— И то, и другое верно, — ответила женщина густым хриплым голосом. — Давайте познакомимся. Вы мне симпатичны. Меня зовут Сарра.
— Вы не из этих мест?
— Из этих, но я училась в Венской консерватории. А потом осталась там преподавать.
— Вы вернулись до войны?
— После, — хрипло ответила Сарра и закашлялась. — Это длинная история. Я пошла из Вены домой пешком, когда все это началось. Сегодня в это трудно поверить. Дошла, как видите. По дороге попала к партизанам. Стала медсестрой. Но стреляла я с большим удовольствием, чем лечила. Я хорошо стреляю. Стрельба — это тоже вопрос музыкального слуха. А тут Герц послал меня в медицинский институт. Меня приняли сразу на третий курс, и сейчас я доктор. Не Бог весть какой, но доктор.
— Я вижу, вы подружились, — наклонился к беседующим дамам Гец. — Сарра особенный человек, Мали. Очень особенный.
— Вижу.
— Господа! — стукнул ножом по бокалу Юцер. — Прошу минуту внимания. Власти решили расчистить гетто. Развалины снесут. Пустят бульдозеры. Не следует ли нам побродить по этой территории и поискать там то, что не хотелось бы позволить сбросить в грузовики, как обычный мусор?
Воцарилось молчание.
— Властям это не понравится. Да и что мы можем там найти?! Пусть уберут с наших глаз этот кошмар, так будет лучше, — сказал доктор Меирович.
Брови Софии сошлись на переносице, щеки вспыхнули, и голос ее задрожал:
— Мы должны хотя бы положить цветы на обгоревшие камни!
— Там могут быть вещи, фотографии, документы, — сказал Юцер. — Я побродил между развалин, перевернул несколько камней. Нашел повязку капо и куклу.
— Повязку капо и куклу! Из-за этого мы должны рисковать?! Как хотите, но на меня не рассчитывайте! — крикнул Меирович.
— Когда идти? Сейчас? — спросила Сарра.
— Я предлагаю в субботу вечером, — сказал Гец. — Нужна была бы машина. Трудно сказать, что мы там найдем.
— Машина есть, — раздался голос из угла.
Рыжий большой человек, до сих пор почти не принимавший участия в разговоре поднял руку. Он пришел с женой, тоже рыжей, и с поседевшим, но все еще, несомненно, рыжим тестем.
— Кто это? — спросила Сарра.
— Инженер Боровский, — ответила Мали. — Гриша Боровский. Хороший человек.
— Его жена говорит с отцом на иврите? Я не ошиблась?
— Они все говорят на иврите. Ее отец был директором ивритской гимназии. А с Гришей они вместе со школьных лет. Их история особая.
Сарра прочистила горло, от чего ее голос стал менее хриплым и еще более басистым.
— Расходились, сходились, терялись, находились? — спросила она деловито.
— Напротив, никогда не расставались.
— Действительно, особая история, — совершенно серьезно подтвердила Сарра.
Тем временем Любовь оказалась возле отца Малки Боровской, продолжавшего сидеть на веранде. Она поизвивалась вокруг спинки кресла, в котором сидел этот старый человек по имени Нахум Кац, и вдруг уселась к нему на колени. Нахум принял эту выходку как нечто само собой разумеющееся.
— Хочешь о чем-то спросить?
Любовь кивнула.
— Тогда спрашивай.
— На каком языке вы говорите с тетей Малкой?
— На иврите. Это очень древний язык, — ответил Нахум Кац, — На нем говорили древние евреи.
— Древние евреи говорили на непонятном языке, — сообщила Любовь кукле Фрице голосом школьной учительницы. — Давным-давно древний еврей женился на древней еврейке…
Юцер прислушался и подошел поближе.
— Потом у них родился древний ребенок, — сказала Любовь неуверенно и разрыдалась.
— Даже ребенку стало страшно от этой древней сказки, — расхохотался Юцер. — Реб ид, вы запугали и заморочили невинное дитя. Гец, София, Мали, идите сюда, послушайте. Нахум рассказал Либхен про древних евреев, а она…
Из соседней комнаты донесся дружный хохот. Любовь зарыдала громче. Нахум обнял ее, прижал к себе и спросил шепотом:
— Почему твою куклу зовут Фрица?
— Потому что она трофейная. Паша сказала, что незачем играть с Фрицей. А папа сказал, что куклы сраму не имут.
— Вот как…
В этот момент Юцер снова вышел на веранду.
— Чем это вы тут занимаетесь? — спросил он подозрительно.
— Говорим о древних младенцах, — ответил Кац.
— Нужно ли?
— Реб ид, — строго сказал бывший директор ивритской гимназии, — когда-нибудь к этому возвращаются даже те, кто позволяют своим детям называть любимую куклу Фрицей.
Праздник несомненно удался. Не доругались, не помирились, жизнь продолжается. Меирович, скорее всего, стукач. Советская рулетка — не придут за тобой сегодня, придут завтра. Пир во время чумы. В старые добрые времена людей честно вешали на деревьях. Сейчас деревья стоят, как ни в чем не бывало, обычные зеленые деревья. На каждом по сотне повешенных. Играет музыка в аду, играет музыка в аду, играет музыка…
— Юцер, София права.
— Что?
— Я говорю, София права, надо взять Любовь с нами в гетто.
— Ты сошла с ума?
— Юцер!
— Прошу прощения, я не в себе. Задремал, очевидно. С какой стати надо показывать ребенку это?
— Она должна знать. Она должна понимать, кто она и кто они.
— Оставь. Нахум Кац уже все ей рассказал. Она уже знает. Право, Мали, пойдем домой. Ребенок наверняка падает с ног.
— Ребенок уже спит. Пусть остается здесь. Гец, свари Юцеру кофе, он перепил. Кофе ему поможет.
Юцер снова прикрыл глаза в ожидании кофе. Сквозь гудящую головную боль он услыхал голос Малки Боровской.
— Евреи, — говорила она, — похожи на женщин. Того, чего хотят евреи и женщины хочет Бог. К сожалению, ни женщины, ни евреи не знают, чего им хотеть.
— Сегодня мы празднуем тот день, когда они захотели правильно, — прозвучал хриплый голос Сарры.
— Дай Бог, чтобы не перехотели, — ответил голос Малки. — Дай бог, чтобы не начали опять надеяться на лучшее.
— Где Меирович? — спросил Юцер, мгновенно протрезвев.
— Пошел писать донос, — ответила Сарра и рассмеялась.
Малка и Юцер ответили ей приступами дурацкого смеха, который ни один из присутствующих уже не мог сдержать.
11. Появление Ведьмы
Юцер все-таки решил повести Любовь в гетто.
— Надо ли? — спросил Гец.
— Я уже задавал этот вопрос, — вдруг разозлился Юцер, — и когда я его задавал, ты говорил, что надо.
— Я имею в виду: надо ли перекладывать собственную вину на детей?
— О чем ты? — невнимательно спросил Юцер.
Он прекрасно знал, о чем говорит Гец, но продолжать этот разговор не хотел. Дело было в том, что Юцер решил взять в дом немецкую бонну. А началось все с маляра.
В городе появились немецкие военнопленные. Пленных разбирали по предприятиям. Юцер же к тому времени уже был большим начальником в Госплане.
— Послушай, — спросил он у начальника стройтреста, — а нет ли у тебя хорошего маляра? Квартиру нужно отремонтировать.
Маляр нашелся. Самый лучший. Но — пленный немец. Юцер побродил минут пять по кабинету, потом начал ходить быстрее и, отрубая рукой такт, стал читать в голос «Кто мчится, кто скачет…». Естественно, на немецком языке.
Секретаршей Юцера была София.
Она испуганно заглянула в кабинет, потом захлопнула дверь и закрыла руками уши. София сидела так минут десять, опять вошла в кабинет, хлопнула в ладоши и крикнула: «Прекрати!».
Вообще-то на службе они были на вы, но дело было не служебное.
— Что на тебя нашло?! — спросила София очень зло и очень громко.
— Я решил взять на работу маляра-немца. Мали хочет по-особому покрасить детскую, а приличного маляра не найти.
— Немца?! — на сей раз, очень тихо переспросила София. — Немца?! Того, кто убил твоего отца и твоих сестер?
— Этот немец служил не здесь, а на Украине.
— А! Так, может, это тот, кто убил семью Адины и Чока?
— Он вообще никого не убивал. Служил писарем.
— Участвовал в допросах, переписывал скарб тех, кого вели к ямам…
— Ты — ошалевшая дура! — разозлился Юцер. — Обе вы ошалевшие идиотки, и ты, и моя жена. Ничем не лучше Пашки! Я не дам вам забрать у меня Гете. Ты ведь явилась со скандалом не из-за маляра, про которого ничего не знала. Тебя взбесил Гете! Гете!
Причиной драматического появления Софии в кабинете начальника был вовсе не Гете, а Петр Васильевич Никодимчик, который должен был с минуты на минуту явиться на назначенную ему встречу. Он не должен был слышать, как Юцер декламирует нечто, ему, Никодимчику, неизвестное, на чистом немецком языке. Но теперь София была готова спровоцировать Юцера на продолжение декламации, и пусть Никодимчик услышит! Юцер это почувствовал.
— Продолжим разговор вечером, — сказал он мрачно.
София хлопнула дверью.
Она посидела за столом в изнеможении, потом позвонила Мали и вызвала ее на прогулку. К приходу Юцера Мали была готова. Юцер понял, что произошло, по странной перемене перспективы.
Когда Мали становилась на голову, стены сужались к потолку, люстры метались от стены к стене, большие напольные китайские вазы дрожали, а цветы в них источали резкий мускусный запах.
— Ни один немец не переступит порог моего дома, — сказала Мали, и люстра, звякнув, застыла в правом углу.
— И это говоришь ты, человек немецкой культуры!
— Это говорю я, твоя жена и мать твоего ребенка. С того момента, как воздух этого дома вдохнет и выдохнет фашист, у тебя не будет ни жены, ни дочери.
Люстра снова звякнула, поплыла по кругу, но вдруг изменила направление, поехала обратно, а потом раздвоилась.
— Это ультиматум? — спросил Юцер.
— Да.
Юцер бросил шляпу в кресло, постоял молча и сел на нее. Люстра звякнула, направилась было к своей розетке в центре потолка, но тут же остановилась.
— Хорошо, — сказал Юцер. — А теперь выслушай меня до конца. Я не хочу продолжать эту жизнь так, как мы ее себе устроили. Она стала плохой и глупой. Я ненавижу тех, кто убивал. Я готов убивать их. Я готов. Я даже предпринял кое-что. Я составил списки тех, кто убивал. И выследил некоторых, и вписал в списки их новые имена, фамилии и адреса. Потом я передал эти списки, куда надо. Я донес, Мали. Это было нелегко, но я это сделал. А теперь дай мне построить себя заново. Я не хочу жить без Гете. Я не хочу жить без немецкой культуры. Она у меня в крови. Я хочу опять стать хозяином собственной души.