Но как раз накануне размолвки, 20 сентября, когда между Андреем Горенко и Александром Романовым ещё царило полное согласие, в Петербурге открылся Железнодорожный съезд.
Вот и повод для ссоры!
Разрушительные речи (равно как и зажигательные) с трибуны съезда зазвучали сразу. На следующий день, 21-го, в газетах появились сенсационные отчёты, и активно распространялась молва о необычной новости. А 22 и 23 сентября события на съезде железнодорожников обсуждал со знанием дела весь Петербург. Вряд ли сотрудники Главного управления торгового мореплавания были исключением. Позиция их «шефа», великого князя Александра Михайловича – нужно объявить беспощадную войну революционерам! (см. «Воспоминания»). Позиция Андрея Антоновича – …
Нет, жениться фиктивно на протестующих девицах он, наверное, уже не призывал, и дружбой с динамитчиками, как в молодости, не бравировал. Но нигилистическая «шестидесятническая» закваска никуда не делась, а радикальной переоценки ценностей, насколько можно судить, в нём не прозошло. Достаточно было просто выразить сочувствие «революционерам», чтобы горячий великий князь взвился на дыбы. И понять Александра Михайловича можно, ведь возникала прямая угроза его семье, угроза всем высшим ценностям его жизни. В мирной обстановке он, глубокий человек и блестящий профессионал, мог быть, наверное, терпим к инакомыслящим ценным сотрудникам. Но тут-то речь шла о жизни и смерти! Поэтому и ссора с его стороны вышла мгновенной, личной и непримиримой: с глаз долой, да и делу конец!
Так сказать, «не сошлись характерами»!
Но был ли Андрей Антонович таким яростным общественником, чтобы не задумываясь не только о карьерных последствиях, но и об элементарном такте, резать правду прямо в глаза великому князю? Сказать сложно. С уверенностью можно утверждать лишь одно: состояние его в эти дни определяла не только политика. Скандал, учинённый им в казённом ведомстве, явился печальным психологическим финалом затяжной жизненной драмы. Попытаемся представить ход её событий.
1905 год открывается в жизни Андрея Антоновича Горенко Девятым января. Нетрудно представить, как потрясли и возмутили его не только расстрел рабочего шествия, но и последующие полицейские бесчинства нового военного губернатора Дмитрия Трепова, сынка незабвенного генерала Фёдора Фёдоровича Трепова, недостреленного в своё время чтимой Андреем Антоновичем Верой Засулич[287]. Он не мог не ощутить знакомую по молодости сгустившуюся атмосферу ожесточённой общественной борьбы, атмосферу петербургских 1870-х годов. Можно гадать, возникло ли в нём уже тогда, в январе, чувство личной угрозы: ведь ему самому те годы принесли одни несчастья, из которых потом пришлось выпутываться, как из вязкой смертной паутины, едва ли не десяток лет.
А несчастья и сейчас не заставили себя ждать.
В марте, в самый разгар хлопот по переезду из Безымянного переулка на Бульварную улицу, свалилось несчастье первое – заболела старшая дочь. Их отношения после прошлогоднего своевольного замужества Инны на голодранце-студенте были плохи, но отчасти уже выправлялись. Андрей Антонович, сменив гнев на милость, пристроил зятя в канцелярию Русско-Дунайского пароходства и, видимо, собрался всерьёз руководить его карьерой. Болезнь смешала планы: выхлопотав кредит (в том же пароходстве), пришлось отправлять молодую чету на юг.
В апреле пришло горе новое: дочь средняя опозорила фамилию на всё Царское Село. К «декадентской поэтессе» и «лунатичке» Андрей Антонович относился особо: то невозможно раздражался её дурацкими шалостями, то жалел, больную, до слёз, то таскал с собой в мариинскую ложу, любуясь исподволь её восторженно-застывшей физиономией. Проще говоря – это была любимая дочь. К его приятному удивлению, от долговязой скандалистки в последние месяцы не отходил генеральский сын, по общему приговору – первый жених в Царском, а по личному впечатлению – не без будущего и, кажется, с душой и сердцем (отец Ахматовой был единственным в семье, чья приязнь к Гумилёву оставалась всегда неизменной). И вот как ушат помоев – в 15 лет спуталась самым скандальным и подлым образом с двадцатишестилетним хлюстом, родственничком Треповых, который, попользовавшись, исчез без следа! В этом мерзком анекдоте больше всего удручала бодрая уверенность дурочки в каком-то продолжении «романа»! И от тоскливой досады, от тупой безнадёжности и боли, Андрей Антонович крыл её, съёжившуюся, по-флотски, выражениями, подзабытыми со времён вахтенных бдений на «Казбеке». Та бледнела до обморочной белизны и начинала истерически блажить. Добро бы просто плакала, а то выкликала, давясь слезами, угрожающую чушь. И он крыл её, загубившую ни за грош всю свою жизнь, ещё страшнее. Что с ней теперь делать, Андрей Антонович не представлял.
А в мае грянула Цусима (без комментариев)! А в июне у старшего сына заподозрили туберкулёз! Теперь, с помощью знакомого директора евпаторийского порта, к счастью, оказавшегося в столице, Андрея пришлось срочно пристраивать в местную гимназию, а всех детей в пожарном порядке отправлять в Евпаторию, где у Инны и Сергея Штейнов уже было снято жильё. В этой спешке для Андрея Антоновича была одна лишь горькая радость: с глаз долой убиралась и дочь-пророчица, над которой уже в открытую потешались все вокруг и которую Андрей Антонович перестал выносить вовсе. Дети уезжали с Моникой Шульц: Инна Эразмовна задержалась в Царском улаживать перед неожиданным долгим отъездом обычные в подобных случаях хозяйственные и прочие дела.
В августе уехала и она, очевидно вместе с зятем. Штейн перемещал жену, здоровье которой всё это время только ухудшалось, из Крыма на Кавказ, в Сухумскую санаторию для чахоточных (это ещё один кредит и полная безнадёжность). Андрей Антонович остаётся в роскошной «барской квартире» совсем один, но едва ли он проводит в Царском Селе много времени. И надо признать: великое счастье, что рядом с ним Елена Стран-нолюбская, ибо, представляя вот так, шаг за шагом, всё разрушительное действие, которое постоянно производили в нём мытарства 1905 года, испытываешь просто суеверный страх. А ведь надо ещё добавить раздражающий общественный фон, то самое, разлитое в воздухе безумие. Тем более, что главной ареной летних кровавых возмущений становятся родные Андрею Антоновичу Одесса и Севастополь, к известиям откуда он не может быть равнодушным…
Таков был жизненный путь к роковому сентябрю. С начала года всевозможные беды одолевали члена совета главноуправляющего торговым мореплаванием и портами, статского советника Горенко, месяц за месяцем, как ветхозаветного Иова, наверняка развив, в конце концов, как и у библейского страдальца, мятежную нетерпимость, недопустимую в его положении. И в момент очередного накала общественных страстей нервы в нужный момент не выдержали, хотя предпринятый демарш вышел нелепостью чистой воды. А последствия этой нелепой ссоры с великим князем, покровителем и меценатом, были ужасны! Если всякое великое историческое событие народная мудрость сравнивает с рубкой леса, во время которой щепки летят, то Андрей Антонович в разворачивающейся грандиозной эпопее Великой забастовки и «дарования свобод» был одной из таких несчастных щепок, нечаянно отлетевшей весьма и весьма далеко. Конечно, в любом случае, в качестве чиновника управления морской торговли ему оставалось пребывать вместе со всеми сотрудниками Александра Михайловича чуть более месяца, но служебные зигзаги вроде реорганизации всегда оставляют время и возможности для различных карьерных манёвров. А так в будущем была полная неопределённость.
В Евпаторию, разумеется, немедленно была отправлена телеграмма. Инна Эразмовна срочно вернулась в Царское Село и… «семья распалась».
Как уже говорилось, переезд Инны Эразмовны на осенне-зимний сезон 1905/1906 годов из Царского Села в Евпаторию был вызван пошатнувшимся здоровьем старшего сына и болезнью старшей дочери, а вовсе не разрывом с мужем. И, конечно, речь не шла об оставлении Царского Села навсегда. В семье Горенко, над которой тяготело чахоточное проклятье, вынужденные временные разъезды супругов уже случались, но к «распаду» не привели.
Безусловно, в 1905 году в отношениях Андрея Антоновича и Инны Эразмовны присутствовал весомый деструктивный фактор: Елена Страннолюбская. Но Андрей Антонович и раньше не блистал семейными добродетелями. К тому же эта его связь тянулась уже больше года и острота переживаний у всех участников любовного треугольника (55-летнего Андрея Антоновича, 49-летней Инны Эразмовны и 44-летней Елены Ивановны) не могла не притупиться. По крайней мере, без вмешательства внешних потрясений жизнь Андрея Антоновича «на два дома» почти наверняка длилась бы вплоть до отбытия какой-либо из сторон в иной мир.
Ведь он до конца дней так и не озаботился разводом с женой!
И понятно, почему: третий церковный брак даже в случае вдовства, по слову св. Василия Великого, «не составляется по закону» («На таковые дела взираем как на нечистоты в Церкви, но всенародному осуждению оных не подвергаем, как лучшие, нежели распутное любодеяние»). А вздумай он затеять официальный развод, на него как на сторону заведомо и очевидно виновную (ибо у Инны Эразмовны зримых любовников не водилось) просто наложили бы вечное прещение на брак со строгой епитимией впридачу. Так что иного, нежели «распутное прелюбодеяние» (то есть внебрачная связь), варианта сожительства со Страннолюбской у Андрея Антоновича de jure просто не было – вне зависимости от того, жила ли его законная жена совместно в Царском Селе или отдельно от мужа в Евпатории.
«Семья распалась», как пишет и Ахматова, не из-за Страннолюбской, не из-за возникшей у Инны Эразмовны необходимости провести с детьми осень и зиму в Крыму, не из-за цусимских потрясений или потрясений домашних, в которых она, Ахматова, сама же и была повинна. «Семья распалась» из-за того, что «отец “не сошелся характером” с великим князем Александром Михайловичем и подал в отставку». То есть до конца сентября 1905 года «семья», при всех невзгодах, конфликтах и переездах, всё-таки была, а уже с октября никакой «семьи» не было: «Все мы больше никогда не жили вместе».