Ах, Кэтрин, подумала я…
Мне нравилось за ней ухаживать. Когда она заболела, я имею в виду. Мне казалось, мы с ней стали очень близки. Думаю, так и было.
Но после смерти Кэтрин ее лучшая подруга — за два месяца ни разу ее не навестившая — сказала мне: «Кэтрин очень хорошо к тебе относилась. — И добавила: — Она знала… Ну, то есть, она понимала, что раньше… Ну… — Подруга махнула рукой. — Она очень хорошо к тебе относилась, правда». Я не стала уточнять, что она имеет в виду, это не в моем характере. Я просто сказала: «Я тоже очень хорошо к ней относилась. Я любила ее». А сама почувствовала — и до сих пор чувствую — укольчик предательства. Кэтрин сказала обо мне что-то (почти?) плохое, и это удивило и ранило меня.
Но странное дело. После ее смерти я подумала: «Зато теперь я могу сама выбирать себе одежду» — и вскоре пошла и купила ночную рубашку.
Через две недели после приезда я позвонила Вильяму. Я позвонила узнать, как у него дела, и он ответил: «Потихоньку». Разговаривать ему явно не хотелось — возможно, он спешил на свидание с очередной Пэм Карлсон — или с настоящей Пэм Карлсон? — я бы не удивилась.
Но я чувствовала себя ужасно. Совсем как после смерти Дэвида; я чувствовала себя ужасно с тех самых пор, как не стало моего любимого человека, а в Мэн поехала, чтобы отвлечься, теперь я это видела. Чтобы отвлечься от боли утраты.
Но Дэвида больше нет, а Вильям жив.
Вот вам правда: каждый вечер, возвращаясь домой из магазина или после встречи с подругой, я представляла, что на первом этаже в вестибюле меня ждет Вильям, и вот он медленно встает с кресла и говорит: «Привет, Люси». Я представляла это снова и снова, втайне думая: «Он ко мне вернется».
Но он не вернулся.
Вскоре после этого, в сентябре, я столкнулась с Эстель. В Виллидже на Бликер-стрит есть магазин для… как бы это сказать… для тех, кто увлекается модой, там много таких магазинов, но этот, я знала, нравится моей Крисси, а у нее как раз близился день рождения, так что я поехала в Виллидж и зашла в этот магазин, и там была женщина, она бросила на меня взгляд и отвернулась, а потом снова посмотрела на меня, и это оказалась Эстель — похоже, она надеялась, что я ее не замечу.
— Привет, Люси, — сказала она, и я сказала:
— Привет, Эстель.
Она не потянулась поцеловать меня, и я тоже не двинулась с места.
— Как дела? — спросила я.
Она сказала, что все нормально. Она как будто постарела. Волосы у нее были длиннее обычного, и если раньше я всегда восхищалась их непокорностью, то теперь они придавали ей немного сумасшедший вид; это ее не красило, вот что я хочу сказать.
— Как Вильям? — спросила Эстель.
— Ну так, ничего. — Я вяло улыбнулась; я все еще сердилась на нее.
— Ясно… — Эстель не знала, что еще добавить, а я не спешила ей на помощь. В конце концов она сказала: — Крисси с Беккой, у них все в порядке?
Точно, подумала я, теперь ведь некому держать ее в курсе событий, кроме разве что Бриджет.
— У Крисси был выкидыш перед тем, как я… — нерешительно начала она.
Я сказала, что Крисси обратилась к специалисту, и Эстель сочувственно охнула и потрепала меня по руке. Я все еще не спешила ей на помощь. Но тут мне пришло в голову, что надо спросить, как дела у Бриджет.
— Нормально. Ну, сама понимаешь, — сказала Эстель.
Мне хотелось добавить: «Я слышала, ей очень грустно». Но я просто стояла на месте, и в конце концов Эстель сказала:
— Ну ладно, Люси, еще увидимся.
Но когда она направилась к двери, я мельком увидела ее лицо, и там было столько боли, что мое сердце распахнулось, и я окликнула ее:
— Эстель, подожди! — И, когда она обернулась, сказала: — Живи как живется, а о нас не беспокойся. — Или что-то вроде того; я повела себя некрасиво и теперь пыталась это исправить.
И, кажется, она поняла.
— Знаешь, Люси, — сказала она прочувствованно, — когда жена уходит от мужа, все сочувствуют мужу, и правильно делают! Но никто не учитывает… — Ее взгляд поблуждал по комнате и остановился на мне. — Никто не учитывает, что мне тоже нелегко, знаю, мы сейчас не об этом и я не пуп земли, но никто не учитывает, что для меня это тоже утрата. Как и для Бриджет.
В тот миг я почти полюбила ее.
— Я прекрасно понимаю, о чем ты, Эстель, — сказала я.
И, должно быть, она все прочитала у меня на лице — она обняла меня, и поцеловала в щеку, и проговорила сквозь слезы:
— Спасибо, Люси. — Затем отступила на шаг и, взглянув на меня, сказала: — Ах, Люси, как здорово, что мы встретились!
Две недели спустя я увидела ее в Челси, я там почти не бываю, но в тот день я навещала подругу, которая сняла там жилье, и Эстель шла под руку с мужчиной — не с тем, что с юбилея, этот выглядел постарше, по возрасту ближе к Вильяму, — и они увлеченно беседовали, и не смотреть на них было очень легко: я шла по другой стороне улицы.
Вот так.
Я все думала о Лоис Бубар, какая она вышла полноценная; как я уже говорила, по ней было видно, что на глубинном уровне она чувствует себя в своей тарелке. Ее дом был заставлен фотографиями родных, в нем выросла ее мать. Я тихо недоумевала, представляя, как она живет в этом доме своей матери и ухаживает за розовым кустом своей бабушки. Но с чего бы мне удивляться? Наверное, все дело в том, что она и правда ощущала себя там как дома, а я всегда была этого чувства лишена. Мать любила ее, Лоис повторила это не раз. Разумеется, она говорила о Мэрилин Смит, второй жене своего отца. Но Лоис Бубар была не похожа на человека, которым пренебрегали в первый год жизни. Наверное, Кэтрин тоже ее любила. Брала на руки и прижимала к себе, волновалась из-за первой болезни, радовалась, когда малышка впервые встала на ноги, держась за прутья детской кроватки. Наверное, так и было, говорила я себе.
Нам этого уже не узнать.
Зато я точно знаю, что моя мать была другой. И какую цену я за это заплатила, и какую громадную цену заплатили мои брат и сестра.
Когда я училась на первом курсе, наш преподаватель английского часто приглашал группу к себе в гости (группа у нас была небольшая). Там мы виделись с его женой. Со временем я сдружилась с преподавателем и его женой, и раз она сказала мне — я тогда уже была старшекурсницей, — она сказала:
— Никогда не забуду, как впервые увидела тебя у нас дома. Я сразу подумала: «Эта девочка совершенно не знает себе цену».
Я не стану излагать историю своего брата — это слишком болезненно. Он добрый человек, всю жизнь проживший в доме наших родителей. Насколько мне известно, у него никогда не было девушки — или молодого человека.
Говорить о судьбе сестры тоже больно. Характер у нее боевой, думаю, это ей помогло. У нее пятеро детей, младшая пошла по моим стопам: поступила в колледж по стипендии. Но спустя год вернулась домой, теперь она работает в том же доме престарелых, что и моя сестра.
Судьбы моих брата с сестрой — я вижу это все отчетливее, хотя туман еще не рассеялся — не похожи на судьбы людей, с рождения окруженных любовью.
Я иногда удивляюсь — как удивлялась и та милейшая женщина, мой психиатр, — как это я вообще способна любить. Она сказала: «На вашем месте, Люси, многие даже пытаться бы не стали». Что же такое похожее на радость разглядел во мне Вильям?
Это и была радость.
Но как?
В студенческие годы, когда я уже снимала квартиру с друзьями — хотя большую часть времени жила у Вильяма, — по пути на занятия я проходила мимо одного дома, и у женщины, которая там жила, были дети, и каждый день я видела ее в окно, она была красивая — как мне кажется, — и по праздникам стол у них ломился от угощения, и дети, уже почти взрослые, сидели за этим столом, а ее муж — я предполагала, что он ей муж, — сидел во главе, и я проходила мимо их окон и думала: «Вот какой я стану. Вот что у меня будет».
Но я писатель.
А это призвание. Помню, единственный человек, хоть чему-то меня научивший по части писательства, дал мне совет: «Не залезай в долги и не заводи детей».
Но завести детей мне хотелось больше, чем писать. И я их завела. Но и писать мне было необходимо.
В последнее время я иногда думаю: «Жаль, что все не сложилось иначе», и, пусть это сентиментально и глупо, пусть это полная ерунда, в голове у меня мелькает:
«Я бы все отдала, весь свой писательский успех, я отдала бы все — и глазом не моргнув, я бы все отдала — в обмен на крепкую семью, где дети знают, что горячо любимы, а родители не разошлись и тоже любят друг друга».
Вот о чем я иногда думаю.
Недавно я рассказала об этом одной своей нью-йоркской подруге, она тоже писатель, и детей у нее нет, и она выслушала меня, а потом сказала: «Люси, я тебе ни за что не поверю».
Мне стало чуточку тошно от этих слов. К горлу подкатило одиночество. Потому что я сказала правду.
Насчет потенциальной Пэм Карлсон я не ошиблась. Через месяц с лишним после возвращения из Мэна Вильям позвонил мне и сказал:
— Люси, можешь кое-кого загуглить? — И продиктовал имя и фамилию одной женщины, и при первом же взгляде на нее я сказала:
— Нет, она тебе не подходит… Боже, нет.
И тогда Вильям сказал:
— Господи, Люси, спасибо.
Раньше, в перерывах между нашими браками — когда я была не замужем, а Вильям был не женат, — мы часто вот так помогали друг другу, давали советы, я имею в виду.
Не могу сказать, что именно в этой женщине так меня оттолкнуло, но на снимке она позировала в длинном платье на каком-то светском мероприятии, на вид она была лет на десять меня моложе, за спиной у нее виднелся красивый интерьер, но что-то — то ли в ее лице, то ли в самом ее существе — оттолкнуло меня с первой же секунды, какая-то претензия на особое отношение, что ли, и Вильям сказал:
— Я начал ухаживать за ней, и теперь она ведет себя очень напористо, недавно она пригласила меня в гости, так я еле ноги унес.