные когти, я подумал, что они разорвут его живым. Самец, распоряжавшийся этой толпой, поднял волосатую руку и отогнал их. Но они остановились поблизости, вытянув шею и топчась на месте.
Нубиец говорил очень тихим голосом, без жестов и даже не мигая глазами. Муни стучала ногой о землю и закинув, в своей обычной позе, обе руки на затылок, нервно кусала губы.
— Несиб бесстрастно ждал. Мы, мусульмане, горды перед лицом смерти. Ни один мускул не дрогнул в его лице, когда к нему подошел начальник клана с поднятым ножом. Оружие, описав полукруг, вонзилось в тело около плеча. И Агуглу крикнул, показывая на рану, занимавшую все предплечье: «Вот моя доля!»
Вслед за ним в порядке возраста и заслуг подошли остальные и каждый одинаковым жестоким ударом отмечал свой кусок. Тело Несиба превратилось в сплошную рану. Он закрыл глаза и только слегка шевелил губами, произнося молитвы. Кровь струилась по бедрам Несиба и дети, лежа на животе, лизали стекавшие теплые капли.
Переводя дыхание, Абу-Гурун тихо закончил:
— Задыхаясь от ужаса, я упал ничком. Меня унесли и я не видел продолжения драмы, но по поднимавшимся со всех сторон крикам мог следить за ее развитием.
Сначала я различал более крикливые голоса самок. Затем шум утих и среди жуткого молчания пронесся раздирающий уши крик. Побежденный болью, мученик, наконец, огласил воздух своей первой жалобой. В Картуме я присутствовал при печальной агонии маленьких черных поросят, которых руми[7] убивают себе в пищу. Это было буквально то же самое. Сначала раздельные и довольно отчетливые крики Несиба учащались и делались все пронзительнее, судорожней и торопливее, пока, наконец, не слились в одно беспрерывное рычание, столь ужасное, столь захватывающее сердце, что мне казалось, будто чья-то железная рука выворачивает мне все внутренности. Затем жалоба стала глуше и подавленнее и, наконец, перешла в хныканье новорожденного.