Понятно, что имеется в виду необратимый «распад» личных отношений между матерью и отцом из-за какой-то страшной ссоры в канун карьерной катастрофы, настигшей Андрея Антоновича. Формально, повторим, брачный союз родителей Ахматовой оставался незыблем вплоть до кончины отца в 1915 году. Такое несовпадение буквы закона с реальным положением вещей будет постоянной причиной разных драматических коллизий, как в её собственной жизни, так и в жизни братьев и сестёр, возобновивших вскоре общение с отцом. Но сами супруги Горенко после сентябрьского объяснения в доме Соколовского не встречались (насколько можно судить по биографическим материалам) никогда в жизни! Подробностей этой печальной сцены не сохранилось (и, думается, к лучшему!) Известно только, что Андрей Антонович был моментально разорён внезапной отставкой дотла. Это доказывает откровенно бедственное состояние его детей в евпаторийскую зиму и весну 1905–1906 годов. Ведь, по словам младшего сына, Андрей Антонович был «плохой муж, но хороший отец». О дуре-жене после скандала и разрыва можно знать не хотеть: пусть живёт, как умеет, хоть с голоду помрёт! Но «хороший отец» не может подобным образом «позабыть» и о детях. Ссоры ссорами, но регулярные денежные вспомоществования «хороший отец» всегда найдёт способ своим детям передать: живите пока вдоволь, а уж потом разберёмся… А дети статского советника Горенко бедствовали так, что жили вместе с матерью «впроголодь» (Виктор Горенко). Ахматова же, излагая своему первому биографу Аманде Хейт обстоятельства переезда из Царского Села в Крым, формулировала:
…Отец, выйдя в отставку, собирался поселиться в Петербурге, а мать с детьми уехала на юг, в Евпаторию. Теперь стала остро ощущаться нехватка денег.
Другое свидетельство Ахматовой, пытавшейся оправдать отца, разъяснив неизбежность его действий в 1905 году, вышло ещё страшнее:
Папа вышел в отставку, стал получать только пенсию и потому решил отправить семью в провинцию.
Всё это значит, что дела самого статского советника в это время были ужасны. Ему оставалось только в тоске и позоре затаиться от всех под надёжным крылом беззаветно преданной ему Елены Страннолюбской, зализывать раны и понемногу осваиваться в своей новой, третьей по счёту, жизни. А Инна Эразмовна, вернувшись в Евпаторию, объявила приступившей к ней Ахматовой, что «семья распалась», что «барская квартира» в доме Соколовского на Бульварной ликвидирована и возвращаться в Царское Село уже некуда.
XI
Евпаторийский плен – «Дни свобод» – Революция 1905–1906 годов – В мире грёз – Стихотворчество – Разрушение иллюзий – Занятия с репетитором – Анна Вакар – Возвращение Инны Штейн – Из Евпатории в Киев – Награда В. В. Голенищева-Кутузова.
Полгода, с октября 1905-го по май 1906-го, слились в жизни Ахматовой в один и тот же день. Ближе к полудню она отправлялась в путь: вверх по Александровской, мимо Земской управы направо, по Лазаревской, почти до мечети, и там налево… Впрочем, иногда она спускалась вниз и шла по набережной, вдоль моря, в сторону старой городской пристани (там тоже надо было налево, пересекая бульвары). На почте Ахматова спрашивала письмо от Голенищева-Кутузова. Письма почему-то не оказывалось, и она отправлялась восвояси, недоумённо размышляя о таком странном происшествии. Размышлениям отводилась вторая половина дня, которую она проводила, гуляя по Шаклеевскому саду, или вдоль пляжей с другой стороны маяка: от купальни Дюльбера до купальни Таласса. Пляжи были пустынны, купальни постепенно подмерзали (несильно, впрочем, по-южному), затем так же постепенно оттаяли.
Собственно, гулять в Евпатории больше было и негде.
Город был невелик.
«Там не было железной дороги, а пароходы не могли подходить к берегу. О событиях 1905 года мы узнавали только по слухам». Про революцию, конечно, не совсем так: что-то творилось и в Евпатории, подбираясь подчас почти вплотную к дому Пасхалиди. В дни объявления «свобод» Андрей Горенко, быстро оглядевшийся в своём новом классе и завязавший знакомства, рассказывал про «беспорядки», заключавшиеся в том, что некая «депутация» гимназистов и гимназисток из обоих гимназических корпусов принесла в учительский кабинет составленную хартию вольности. Только что назначенный новый директор Зельницкий свирепствовал, взявшись за увольнения неблагонадежных учеников: безбожно занижал оценки сам и требовал того же от подопечных учителей. Но, в общем, Андрей был доволен Евпаторийской гимназией, и древними языками, и историей, и собирался подавать, как хотел и в Царском Селе, заявку на поступление на историко-филологический факультет Петербургского университета. Слушая его, Инна Эразмовна монотонно тарабанила пальцами по столу. Тарабанила она так все полгода. Однажды на непрерывный стук пришли с обыском. По всему городу, усеянному прокламациями, искали подпольный типографский станок, а кто-то из соседей проявил бдительность…
Было понятно, что повсюду творились страсти, страна шла вразнос. Сразу вслед за «вольностями» революционеры, прозевавшие Великую забастовку, стали лихорадочно навёрстывать упущенное, пытаясь создать мятежные народные «Советы». В ответ вспыхивали погромы, то тут, то там пытались бить евреев и тех, «кто в очках», главных смутьянов. Но смута не переводилась – и в эшелонах, идущих из Манчжурии, и на Чёрном море. В ноябре в Севастополе некий ненормальный капитан 2 ранга попытался именем «Советов» взять на себя командование флотом, и был морской бой. В декабре в Москве дошло до уличных баррикад, захвата вокзалов и заводов. Была большая стрельба на Пресне, в Симоновской слободе, Бутырках, Замоскворечье – с пушками, пулемётами, при участии регулярных гвардейских частей, штурмовавших Первопрестольную как враждебный город. По всей необъятной стране полыхали большие и малые помещичьи усадьбы. Как и предполагал Николай II, колеблясь скреплять августейшей подписью виттевский «Манифест», дарованные «свободы» в российском преломлении немедленно приняли самые причудливые формы. В апреле 1906 года Витте ушёл в отставку, удержавшись в премьерском кресле всего 185 дней!
Обрывки всего этого, конечно, доносились до Ахматовой постоянно, но все внешние события были отодвинуты теперь так далеко, что даже заботы и новости ближнего мира, семьи и соседей, принимались отстранённо и приглушённо, словно сквозь некий прозрачный экран, неясно пропускающий очертания и звуки. Прочее же было почти неразличимо и чуждо до полного равнодушия. Вплоть до октября надежда достигнуть вскоре Царского Села, возбуждая раздражённую злость нетерпения, удерживала её вовне, заставляла метаться, доказывать, негодовать и оскорблять. Но наткнувшись после октябрьского возвращения матери на непреодолимую стену сошедшихся обстоятельств, Ахматова затихла и сосредоточилась исключительно в себе.
От Штейна она получила в августе уверенность, что Кутузов жив. Этого было достаточно. Ещё летом, начиная мечтательные паломничества на евпаторийскую почту, она очень скоро выстроила собственное мироздание, средоточием которого являлось обретённое наконец письмо от Голенищева-Кутузова и, далее, встреча с ним. Теперь же иного мира у неё просто не было. Следуя логике этого мира, она, несмотря на просьбы матери и уговоры брата, наотрез отказалась от поступления в местную гимназию. Это было невозможно: ведь теперь, шестнадцатилетней и свободной, ей ничего не мешало венчаться с Кутузовым в самый день его прибытия в Евпаторию. А зачисление в гимназию влекло бы неизбежную казённую волокиту, несколько дней, а может, даже целую неделю ожидания, которую она не перенесла бы точно. В мире внешнем важными были почта и прибрежные прогулки, во время которых ей хорошо думалось.
Всё остальное, – включая пищу и сон, – выходило как придётся. Зато внутренняя жизнь шла на пределе возможностей, реагируя на малейшие нюансы мыслей и переживаний, и затем бесконечное количество раз возвращаясь к ним. Десятилетием позже она сможет переосмыслить свой необычайно богатый опыт, создав целую красочную и многоплановую поэму об одном лишь только постоянном ожидании «царевича»:
Тихо пошла я вдоль бухты к мысу,
К чёрным, разломанным, острым скалам,
Пеной покрытым в часы прибоя,
И повторяла новую песню.
Знала я: с кем бы царевич не был,
Слышит он голос мой, смутившись, —
И оттого мне каждое слово,
Как божий подарок, было мило.[288]
Сложение стихов стало одной из главных составляющих яркой, динамичной и насыщенной переменами жизни этого внутреннего мира, полгода бушевавшего в ней, истончившейся за это же время в жизни внешней до полупризрачного, немыслимо однообразного и незаметного бытия. По словам Ахматовой, стихов было «великое множество» и они все были «беспомощными»[289]. Её главный корреспондент, Тюльпанова, которая получала в письмах подруги какие-то из стихотворных текстов («Этот короткий промежуток наших жизней держался только на переписке, к сожалению, затерянной нами»), мыслит несколько иначе:
Анна свои ранние стихи, к сожалению, не сохранила, и потому для исследователей её творчества навеки утеряны истоки прекрасного таланта.
Но кое-что всё-таки осталось. Во-первых, на том же листе, где записано посвящённое «А. М. Ф<ёдорову>» стихотворение «Над чёрною бездной…» (с датой 24 июля [1904]) с ним соседствует список стихотворного «Посвящ<ения> ***», обычно датируемого биографами и издателями 1904–1905 годами:
О, молчи! от волнующих страстных речей
Я в огне и дрожу,
И испуганно нежных очей,
Я с тебя не свожу.
О, молчи! в сердце юном моём
Пробудил что-то странное ты.
Жизнь мне кажется дивным загадочным сном
Где лобзанья – цветы.
Отчего ты так низко нагнулся ко мне,