Ахматова в первый свой приезд в Севастополь пробыла тут у бабушки и тёток зиму и начало весны, традиционно тяжкие в петербургских широтах для лёгочных больных. В конце апреля 1896 года она вновь находилась в Царском Селе; там её детское воображение было поражено обилием китайцев в сказочных пёстрых нарядах. По тихим царскосельским улочкам прошествовал слон, покрытый золочёной попоной с кистями и погремушками, – подарок пекинского богдыхана Гуансюя. Шли торжества по случаю прибытия чрезвычайного посольства Поднебесной Империи во главе с «наместником Чжили» (премьер-министром) Ли Хунчжаном. Там, на удалённых рубежах, где некогда воевал и хозяйствовал Эразм Иванович Стогов, в 1894–1895 годах шла жестокая сухопутная и морская война между обширной, богатой и неподвижной китайской Поднебесной Империей и островной Империей Восходящего Солнца – Японией[121]. Предметом состязания были Корея и земли Манчжурии, вотчина правящей в Пекине династии Цин. В ходе войны китайские армия и флот оказались наголову разгромлены и 5 (17) апреля 1895 года в городе Симоносеки был подписан мир, означавший капитуляцию Китая. Но торжествовали японцы недолго. Уже через неделю коалиция России, Германии и Франции, созданная по инициативе российского министра финансов С. Ю. Витте, предъявила им ультиматум с требованием восстановить территориальную целостность Китая в обмен на дополнительные денежные выплаты проигравшей стороны. В итоге воинственной Японии, помимо китайских денег, достались лишь Пескадорские острова и Формоза. А миролюбивая Россия в благодарность за защиту китайских интересов в придачу к учёному слону в царскосельском Александровском зверинце получила в 1896 году в аренду под строительство южной ветки Транссибирской магистрали[122] манчжурские земли. Хитроумный Витте понимал, что обложенный огромной японской контрибуцией Китай полностью зависим от кредитов западных союзников, и действовал напористо и бесцеремонно. Двумя годами спустя был установлен полный российский контроль над тем самым Ляодунским полуостровом с незамерзающим Порт-Артуром (Люйшунем), за который, в первую очередь, и сражались отважные до наивности японцы. Последние вполне усвоили урок европейской политической диалектики и потратили всю поступившую от Китая контрибуцию на перевооружение армии и флота. А перед организаторами дипломатической «тройственной интервенции» открывались возможности, от которых захватывало дух. Вдохновлённый успехом Николай II провозгласил натиск в Восточную Азию геополитической миссией своего царствования, а в Европе заговорили о русском владыке как о новом Императоре Тихого Океана.
Чем может обернуться для России этот эффектный бросок в Приморье, никто из столичных обывателей, разумеется, не задумывался. Царскосёлы с удовольствием посещали устроенный близ Александровки китайский слоновник. Слон богдыхана танцевал и бил в колокол; жил он в одном вольере с золотистыми китайскими курочками, которые таскали зёрна из его миски. Слону это не нравилось, он гонял курочек хоботом, иногда побивая хоботом и нерадивого сторожа-татарина (но никогда не трогал его сынишку). А маленькая Рика так никогда и не вернулась в Царское Село. В отличие от старшей сестры, южный климат ей не помог: туберкулёз дал осложнение на мозг, и четырёхлетняя девочка угасала на руках тётки Анны, в её деражнянском поместье. Ахматова рассказывала своему биографу, что родители держали в секрете от неё эту смерть, но «Анна тем удивительным чутьём, каким обладают только дети, догадалась, что случилось, и впоследствии говорила, что эта смерть пролегла тенью через всё её детство» (Аманда Хейт). Листая «Малыша» Альфонса Доде, мы можем наткнуться на сцены, наверное, напоминающие то, чтó происходило в семействе Горенко в начале лета 1896 года:
На столе было только два прибора: мой и отца.
– А мама? А Жак? – спросил я с удивлением.
– Мама и Жак уехали, Даниэль. Твой брат очень болен, – сказал Эйсет непривычно мягким для него голосом.
Но, заметив, что я побледнел, он, чтобы успокоить меня, прибавил почти весело:
– Это я только так сказал – очень болен; в действительности же нам сообщили только, что он в постели. Но ведь ты знаешь свою мать? Она захотела непременно к нему поехать, и я дал ей в провожатые Жака… В общем, ничего серьёзного…
У самой же Ахматовой есть странное «детское» стихотворение, от которого почему-то продирает мороз по коже:
Мурка, не ходи, там сыч
На подушке вышит,
Мурка серый, не мурлычь,
Дедушка услышит.
Няня, не горит свеча,
И скребутся мыши.
Я боюсь того сыча,
Для чего он вышит?[123]
Ахматова начинает свой диалог со смертью очень рано, ещё до того, как начнёт писать стихи, и, вероятно, даже до того, как научится читать. К моменту профессионального литературного творчества эта постоянно ведущаяся жутковатая, но очень содержательная беседа приобретёт привычный, домашний и будничный характер. Напряжённый пафос танатологии, свойственный духовным вождям серебряного века, в первую очередь, свойственный поэтическому мировосприятию мужа, Н. С. Гумилёва, Ахматова не понимала и считала этот пафос следствием недостаточного знакомства с предметом:
– У Н. С. никто никогда не умирал.
Сама же она, узнав с отроческих лет боль смертных утрат и страх за своё собственное завтра, вполне разделяла мудрость любимого народом речения, возможно, неоднократно слышанного из уст няньки Татьяны:
– Помирать – не в помирушки играть: дело сурьёзное, один раз бывает!
Однако и смерть, прочно и надолго обосновавшись с 1896 года в непосредственной близости от Ахматовой, была, очевидно, заинтересована в столь интересной собеседнице и, постоянно напоминая о себе, постоянно же и отступала от неё.
Печальное лето 1896 года вместе со всем семейством Горенко Ахматова провела в Слободке Шелиховской, имении Вакаров. Родители украдкой от детей посещали на местном кладбище могилку Рики. Единственным утешением для Инны Эразмовны в эти скорбные дни была новая беременность: уже после возвращения в Царское Село, 16 сентября родится сын Виктор (1896–1976), последний ребёнок в семье. Сёстры о нём будут трогательно заботиться, помогать его пеленать, купать, качать, и «последыш» вырастет всеобщим семейным любимцем. Об Ахматовой в эти месяцы известно только то, что она под руководством матери и отличницы Инны, блиставшей успехами в Мариинской гимназии, освоит по «Азбуке» Льва Толстого русскую грамоту. Впрочем, со времени вступления старших детей на стезю образования Инна Эразмовна беседовала с ними (а заодно и со стихийно просвещённой Анной) исключительно по-французски, а бонна Моника – по-немецки.
В новый летний сезон 1897 года Андрей Антонович, озабоченный здоровьем детей, предпочёл северному Гугенбургу южный Крым, и Ахматова вновь оказалась в Севастополе, точнее, в его пригородной зоне, где на берегах Стрелецкой бухты севастопольский помещик Н. И. Тур, скупив земли, устроил вокруг своего имения «Отрада» настоящий дачный городок, ставший излюбленным местом летнего отдыха для севастопольцев и приезжих курортников. Имя предприимчивого землевладельца осталось как в городской топонимике (бывшую территорию «Отрады» местные жители и сейчас именуют Тýровкой), так и в специальной археологической научной литературе. Частные владения Тура захватывали южные границы древнегреческой застройки Херсонеса, расположенного на берегу соседней Карантинной бухты, где ещё в довоенные времена министр народного просвещения, один из величайших археологов граф А. С. Уваров вместе со своим другом, духовным писателем митрополитом Иннокентием Херсонским (Борисовым), затеяли раскопки на месте византийской базилики. С той поры археологи и любители древностей то тут, то там прокладывали свои траншеи, извлекая на свет новые и новые античные реликвии. В начале XX столетия историк античности М. И. Ростовцев подробно описал два византийских склепа, покрытых уникальной росписью, находящихся «на частной земле севастопольского помещика Н. И. Тура». После этого Туровку стали именовать вдобавок Новым Херсонесом.
Впервые попав с семьёй на дачу Тура Ахматова, ещё не разменяв седьмой год, неожиданно внесла свою скромную лепту в разыскания местных археологов:
…Мои первые впечатления от изобразительных искусств тесно связаны с хер<сонесскими> раскопками и хер<сонесским> музеем. <…> Когда мне было семь лет, я нашла кусок мрамора с греческой надписью. Меня обули, заплели косу, и повели дарить его в музей. Вот какое место – где маленькая девочка, прямо так, сверху, находит греческие надписи.
Как и Гугенбург, Туровка была (по южным, провинциальным меркам, разумеется) достаточно престижным местом отдыха. Здесь жили семейства севастопольских флотских офицеров и морских чиновников, а также северная публика, достаточно состоятельная, чтобы позволить себе устроенные крымские каникулы. Нравы были чопорные, ибо курортный морской пляжный отдых оставался ещё новинкой в этой среде. Однако французская неугомонная мода уже выдавала облегчённые модели одежд для возможного нахождения на морском берегу, вне купального уединения, представителей обоих полов с детьми. Отголоски её докатывались до Севастополя. Мужчины осваивали специальный полосатый обтягивающий костюм-трико, женщины же заказывали портнихам по заветным парижским выкройкам чудо элегантности, свободы, смелости и комфорта – пляжный гарнитур, куда входила исподняя часть из сшитых шортиков, блузки и купальных чулок и часть верхняя: особое кепи или шляпка, юбка ниже колен и зонтик от солнца. Всё это выполнялось из тонких сортов ткани и позволяло счастливой обладательнице совершать публичное купание «с сохранением благонравия». Разумеется, были свои неудобства. Намокшая одежда неумолимо тянула на дно, зонтик же мешал, особенно при плавании. Но усердие севастопольских дам превозмогало буквально всё, так что являвшиеся либертинки из юных офицерских жён, игнорировавшие зонтик, быстро изгонялись с туровского пляжа единым всеобщим неодобрением.