— Орчик! — выдохнул Юцер.
Орчик вздрогнул, пригнулся, словно вокруг стреляли, помедлил несколько секунд и прыгнул к Юцеру в канаву.
Трудно сказать, стали бы они обниматься в прежние времена или нет. Орчик был сыном тети Сони, той самой тети Сони, благодаря которой у Юцера были школьные учебники и ботинки. Однако дружны они не были. Добрая тетя Соня не пускала бедного племянника в парадные комнаты. Его принимали на кухне, кормили остатками обеда и выдавали на прощание сверток с вчерашним пирогом. В пирог бывали запрятаны монеты. Иногда на кухню приходила сама хозяйка, глядела на жующего Юцера с грустью и говорила, покачивая головой: «Вылитая Хая!».
Юцер не винил тетю Соню. Скупость адвоката Сыркина, Сониного мужа, вошла в городе в поговорку. А когда Юцер стал своего рода знаменитостью, тетя Соня позвала его к обеду. Он пошел и познакомился там с Орчиком. Орчик был лоботряс. Он играл в карты и как-то проигрался в пух и прах. Юцер дал ему денег. Заплатил тете Соне за ботинки, так сказать. Заплатил, и больше платить не собирался.
Чего хочет Орчик на сей раз?
Орчик посмотрел на Юцера исподлобья, потом нехотя протянул руки, и они обнялись.
— Почему ты живешь в лесу? — спросил Юцер. — Ты что-нибудь натворил? Тебя ищут?
— Нет, я не хочу, чтобы меня видели в городе. Я уезжаю. Завтра ночью два автобуса пойдут к границе. Польша, потом Германия. Оттуда — в Америку. В автобусе есть для тебя место. Поедешь?
— Я не один, — ответил Юцер.
— Знаю. В автобусе есть два места. С местами плохо, но я об этом позаботился. Поехали, Юцер. При этой власти жить нельзя.
— Знаю, — вздохнул Юцер, — но ехать не могу. За мной следят.
— Ты пришел сюда без приключений, — тихо сказал Орчик, — придешь точно так же и завтра. Я еще раз объясняю тебе: пойдут два автобуса. Ты поедешь в первом. Со мной. Все будет в порядке.
— Нет, — отказался Юцер. — Я могу подвести всех. За мной следят. А с чего ты вдруг так обо мне заботишься? — спросил он, и пожалел об этом.
Орчик нахмурился.
— Кроме тебя никого не осталось, — сказал он угрюмо. — Человек имеет право на одного живого родственника. Кроме того, я надеялся открыть с тобой дело. Ты счастливчик, Юцер. Твой бутерброд всегда падает правильно.
А через несколько дней к Юцеру пришел Гец. Он был так взволнован, что очки с трудом держались на его свистящем и сопящем носу.
— Надин арестовали, — сказал Гец.
— Где? Почему? С какой стати?
Надин, сестра Геца, госпожа Порядок, по сути своей не могла совершить преступления.
— Она была в автобусе, который пытался пересечь границу, — ответил Гец. — Автобусов было два. Первый прошел, второй задержали. Рассказывают, что первый автобус вышел почти открыто и проехал без труда, а второй носился туда и сюда, словно специально привлекал внимание.
— Почему, — спросил Юцер, — почему ты не рассказал мне о том, что Надин решила ехать?
— Я сам ничего об этом не знал. Она была необычно мила весь день, потом ушла из дома, сказав, что заночует у подруги. А потом пришла ее подруга и рассказала о том, что случилось. А чем бы ты мог помочь, если бы знал?
— Этого мы уже никогда не узнаем, — тихо ответил Юцер.
— Никогда не прощу Орчику эту историю, — сказал Юцер жене, когда они улеглись, отохав и отплакав. — Никогда. Он знал, что второй автобус не пройдет. Они сдали его заранее. Поэтому Орчик сказал, что в первом автобусе мне ничего не грозит. Он знал, понимаешь, знал.
— Глупости, — одернула его Мали. — Бред и досужие домыслы. Я отказываюсь в них верить. Зря мы не поехали с ним. Были бы сейчас в Германии.
— Или в одной камере с Надин.
— Бедная Надин, — вздохнула Мали. — Теперь и ее погонят на Лену. Но она хотя бы рискнула. Нас могут тоже отправить туда в любой момент. А мы даже не пробуем спастись.
Юцер долго лежал с открытыми глазами. Он представлял себе Париж, сизый воздух, сизые крыши, мокрые от дождя тротуары, кондитерскую наискосок от Тюильри.
— Никогда, — прошептал с тоской, — никогда.
«Никогда не говори „никогда“», — послышалось ему.
Юцер приподнялся, посмотрел на жену. Мали крепко спала. Он закрыл глаза и задремал. Во сне ему привиделся снег, бесконечное заснеженное пространство, глупые глаза замерзшей рыбины, мужской гогот.
— Никогда — глупое слово, — услышал он голос Натали, — людям не положено им пользоваться. Как и словом «всегда», впрочем.
9. Анютина глазка
Любовь шла по миру, и мир качался у нее под ногами. Ее ножки, обутые в новенькие ботиночки — большая редкость по тем временам — ступали неловко. Рядом с маленькой Любовью шла большая Паша, и ее рыжие волосы полыхали. Время от времени Любовь поднимала глаза и голову, чтобы на них подивиться. Шли они рядом и даже взявшись за руки, потому что Паша, младшая сестра Геца, нанялась присматривать за Любовью. Она пришла к Мали в гости, села на кухонный табурет, хотя кресла пустовали, и сказала:
— Мои дни черны, как ночи. Почему я не села вместе с Надин в автобус и в тюрьму?
— У каждого своя судьба, — вежливо ответила Мали. — Ты что, поругалась с Софией?
— Поругалась? Нет! Так низко падать мне невыгодно.
— Падать вообще невыгодно, — сказала Мали, стараясь не рассмеяться, — но что все же случилось?
— Во-первых, я не могу смотреть на то, как мой брат переводит наше семейное имя на змеиных выкормышей.
— Повтори то, что ты сказала, но так, чтобы появился смысл, — потребовала Мали.
— А тебе не понятно? Мой брат — последний Гойцман на свете. А эта змея не хочет рожать нам наследников из-за своих приемышей.
— Ага, теперь понятно. Но то, что ты говоришь, нечестно. Ты прекрасно знаешь, что София не может забеременеть, хотя очень этого хочет.
— То, чего эта змея хочет, всегда случается. Пусть постарается.
— Паша, опиши точнее муху, которая тебя укусила, — потребовала Мали. — Что там у тебя во-вторых?
— Змея сказала, что я не вношу лепту и что она посылает меня на обувную фабрику к мужикам и дворовым девкам.
— Скажи спасибо, что не на конюшню. А теперь посуди сама: если Гец работает, София работает и даже Адинка подрабатывает, почему ты должна сидеть на балконе и щелкать семечки?
— Вот, пожалуйста, она уже насплетничала. Смотрит мне в рот и считает каждую семечку. И знайте: дочь фабриканта Гойцмана не будет резать кожу на подошвы!
— Хорошо, этого она делать ни за что не будет. А чем дозволено заниматься дочери фабриканта Гойцмана?
— Обедневшим дамам можно наниматься в гувернантки. За этим я к тебе пришла.
— Наниматься ко мне в гувернантки?!
— К твоей дочери. Ребенок растет, как свинья в канаве. Когда она в последний раз слушала фортепьянный концерт?
— В ее возрасте еще обходятся музыкой сфер, — ответила Мали голосом более резким, чем ей бы хотелось. — Гувернантки, моя крошка, не объясняют тем, к кому они нанимаются, как именно надо воспитывать хозяйских детей. Это им объясняют те, кто их нанимает, как именно они хотят, чтобы это происходило. Надо быть сумасшедшей, чтобы нанять тебя в воспитательницы, поскольку ты — самая невоспитанная из всех людей, каких я знала или знаю. Но чего не сделаешь ради спокойствия Геца?! Как я понимаю, ты собираешься требовать зарплату. А поскольку я не могу реально оценить объем вреда от твоих услуг за пять дней в неделю, называй сама сумму.
— Я хочу переселиться к вам. Лучше идти в люди, чем на обувную фабрику. Пусть Гецу будет стыдно, пусть позор падет на его голову!
— Он с удовольствием обменяет на этот позор головную боль, причиняемую тобой. А мне она за что? Да и Юцер уйдет из дома, если я ему об этом объявлю.
— Как уйдет, так и придет. Можно подумать, что он никогда из дома не бегал! Я буду работать за кров, стол и чаевые.
— Чаевые возьмешь с Геца. С ребенком будешь только гулять и не больше двух часов в день. Во все остальное время и до вечера чтобы я тебя в доме не видела. Гуляй в парке, глазей на новостройки, грызи семечки на балконе или считай ворон. Но чтобы дверь на балкон оставалась закрытой, а ты была за ней. Понятно?
— А когда у тебя начинается вечер? — деловито спросила Паша.
— В восемь вечера, когда нас нет дома, и в полночь, когда у нас гости.
— А когда вы есть дома, когда он начинается?
— После ужина и в соседней комнате.
— А что я должна делать в дождь?
Мали задумалась. Дожди в их местах шли часто.
— Придумала! — воскликнула Паша. — В дождь я буду писать письма.
— Кому?
— Мирале. Мы вместе учились, потом она пережила Гитлера, и ей повезло. Она и замужем, и в Канаде! Нам есть, о чем поговорить друг с другом.
— И с КГБ. Нет, письма в Канаду из этого дома ты писать не будешь. Но сама по себе мысль неплоха. Мы найдем тебе работу, основанную на чистописании. Ты просто создана для публичной библиотеки. Будешь искать жирные пятна от детских пальцев на книжных страницах. А потом мы подыщем тебе комнату в чужой квартире. Совсем чужой. Этих людей я не хочу знать ни по имени, ни в лицо, и лучше, чтобы они оказались людоедами. А пока поживешь здесь. На дворе май, так что у меня есть время на твое трудоустройство до сентября.
— Что случится в сентябре? — поинтересовалась Паша.
— В сентябре начнутся затяжные дожди. Поэтому в сентябре ты будешь в своей комнате писать доносы на новых соседей и посылать их мне. Ни в какое другое место, слышишь?
— Мои новые соседи могут оказаться хорошими людьми, — сказала Паша и для верности хлопнула кулаком по колену.
— В таком случае мне придется повеситься, — мрачно ответила Мали.
Вот как получилось, что маленькая Любовь и большая рыжая Паша шли, взявшись за руки, по единственному в городе бульвару. Любовь смотрела при этом под ноги, а Паша по сторонам.
У недавно поставленного памятника Черт-те-кому им встретился хромой Янкл, сын Буни Буним. Янкл вежливо поклонился и засеменил в противоположную сторону.
— Янкл! — крикнула Паша. — Янкл! Как давно мы не знакомы?