Чок не успел увидеть, как снова поднялся волосатый кулак, и как навстречу ему взлетела тонкая загорелая рука. А тот, кто поднял кулак, видел каждый волосок на этой руке, и волоски казались ему золотыми.
— Не надо, Шурик, — спокойно сказала Любовь. — Это мой двоюродный брат.
— Знаю, какой он двоюродный. Я тебя с этим рыжим не в первый раз вижу.
— Допустим. И что?
— А то. Не желаю.
— Да ну? — улыбнулась Любовь. — А я желаю! И что мы с этим будем делать?
Шурик посмотрел на нее тяжелым взглядом и отвел глаза.
— Так будет лучше, — сказала Любовь. — И чтоб больше пальцем его не трогал.
— Не обещаю, — хмуро бросил Шурик.
— А ты не обещай. Ты делай. Если хоть один волосок… с его головы… ну, ты понимаешь… все! Больше ты меня не увидишь.
— Это как? — поразился Шурик.
— А так. Надоел ты мне. Дурной ты. Сегодня такую кашу заварил, мне ее за год не расхлебать. Пошел ты ко всем чертям.
— Ну, это мы посмотрим.
В голосе Шурика прозвучала угроза.
— Посмотрим, — ласково улыбнулась Любовь. — Но лучше тебе на это не смотреть. Больно смотреть будет.
Тем временем Чок открыл глаза. Вернее, он открыл правый глаз. Левый открываться не хотел. Над ним висел тяжелый и болезненный мешок, наполненный кровью.
— Очнулся? — деловито спросила Любовь. — На, выпей кофе. Вы не возражаете? — повернулась она к напуганной тетке в белом лифчике и розовых трусах, которой принадлежали одеяло, термос и разбитая тарелка. Тетка молча кивнула, подняла с травы огурец и начала его грызть. — А теперь пойдем, — сказала Любовь Чоку, с трудом проглотившему глоток кофе. — Проводи меня домой.
— Как ты попала в эту компанию?! Как ты вообще попала на пляж? — спросил Чок.
Слова должны были звучать грозно, но ввиду разбитых и опухших губ выползали из-за них с тяжестью и шепелявым хрипом.
— В эту компанию я попала давно, — улыбнулась Любовь. — Можно сказать, из-за нее меня отдали в школу раньше времени. Из-за Шурика, в основном. Он жил в соседнем дворе, и мы подружились. Лучше его никто не играл в ножички. А он научил меня всему, что знал.
— И воровать тоже?
— Ну уж, воровать! По пьянке и сдуру уперли три велосипеда и продали.
— По-твоему, это не воровство?
— По-моему, это дурь. Только я тут ни при чем. Если бы я там была, ничего бы не случилось. Вернули бы эти дурацкие велосипеды. А его за это отправили в колонию для малолеток. Уходил туда человеком, а вернулся черт знает кем. Он раньше таким не был. Ну, они пришли всей компанией меня развлекать. Соболезновать, то есть. А я боялась, что папуля вернется домой раньше времени и их застанет. Или еще хуже, София припрется. Начался бы такой визг, лучше не надо! Я и предложила пойти на пляж. А почему я должна сидеть дома? От этого что-нибудь изменится?
Чок раздраженно махнул рукой.
— Ты должна мне обещать, что больше не будешь с ними встречаться, — потребовал он.
— Да это они ко мне липнут, — отбивалась Любовь. — Шурик околачивается возле нашего дома с утра до ночи. Что я могу сделать?
— Делать вид, будто ты его не знаешь. Не приманивать. Не улыбаться. Не кокетничать. — Чок загнул три пальца на правой руке и задумался. — Дать твердо понять, что он тебе не пара, — заключил он, решительно мотнул головой и охнул. Голова гудела.
— То, что ты предлагаешь — подлость, — объявила Любовь. — Он мой друг, он попал в беду, и я должна ему помочь.
— Друг! — возмутился Чок. — В этом все дело. Людей не сажают за решетку просто так. Он вор, какой он тебе друг? Я поговорю с Юцером. Может быть, он сумеет тебе объяснить…
— Еще как сажают! — с горячностью отозвалась Любовь. — За что они посадили Натали? И Надин! И столько разных людей!
— Это совсем другое, — поморщился Чок. — Совсем из другой оперы.
— Чок! — спросила Любовь, заметив приближающийся автобус. — А что ты скажешь дома?
— Как было, так и скажу.
— Ой, Чок, не надо! — испуганно попросила Любовь. — Ну, пожалуйста, ну ради меня! Раньше София ко мне не приставала, а теперь она лезет во все, во все вмешивается. Я не хочу скандала. А если она начнет скандалить, я ее пошлю ко всем чертям. Тогда нам обоим будет плохо. Я серьезно, Чок! Придумай что-нибудь.
— Они уже все знают. В нашем городе ОБС работает круглосуточно.
— Что это — ОБС?
— Информационное агентство «одна баба сказала». На пляже наверняка была какая-нибудь доброхотка, Софьина подружка.
— Ну и пусть. Ее слово против твоего! Если ты будешь стоять на своем, ничего не будет. Скажи, что подрался с хулиганом.
— Так оно и было.
— Ну, ладно. Выпутай меня из этой истории, я тебя прошу.
— Попробую, — неохотно обещал Чок, — но чтобы это в последний раз.
— В последний-распоследний, — поклялась Любовь. И, наклонившись к Чоку, зашептала. — Знаешь, Шурку в этой колонии били. Это по правилам? Если меня кто-нибудь когда-нибудь попробует ударить, я его убью.
— Не болтай глупости, — оглядываясь на пассажиров и пытаясь разгадать в них знакомых, шепотом ответил Чок. — Пока ты будешь кого-нибудь убивать, от тебя самой мокрое место останется. Есть один-единственный способ выжить в этом мире — знать, кто тебе друг, кто враг, и не прибиваться к дурной компании.
— Все враги всем, — сказала вдруг Любовь громко. — И все понимают только силу. Они должны знать, — перешла она на шепот, — что в случае чего ты не останешься в долгу. Они должны тебя бояться!
— Ты говоришь о сегодняшней драке? — спросил Чок подозрительно.
— Да нет. Ты бы с ним не справился. Я говорю о себе.
— Какая же у тебя сила? Какую силу ты можешь противопоставить такому Шурику?
Любовь не ответила. Она закусила губу и о чем-то задумалась.
22. Незаконченная симфония
Скандал разыгрывался по нотам. За дирижерским пультом стояла София.
— Скрипки! — сказала она и постучала палочкой по пульту.
Скрипки скрипнули и затихли.
— Скрипки! — крикнула София и сверкнула глазами. Скрипки заиграли.
Она была на пляже. В вызывающем костюме. Ее бедная мать… Все становится понятно. Все наконец понятно. Жизнь покойницы была адом. Хулиган. Если бы только хулиган! Уголовник. Уголовник? Уголовник! Где она с ним познакомилась? Давно. У нее в детстве нашли кастет. Тот же самый уголовник? Да, да, да. С самого детства, вы хотите сказать? Я ничего не хочу сказать, я уже все сказала. Говорят, он чуть не убил Чока. Чуть? Или убил?! Можно сказать, что убил. Чока спасла простая случайность, там был ми-ли-ци-о-нэр. Нет! Не может быть! А я говорю, да. Его посадили? Этого хулигана посадили? Ему удалось бежать. Она ему помогла. Она?! Она спрятала его под полотенцем. Хорошо, что не под юбкой. Я же вам сказала, что она была в неприличном костюме! Какая юбка может быть у такого костюма? Глупости! Никогда не поверю, она же совсем ребенок. Сегодняшние дети… Это не сегодняшние дети, это сегодняшняя школа. Где были учителя? Учителя? Причем тут учителя?
— Валторны! — скомандовала София.
В ее распоряжении была одна валторна, но она была чистосердечна и мелодична.
— Это мой брат, мой единственный брат! — взволнованно пела валторна. — Он чуть не погиб. Юцер, он чуть не погиб, ты слышишь! Любовь… она еще ребенок… жестокий ребенок… а он любит ее до потери сознания… это плохо кончится. Ты должен повлиять, о-о-о… — валторна зарыдала, и Юцер протянул ей носовой платок. — Юцер, мы хотим, чтобы ты запретил Любови встречаться с Чоком, о-о-а-ах… Это тяжело, я знаю, но… но… но… на наших глазах разыгрываются одна драма за другой. Она так красива, кто может устоять… Он не понимает, он готов ради нее на все… Эти хулиганы вокруг… а она все равно уйдет к другому… Ей нужен мужчина, мужчина, который сумеет держать ее в руках… А Чок еще совсем мальчик… Скажи ей, Юцер, ты должен, ты обязан, я тебя прошу, пожалей меня, пожалей нас… о-о-о… а-а-а… ах!
Адина рыдала, она вот-вот должна была родить, и она могла родить раньше срока. Юцер испуганно гладил ее по голове и не находил слов.
— Контрабас, — кивнула София.
Гец топнул ногой и вышел из комнаты. София его догнала и запела виолончелью.
— Ты должен понять, — начала она легато и дольче, — ты должен понять, Гец, что любовь — это музыка созревших для нее сердец. Детская любовь легка и опасна. Она как крепкое вино для тех, кто пьет его впервые: ударяет в голову и ноги, а потом остается только головной болью.
— Это не тебе решать, — упрямо сказал Гец. — И я не позволю тебе превращать меня и Юцера в Монтекки и Капулетти. Юная любовь приходит и уходит, но она вольна делать это самостоятельно. Когда уйдет, тогда уйдет.
— Разве мы можем ждать?! — крикнула София форте и даже пассионато. — Разве ты не видишь, как эта маленькая паршивка берет Чока за горло? Он готов ради нее на все. Он способен даже врать. Мне! Мне, которой он обязан всем!
— Паршивка, говоришь, — сказал Гец, словно цыкнул слюной сквозь зубы. — Паршивка! Речь идет о ребенке, только что потерявшем мать. Ты должна была приголубить ее и приласкать. В тебе нет даже простой бабской жалости, которую любой бродяга рассчитывает найти в сердобольной женской душе. А вы с Мали были подруги. Самые близкие подруги.
— А! Ты говоришь о ней так, словно это не они с Юцером украли у меня бриллиант! — взвизгнула София. В этой фразе не было музыки. Даже София почувствовала неуместность изданных ею звуков.
— Украли бриллиант? — деланно рассмеялся Гец. — Твой бриллиант?
— Я его носила на груди всю войну. Я заслужила свою долю. Они могли хотя бы предложить поделиться со мной. Но они не предложили!
— Насколько я знаю, там не было бриллианта. Ты проходила всю войну с мылом на шее, и это действительно ужасно. Насколько я знаю, никаких бриллиантов вообще не было. Сними с души эту тяжесть. Еще до начала войны Юцер сказал мне, что Натали сильно поиздержалась, и ей пришлось продать фамильные драгоценности. Юцер искал способа заработать деньги на свой гарем, и я лично взял некоторую сумму у отца, чтобы ему помочь.