В ужасе она просыпается, понимая, что сдала собственного сына.
За смертью Сталина пятого марта 1953 года последовали массовые освобождения. Льва Николаевича Гумилева отпустили только в мае 1956 года – он считал, что еще тремя годами расплачивается за безответственное поведение матери. «Эгоистичный монстр» – так он ее описывал. Выражение глубокой любви, рассказы о том, какие усилия, впрочем, напрасные, Ахматова приложила, чтобы вызволить сына из ада, не производили на него никакого впечатления. «Я злопамятен», – отвечал молодой человек, когда его обвиняли в жестокости.
А вдруг он был прав? И она – эгоистичный монстр…
В своей комнате в Болшево, куда запахи внешнего мира врывались лишь по утрам, когда уборщицы с тряпками в руках открывали окна, выходившие на опушку соснового бора, поэтесса проклинает свои оплошности, свою осторожность и целомудрие. Писать о Модильяни – больно, сложно и все-таки необходимо. Модильяни был убит дважды – нищетой и легендой. Необходимо разрушить саркофаг сокровенных мыслей. Амедео ненавидел границы, рамки, запреты. Он не принадлежал ни к какой школе, никогда не подписывал манифестов и не следовал правилам. Он везде задыхался, даже в Люксембургском саду.
Часто он хватался за воротничок рубашки, словно желая разорвать его и вздохнуть полной грудью.
– Сматываемся отсюда!
Отныне запертая в комнате в Болшево, каждый день мечтающая увидеть своего так сильно, но недостаточно любимого друга, Анна вонзает в себя нож воспоминаний.
Их первая размолвка на предмет женщин. Во время прогулки по бульвару Распай, который Модильяни ценил за атмосферу некоего триумфа, художник сказал, что женщины привлекательны лишь без одежды, а в платьях всегда фальшивы и неуклюжи.
Он любил дразнить Анну. Брала ли она реванш? Да, оставляла художника на пару дней без единой весточки – скорее, для того чтобы проверить собственные чувства, а не ранить его. В любви каждый всегда стремится доминировать.
Иногда вечерами дистанция между Ахматовой и Модильяни ощущалась довольно сильно. Он курил гашиш. Она сидела рядом. «Будь мила и добра», – шептал он полуосознанно. Что именно он хотел сказать? Чего вообще хотят мужчины, разговаривающие с женщинами из положения лежа?
Анна не могла быть с Модильяни милой.
Она ни с кем не была милой.
Первая заговорщическая улыбка. Первое невольное соприкосновение пальцев. Прогулка вокруг Сакре-Кёр, безумная потребность в его объятиях, усилия, прилагаемые, чтобы скрыть чувства. Кто теперь вспомнит и взлелеет эти воспоминания, кроме нее?
В своей комнате в Болшево, быть может, в последней комнате в ее жизни, поэтесса продолжает ворошить прошлое. Ее время на земле заканчивается. Жизнь, полная испытаний. Желала ли она когда-то другой жизни? Менее болезненной, но не озаренной встречей с Модильяни? «Никогда», – думает Ахматова, вспоминая вдохновенное июньское утро, когда, раззадоренная собственной храбростью, поэтесса купила у бродячей торговки на бульваре Распай охапку роз. Красных, крепких, пушистых на ощупь. «Прекрасный букет, чтобы восхитить его», – надеялась Анна. Однако в сите Фальгьер дверь Амедео была заперта.
Ахматова берет ручку. Та почти не пишет. Поэтесса возвращается к карандашу.
Отдать должное – почтение, справедливость. Кому? Чему? Художнику, чьи картины теперь висят в самых известных музеях мира? Влюбленной девушке, воспринимавшей свое чувство как должное? Самой любви?
«Окно его комнаты над дверью оставалось открытым, и я не придумала ничего более умного, кроме как забросить цветы в окно мастерской. Я сразу ушла, не дожидаясь возвращения Амедео. Когда мы встретились, он сказал, что очень удивился: как я могла проникнуть в его комнату, если он запер ее на ключ? Я все объяснила. «Это невозможно! – воскликнул он. – Цветы слишком аккуратно смотрелись».
Приходит время расставаться. Она ли себя в этом убеждает? Или он? Кто на кого давит? Каким образом? Его постоянная потребность в новых впечатлениях, страх потерпеть крах, разрушительный страх, губительный даже для творчества. Ее невыносимая серьезность. Страх сделать все неправильно, сделать больно. Дурная женщина. Неудавшийся скульптор. Каждый вонзает в себя свой нож. Любовь. Вибрирует ли она до сих пор в бесконечных скобках тишины? Любовь бессмертна. Любовь постоянно перерождается. Обычно так говорят, когда теряют любовь.
Умирать. Перерождаться.
Иногда перерождение – это уход.
«С чувством вины и волнения я купила билет на поезд. В муках я покидала Россию и в муках туда вернусь. Скажи одно слово, и я не уеду».
Может быть, Модильяни в этот момент закуривает сигарету.
В беззвездном небе большого города Анна ищет оракула. Она старается не смотреть на скульптуры, аккуратно составленные полукругом у дальней стены, тем не менее работы, которую Модильяни сто раз начинал и сто раз бросал, взгляд Анны миновать не может: строгая светлая голова, близняшка из известняка – Ахматова созерцает ее с восхищением и в этот вечер – с тревогой. Поэтесса видит уже не голову богини или царицы, в которой раньше с улыбкой узнавала свой невыносимый профиль; не просто красивую скульптуру, предмет искусства, нет, теперь эта живая и одновременно мертвая голова – совершенно неповторима, она – вещь в себе.
Анна страдает, чувствует что-то новое, все понимает, и понимание причиняет боль. Модильяни получил от Ахматовой то, что хотел. Теперь она может уезжать. Теперь эта удивительная скульптура существует сама по себе, она переживет поэтессу, переживет художника, переживет их обоих.
В середине июля Анна собирает чемодан. Было бы интересно стать свидетелем последней ночной прогулки вокруг Сакре-Кёр, проследить их маршрут до Восточного вокзала, взглянуть на Модильяни и Ахматову, прижавшихся друг к другу на заднем сиденье запряженного лошадьми омнибуса и глядящих на Париж словно с движущегося балкона. Покидать Париж на долгие годы – кошмар, от которого мы избавлены. Прощание на эспланаде вокзала, слова благодарности, обращенные к водителям фиакров, – было бы хорошо обо всем этом здесь поведать, но, увы, Ахматова не написала ни об обстоятельствах, ни о причинах своего отъезда ни строчки. Есть лишь дата – 14 июля 1911-го – тогда Анна еще была в Париже, но уже на чемоданах.
Две недели спустя она присутствует на приеме, организованном на пленэре другом Гумилева, Владимиром Кузьминым-Караваевым, юристом, чья усадьба располагалась в нескольких верстах от резиденции госпожи Гумилевой в Слепнево в Тверской губернии. Анна отправляется туда сразу по возвращении из Парижа.
Когда на вокзале Анну узнает старая горбунья, давным-давно прислуживающая у Гумилевых, она тут же разносит по округе весть: француженка в элегантной шляпке с черной ленточкой возвращается домой к господам. Кажется ли путешественнице, что у свекрови она скорее забудет Париж? Забыть Париж и себя в Париже – такова цель Ахматовой. Заняться шитьем, садоводством, популярным в России собиранием грибов: груздей, сыроежек, белых, подберезовиков. Стереть из памяти очертания силуэта, во всех отношениях чрезмерного для здешних мест. «Моя феерическая худоба», – сказала бы она. «Вам надо поправиться, мой птенчик», – слышит Анна. А за ужином у свекрови ее сосед за столом, заседающий в земстве, спрашивает, не мерзнет ли поэтесса в России после Египта. Какого еще Египта? Тут Анна узнает о том, что дома ее прозвали «лондонской мумией».
Пятнадцатого июля по русскому календарю[58] Владимир Кузьмин-Караваев принимает гостей в своих владениях, включающих реку, вышку для прыжков в воду и теннисный корт. Коля хочет воспользоваться случаем и представить широкому кругу знакомых ту, которую именует молодой супругой. В словах автора «Кенгуру» всегда одновременно слышится и нежность, и легкая ирония. Профессора, жены профессоров, эрудиты-провинциалы – все приветствуют Анну, облаченную в летнее светлое платье. Коля указывает Анне дорогу – под тенистым сводом дрожащей березовой листвы до террасы, где аромат хвои царствует над всеми цветочными запахами, и, наконец, до самой гостиной. Появление Анны под руку с мужем заставляет гостей смолкнуть. Гумилев заранее спланировал эффектный выход – почти как в танце. Теперь завистники могут источать яд сколько угодно. Анна вернулась, Анна отказалась от Парижа, остальное не так уж и важно…
Прошлое? В прошлом. Будущее? Тайна. Настоящее? Подарок! Давайте танцевать, пить, есть, простим кокеткам, мученикам, мучительницам их слабости, завтра мы все всё равно умрем!
В этот летний день Гумилев обуздывает свои эмоции и предстает перед обществом как победитель. Он фанфаронит, нейтрализуя насмешников и навязчивых утешительниц. Гумилев должен всем доказать, что совершенно не похож на рогоносца из дешевой комедии и при любых обстоятельствах сохраняет чувство собственного достоинства, ведь он – большой поэт. Из нескольких стульев и, может быть, пары занавесок он сооружает подобие сцены и, твердо стоя на мускулистых от верховой езды ногах, глядя на публику чуть отстраненно, как того требует случай, Гумилев выбирает несколько стихотворений, затем отвоевывает свое величие. Один из гостей вспомнит о том, каким насмешливым, почти издевательским тоном, на французский манер, как говорят русские, Гумилев декламировал одно из своих новых стихотворений.
Из логова змиева,
Из города Киева,
Я взял не жену, а колдунью.
А думал – забавницу,
Гадал – своенравницу,
Веселую птицу-певунью.
Покликаешь – морщится,
Обнимаешь – топорщится,
А выйдет луна – затомится,
И смотрит, и стонет,
Как будто хоронит
Кого-то, – и хочет топиться[59].
Анна держится в стороне. Она невозмутима. Она научилась владеть собой еще лучше, чем прежде, она менялась, и этот процесс был болезненным, каким всегда бывает рост личности. Полуулыбка на губах – очевидный признак зрелости, закалки, прощания с юношеским максимализмом, который ни к чему не привел.