— Иди, иди! — велел ей солдат. — Тебя купили на вечерок.
— За сколько? — спросила подруга.
— За три бутылки водки, — сказал солдат, сплюнул и грязно выругался. — Продешевили, — хрипло добавил. — Как пить дать, продешевили. Этот недоносок дал бы еще.
Они шли по огромному заснеженному пространству. Подруга спотыкалась о снежные корки, вставшие ребром. Она хотела бежать, чтобы солдат выстрелил ей в спину, и конец. Но бежать не было сил. Идти тоже не было сил. Подруга села в снег, но солдат начал толкать ее прикладом, и она встала. Наконец они пришли к старой бане, которой никто не пользовался с тех пор, как построили новую.
— Не пойду! — сказала подруга тихо.
— Пойдешь! — велел солдат. Он схватил ее за шиворот ватника, пнул ногой дверь и вкинул женщину в предбанник. — Пошла! — велел. — Пошла!
Она долго сидела в предбаннике. Было очень холодно. Очень, очень холодно. И она вошла.
А там, в разогретой бане на полке… там сидел человек, которого она не сразу узнала. А раньше знала очень хорошо. И он начал срывать с нее одежду. И он любил ее против ее воли. Впрочем, у нее не было воли. Она хотела есть. Там были курица, колбаса и чекушка водки. Но она хотела только помидор. Хлеб с маслом и помидор. Она забыла, что на свете есть помидоры. А солдаты хохотали снаружи и бросали в дверь замерзшими рыбинами. Там было много этой замерзшей рыбы. Видно, солдаты ее собирали и складывали в штабель у старой бани. И она думала, как пойдет назад и что случится с ней по дороге. А ее старый возлюбленный потел от жары и от водки, задавал вопросы и гладил, гладил, гладил. Она хотела его убить, но на это у нее бы не хватило сил. Там была кочерга, но она боялась, что не сможет ее поднять.
Чок выслушал историю и задумался.
— Где-то я ее уже слышал, — сказал он удивленно. — Конечно, я слышал ее от Юцера. Но он говорил о себе!
Чок сказал это и зажал себе рот, но слово уже вылетело.
— Вот как! — поразилась Любовь. — Ну, если это про него и Наташу, ему дорого обойдется. Как интересно!
— Ты говоришь так, словно речь идет о ненавистном тебе человеке, — удивился Чок.
— А ты думаешь, что я влюблена в своего папулю? Кроме того, ему полагается. Чего он крутится вокруг этой Натали? У него есть жена и дочь!
— Ревнуешь, что ли?
— Не-е. Развлекаюсь. Надо же понять, что это такое: любовь втроем. А это пустое. Игры. Но моей мамуле так и надо!
— Это еще почему?
— Потому что она сумасшедшая. Колдует над своими картами, и в голове чепуха какая-то. Она отца заморочила. И все время ему на меня жалуется. Иногда мне хочется, чтобы она исчезла. Пропала, как сон.
— Дура ты, — жестко выговорил Любови Чок. — Таких, как твоя мать, поискать надо. Вырастешь — поймешь.
— А я уже выросла. Метр семьдесят два. Не намного ниже тебя.
— Роста в тебе больше, чем нужно, а мозгов мало. И вертятся они вхолостую.
— Ты лучше скажи, целоваться будем или как? — перебила его Любовь.
Деловитость ее тона царапнула слух юноши. Однако когда они погрузились в тихое и теплое колыхание, в мир переворачивающихся плоскостей, в короткое сладкое забвение, похожее на сон, с тем отличием от сна, что, запертые в тесном пространстве, они вовсе не искали из него выхода, это царапанье казалось даже приятным. Оно тикало в мозгу, как часы, не имеющие стрелок и тикающие без причины и следствия.
Потом Чок жалел о том, что не поговорил с Любовью обо всем до конца.
19. Времена Ведьмы
Когда Натали сообщила Мали, что собирается уезжать в Юрмалу, к своим ландышам, и оставляет ее на попечение Ведьмы, она как бы определила судьбу старухи. Одно только сообщение о том, что Эмилия не едет с Натали, а остается, сделало Мали счастливой в тот момент. И пускай себе Натали едет, и чем дальше уедет, тем лучше, лишь бы Ведьму за собой не сманила. И ходила Мали на кухню, и сидела там без дела или за придуманным делом, и хотела задать вопрос, и не решалась.
— Почто маешься? — спросила ее наконец Эмилия. — Чем душу себе тревожишь?
Никакая хитрость не пришла Мали на ум, и она спросила просто:
— Ты осталась по Наташиному поручению?
— Чего? — удивилась Ведьма.
— Ты ведь с ней собиралась уехать, нет разве?
Ведьма присела на краешек стула и стала обтирать фартуком безупречно чистый стол. На лице ее проступила обида, и Мали испугалась. Никогда она не видела, чтобы губы у Эмилии дрожали, чтобы так напряженно из носа вылуплялся клюв, чтобы так зло катались по щекам желваки.
— Что ты, что ты, — заторопилась Мали, — я не хотела тебя обидеть, я так рада, что ты с нами.
— А я на тебя и не в обиде, — напряженным голосом ответила Ведьма. — Никуда бы я не поехала от Любы да от тебя. И Юцера мне бросать бы жалко. Только Наташа меня и не звала.
— А ты хотела, чтоб позвала?
Ведьма молча кивнула.
— Ну, может, она хотела позвать и боялась, что согласишься. Она мне велела тебя слушаться. Вроде как, ты теперь моя спасительница.
— От чего спасать-то? — спросила Ведьма глухо.
— Не знаю. Наташа мне разного наговорила.
— А ты не слушай, — с необъяснимой злостью велела Ведьма. — Ты не слушай. Нехороший она человек.
— Это ты из-за камушков?
— А что камушки? Мне-то без дела, настоящие они или какие. Недобрая она оказалась. Злая. И хитрая.
— А ты подумай, сколько она пережила. Оттуда люди добрыми не возвращаются. Вспомни Леню Каца.
— А тот Кац завсегда был поганый. Старое время таких людей не любило и клеймило. Вот он и притворялся. Я про его и тогда все понимала. И что невинного человека в тюрьму послал вместо себя, знала.
— Ты мне это и рассказала, — пробормотала Мали.
— Ну да. А насчет Наташи я инако думала. Обманула она меня. Горько мне. Чужое зло, оно легко отлипает. А если кому в душу въелось, та душа до зла способная была. Ошибалась я в Наташе. Дурой она меня выставила, вот что!
— А я о Любови беспокоюсь, — тихонько, почти шепотом, пожаловалась Мали. — В ней зла не меньше, чем в Наташе.
— Это может быть, — согласилась Ведьма. — Только в ней добра много больше, чем в Наташе. Любушку зло не победит. Она его в ладони держит, она им командовает.
Мали вздрогнула и затихла. Долго они так сидели. Мали хотела было пойти за картами, но Ведьма остановила ее.
— Себя послушай, — велела сурово. — А картинки эти я бы сожгла. Ты за них, как за мамкину титьку держишься. И чтобы я больше тебя за ними не видела!
Мали послушно кивнула. Картинок она больше не раскладывала, зато без предварительного совещания с Ведьмой она теперь ничего не делала, никаких решений не принимала.
«Околдовали мою Малю», — жаловалась Ведьма неизвестно кому. Она стала разговаривать с собой вслух, правда, негромко. И что она только не делала, чтобы снять с Мали порчу! И волосы ее крала с гребешка, палила их в огне свечи, приговаривая все ей известные магические слова, и яйцо водой, настоянной на пепле этих волос, кропила и под подушку Мали подкладывала. И травы настаивала, шептала над ними, а потом раствор вливала в воду, в которой Мали собиралась купаться. И талисманы добывала у разных ворожей и хитростью заставляла Мали их носить. Ничего не помогало. Куда-то утекла Малина жизненная сила, какой-то нетопырь ее высосал.
Ведьма была уверена, что порчу навела Натали, но не должно было быть у этой женщины сил, которым она, Ведьма, не могла бы противопоставить свои умения. Еще больше озлилась Эмилия на бывшую хозяйку. Так озлилась, что невмоготу ей стало жить, и она умерла.
Почувствовав, что пришел ее срок, Ведьма решила не будоражить семью понапрасну. Все-таки смерть в доме — большая суматоха. А может, и не знала она ничего, а просто пошла поглядеть на весну и вербы наломать. Так, с пучком вербы в руках, ее и нашли на скамейке возле небольшого леска, превращенного в парк. Нашли и увезли в морг. Все документы при ней были, в чистую хусточку завернутые. Значит, знала, решила Мали.
— Да она их всегда с собой таскала, — упрямилась Любовь.
Любовь никогда не признавала за Ведьмой особых качеств. Она просто любила старуху, а от всех фокусов с волосами, яйцами, настоями и приговорами отмахивалась. Может, потому и перестали помогать старухины зелья, что вся их сила гасла под критическим взглядом Любови. «Дикая ты у нас, из каменного века пришла», — говорила Эмилии воспитанница, и старуха на нее ничуть не обижалась. Ждала ее прихода из школы с нетерпением и растворялась в быстром и невнимательном поцелуе Любови, как шоколадка в потной ладошке. Масляно блестела глазками и мурлыкала в хустку. Ей бы и в голову не пришло, что из-за ее смерти Любовь будет так убиваться. Глубокая и сильная тоска, охватившая девочку, поразила и ее родителей.
— Никогда не думал, что наша дочь способна на столь глубокое чувство, — пробормотал Юцер.
Услыхав его слова, Мали вспыхнула и выбежала из-за стола. Она сама с уходом Ведьмы вовсе потеряла голову. Гец считал, что все дело в климаксе, и Юцер охотно с ним согласился. Климакс был ранний, но, по мнению знаменитого гинеколога, к которому Юцер повел жену, это явление не было столь уж редким и выглядело совершенно нормальным.
А с Ведьмой все произошло так быстро, что Натали приехать не успела. Заказала молебен за упокой души у себя в Юрмале. Мали обиделась за старуху. Натали могла попросить отложить похороны на день-два, но она этого не сделала. А молебен был в православной церкви, и это, пожалуй, не считается, Эмилия была католичкой. Мали решила заказать молебен за упокой души в том костеле, куда Эмилия ходила еженедельно. Что это за костел, знала одна Любовь.
— Чего ты вдруг с этими молебнами носишься? Темнота какая-то, — раскричалась она в ответ на спокойный и ласковый вопрос матери. — Ведьма и в Бога-то никакого не верила. Ходила в костел по привычке. Все лучше, чем тебя оглаживать и глупости твои слушать! Надоела ты ей, как мне, как всем вокруг! Вечно глаза на мокром месте, на каждое слово тысяча оговорок, в простоте пописать сходить не можешь. Надоела ты Ведьме, вот она и бегала от тебя. В костеле хоть не пристают с всякими глупостями и сны не пересказывают! На каждое дело семь раз дунет, семь раз плюнет, семь раз вокруг собственного хвоста обежит, да и тогда ничего не решит сама, а побежит советоваться. Кто рядом с тобой может остаться нормальным? Вот и Ведьма, дождалась своей Наташечки и ушла, скучно ей стало. Ждать больше нечего было.