Но нет худа без добра. На «камчатке», уже оккупированной первокурсниками, еще оставались свободные места. Я расположился с самого края, поближе к двери, чтобы, когда надоест балаган, быстро слинять.
Рядом со мной сидела какая-то девушка с первого курса, читавшая «Энеиду».
Впрочем, это было только мое предположение. С таким же успехом я мог сказать, что она читала «Одиссею» или «Илиаду». Или любое другое произведение, включенное в программу по античной литературе.
Преисполненный высокомерия к своей соседке (для меня античная литература была давно уже пройденным этапом — на экзамене по «зарубежке» я получил законную пятерку), я достал из дипломата прихваченный из дома «Поселок» Кира Булычева, новый роман любимого писателя-фантаста, с большим трудом приобретенный в «Букинисте» через книгообмен, — и погрузился в чтение.
Динамически развивающийся сюжет настолько увлек мое внимание, что я не услышал, как открыли комсомольское собрание. Когда я оторвался от книги, то увидел, что за стоящим на высоком подиуме столом, покрытым традиционной красной скатертью, восседало пять человек: ВЯК, Иннокентий Власович Фоменко — декан факультета, три студентки-пятикурсницы. Перед ВЯКом стоял графин с водой. Очевидно, он (ВЯК, а не графин, конечно) играл роль председателя. Правое место рядом с ВЯКом пустовало. За обшарпанной деревянной кафедрой с выцветшим советским гербом стояла секретарь комсомольского бюро факультета и, не отрываясь от спасительной бумажки, заупокойным голосом вещала: «мы добились определенных успехов…», «мы провели целый ряд мероприятий…», «однако несмотря на определенные успехи…», «отдельные недостатки не дают нам…», «мы будем и впредь вести борьбу за перестройку…», «против негативных явлений в жизни филологического факультета…» Словом, докладец был еще тот. Если бы в аудитории в это время летали мухи, они наверняка бы сдохли. Очевидно, это и был отчет о проделанной работе. И, что самое занимательное, мне показалось, что он слово в слово повторял то, что мне (да, думаю, и не только мне) приходилось слышать на школьных комсомольских собраниях.
Различие было несущественным: сейчас были добавлены всего два новых слова — «перестройка» и «гласность». Но контекст, в котором употреблялись эти два слова! У любого нормального человека — не филолога! — от услышанного волосы мгновенно встали бы дыбом. Как вам такие перлы изящной словесности:
«Мы все как один должны помогать партии двигать вперед перестройку, бороться за демократизацию и гласность. Наша помощь партии должна заключаться в отличной учебе и активной общественной работе на благо страны. Студенты филфака должны взять на себя повышенные обязательства сдавать сессию только на «хорошо» и «отлично». Отличной учебой студенты будут крепить перестройку!»
Слушать такие высокоумные речи лично мне было смешно. А главное — до зевоты скучно. И такого мнения придерживался не только я. Великолепный по изяществу слога спич секретаря комсомольского бюро внимательно слушали процентов десять аудитории — в основном те, кто не запасся заблаговременно интересной книгой. Или кому не с кем было обсудить личные проблемы.
По всей видимости, именно обсуждением личных проблем и занимались сейчас девушки из 25-й группы. Я хорошо видел, что Ленка Зверева что-то рассказывает сидящей рядом с ней Леночке Корниловой и Маринке Федосеевой.
Вероятно, что-то смешное, потому что через короткие промежутки времени Леночка и Маринка прыскали. Лицо Ленки Зверевой при этом оставалось совершенно невозмутимым. Танька Кедрина о чем-то увлеченно беседовала со своей подружкой Светкой Шепиловой. Ленка Хрусталева что-то писала.
Словом, все были при деле.
Наконец секретарь комсомольского бюро кончила читать свой доклад. Вопреки моим ожиданиям, окончание доклада не было встречено бурными продолжительными аплодисментами, переходящими в несмолкаемую овацию. В аудитории раздался вздох облегчения — словно паровоз спустил пары.
Докладчица аккуратно сложила листочки своей шпаргалки и степенно сошла с трибуны, заняв место во главе стола президиума, рядом с Кузькиным.
— Кто-нибудь хочет высказаться по существу вопроса? — спросил ВЯК, не вставая.
Ответом ему было гнетущее молчание. Высказываться по существу вопроса никому не хотелось. Большинству присутствующих хотелось поскорее завершить это скучное мероприятие, именуемое комсомольским собранием, и заняться куда более важными делами.
— Значит, прений по докладу открывать не будем, — резюмировал Кузькин. — Тогда переходим ко второму вопросу повестки дня. Слово имеет…
— Погодите! — раздался звонкий девчоночий голос рядом со мной. Это была первокурсница, читавшая что-то античное. — Я хочу сказать…
— Мы уже перешли ко второму вопросу, — торопливо заметил Кузькин, которому, видимо, тоже хотелось поскорее все закончить.
— А я хочу сказать, что… — не унималась девушка.
— А этот как народ решит, — демократично прервал первокурсницу Кузькин, справедливо полагая, что уставший народ будет целиком на его стороне.
Однако когда поставили вопрос на голосование, выяснилось, что народ не оправдал ожиданий Кузькина, и слово первокурснице было предоставлено.
Кто мог знать в тот момент, что это решение перевернет жизнь всего факультета!..
Девушка осторожно, стараясь не побеспокоить меня, протиснулась между моим стулом и задним столом и вышла за дверь, покинув «десятку». Но не навсегда. Спустя несколько секунд она снова оказалась в аудитории, войдя через другую дверь, ближайшую к президиуму. И, быстро перебирая полными длинными ногами, более чем наполовину открытыми мини-юбкой, подошла к трибуне.
— Я хочу сказать вам вот о чем, — начала длинноногая первокурсница. — Я сейчас на первом курсе… Я на факультете два месяца… И я думаю… То, что нам сейчас прочитали по бумажке, нельзя воспринимать всерьез… Это не отчет комсомольского бюро, это… Не знаю, как сказать…
— Не знаешь, так заткни фонтан, — крикнул кто-то с места.
— Тише, товарищи! — сказал Кузькин. — Продолжайте, — это относилось уже к девушке.
— Да, я хочу сказать… Я здесь новый человек, учусь всего два месяца…
Но мне кажется… Не только мне… Нам кажется, что на факультете отсутствуют нормальные человеческие отношения между студентами и преподавателями… Здесь царит неприятная, душная атмосфера… А в докладе говорится о сотрудничестве между администрацией и студентами… Но это только на бумаге…
— Короче, Склифосовский, — снова раздался чей-то выкрик с места. Еще кто-то оглушительно свистнул. Кузькин постучал карандашом по стакану с водой.
— Продолжайте, — проговорил он, — если, конечно, вам есть что сказать.
— Мне есть что сказать, — резко бросила девушка, развернувшись всем телом в сторону президиума. — Я вот что хочу сказать: с первого дня нам твердят о перестройке. Но это только слова. Пустые слова. И в «Слове» тоже одни слова. Но мы все видим, что у нас нет никакой перестройки! Филфак это застойное болото! Вот что я хотела сказать…
Закончив, девушка выскочила из-за трибуны, словно боялась, что за ней погонятся, и стала пробираться на свое место через всю аудиторию. Видимо, запамятовав от волнения, что путь на трибуну лежал у нее через коридор.
Впрочем, девушка не прогадала. Несколько рук протянулось ей навстречу, и на все она ответила пожатием. Видимо, у нее были единомышленники… В «десятке» поднялся шум, который, впрочем, никак не относился к возмутительнице спокойствия. Все шумели, потому что надоело битый час сидеть без движения и требовалась небольшая разрядка.
Девушка вернулась на свое место, сияя от радости. И снова ей пришлось пожимать протянутые руки.
Она пожимала руки и улыбалась. Наверное, чувствовала себя триумфатором, с победой вернувшимся в Рим.
А с «камчатки» неслось:
— Молодец, Наташка!
— Правильно сказала!
— Держись, мы с тобой!
Я придвинулся поближе к триумфаторше Наташе и язвительно сказал:
— За тобой прилетит черный воронок…
— В смысле? — вскинула она красивые брови и устремила на меня взор голубых, как южное море, глаз. Красивая девушка, однако. Глаз, что ли, на нее положить?
— О, святая простота! Думаешь, такие выступления здесь прощают?
— А что мне будет? — в морских глазах Наташи я заметил испуг.
— Расстреляют как врага народа. А потом лет через пятьдесят реабилитируют.
Посмертно…
Девушка промолчала, и я не понял, как она отреагировала на мою подколку.
— Товарищи студенты! — поднял руку ВЯК, успокаивая шумевший зал. Внимание! То, что вы сейчас слышали, есть самая настоящая демагогия! последнее слово Кузькин произнес по слогам, отбивая ребром ладони по столу. — И я думаю, не стоит всерьез рассматривать подобные заявления, которые — я в этом уверен — как следует не обдуманы. Ибо как может судить об университете человек, проучившийся здесь без году неделю? В данном выступлении я вижу только одно: желание приобрести дешевый политический авторитет. С чем я, секретарь партбюро, никак не могу согласиться!
— Она правильно говорила! — прозвенел фальцет за моей спиной. Я обернулся.
Поверх стола примостился высокий худощавый парень с безобразной щетиной.
Точь-в-точь уголовник из детективных фильмов.
— Она права, и все об этом знают. Только все молчат…
— Я знаю только одно, проговорил Кузькин, — что на факультете отвратительное положение с успеваемостью. Студенты разболтаны донельзя.
Почти половина студентов сдала прошлую сессию на «удовлетворительно». А в ректорате с нас снимают стружку: «Почему на филологическом факультете такое положение с успеваемостью? Кого вы готовите? Ваших выпускников нигде не хотят брать на работу!» Вот что мы вынуждены слушать по вине студентов.
И это горькая правда. Мы выпускаем отвратительных специалистов.
Антиспециалистов. Некомпетентных молодых людей и девушек.
— А вы не подменяйте понятий, — не сдавался первокурсник с внешностью уголовника. — Мы вам говорим, что на факультете царит застой. Болото. Идет холодная война между кафедрами, от которой страдают студенты, которым нет дела до ваших распрей.