сть роман «Чевенгур»… роман этот запрещен… Его даже набрали в "Молодой гвардии", и вот он лежит без движения… Пильняк повторил, что мы живем в атмосфере теней, что Федерация пролетарских писателей, на кой черт она, только держится закрытым распределителем, а таких писателей, как Фадеев и Авербах, нету, таких газет, как "Лит. газета", нету… Тут Пильняка начала бить лихорадка. Малярия… Мы перешли на диван в кабинет. У Пильняка застучали зубы. Он укутался в плед. На стене в кабинете висит портрет Пастернака с нежной надписью… Заговорили о Пастернаке… Пильняк произнес горячую речь, восхваляя его. Речь была очень четкая, блестящая по форме… Я впервые слышал от Пильняка такие мудрые отчетливые речи. Все слушали как завороженные.
Вообще у всех окружающих отношение к Пильняку как к человеку очень хорошему, светлому, теплому, – и для меня это ново, ему, видимо, приятно излучать теплоту, и ко мне он отнесся очень участливо, даже подарил мне галстук, так как, по рассеянности, явился к нему без галстука… Я ушел обласканный…»
Несмотря на независимость, дружбу с «запрещенным» Платоновым и резко расходящееся с официальным отношение к советской действительности, Борис Пильняк долгое время пользовался особым вниманием не только партии и правительства, но и самого Сталина. Вот очень характерный случай. Весной 1932 года Пильняк, навестив разболевшегося Чуковского, жаловался Корнею Ивановичу, что Сталин посылает его в Японию, а ему хочется в деревню («засесть за роман», «месяца на два»). Но приходится ехать, потому как возражать «отцу народов» опасно. В тот же день Пильняк рассказал Чуковскому, что намеревался взять с собой в Японию Пастернака. Борис Леонидович без Зинаиды Николаевны любоваться сакурой не захотел, а Пильняка не устраивало путешествие по Стране восходящего солнца в тесной компании с новоиспеченной мадам Пастернак («эта новая еще хуже прежней»). В результате Борис Леонидович, которого сильно «настрюкала» новенькая жена, надулся, и прекраснейший план расстроился.
Столь же легко, как заграничные паспорта, добывал Пильняк и нужные ему деньги. Отказавшись взять у казны валюту для поездки в Японию, он предложил ОГИЗу купить у него десятитомное собрание сочинений. Издавать пильняковский многотомник ОГИЗ по причине отсутствия бумаги не собирался, но 5000 рублей, сумму по тем временам невероятную, выдал. Пильняк деньги взял, но буркнул, и не под нос, а во всеуслышание: «Ничего себе издательство, которому выгодно платить автору 5000 рублей, не издавая его».
Конечно, ОГИЗу было совсем не выгодно выплачивать неиздаваемому автору бешеные гонорары. Зато крайне выгодно было другое: угодить человеку, которому «высшей властью» почему-то позволено жить не на общих основаниях. На сей счет и в те времена, да и теперь высказывается множество предположений. И все-таки, на мой взгляд, вероятнее всего допустить самое очевидное, пусть и невероятное. Дозволяя Пильняку разъезжать по заграницам, Сталин преследовал вполне определенную цель. Один внешний вид этого импозантного, обаятельного и явно состоятельного человека убеждал западный мир, что дела в СССР идут лучше лучшего.[45]
Анна Андреевна никогда не скрывала, что Пильняк несколько раз делал ей предложение и что каждый раз, бывая в Питере проездом, присылал корзину роз. Когда именно Борис Андреевич предлагал Анне Андреевне руку и сердце, неизвестно. Скорее всего в середине двадцатых – в ту пору он был в стадии развода с первой женой. К началу тридцатых Пильняк снова женат. Однако, судя по его письму к дочери Пунина, в котором он приглашает восьмилетнюю Иринку вместе с А.А., которую почему-то называет Ваней, к себе в гости («…в Москве будешь кататься на автомобиле и на мне. Будет очень весело, будем пить вино и каждый день делать Ванины именины»), он и в феврале 1930-го не оставил попыток сломать ее молчаливое сопротивление.
Кстати, о винопитии. Про то, что Ахматова, даже в старости, любила, что называется, «немножко выпить», и делала это весело, и никогда не пьянела, общеизвестно по многим и многим воспоминаниям. Но почему-то никто из мемуаристов не обратил внимания на то, что с людьми, которые не умели пить вино, не вообще, а именно с ней, неважно, по какой причине, у нее отношения либо необъяснимо разлаживались, либо останавливались у какой-то черты и уже не развивались. Так было с Лозинским, с Лидией Корнеевной Чуковской, не всегда, но часто с Пуниным. С Пильняком тоже. Выпив, Борис Андреевич переставал быть человеком для нее, становился человеком для всех. И сразу грубел. Тяжелел. Дурнел. А ведь пил только хорошее, настоящее вино и толк в нем знал. Впрочем, один раз они все-таки выпили не по-пильняковски – по-ахматовски. В 1934 году Пильняк купил в Америке очередную машину и отправил ее в СССР морским путем. Получив извещение о прибытии ценного груза, заявился в Ленинград и, сделав по привычке очередное брачное предложение, уговорил Ахматову «покататься». Точнее, прокатиться до Москвы. На этот раз она не устояла – не перед самим Б.А., а перед его новеньким «"фордом" причудливой формы» (из всех технических достижений ХХ века А.А. признавала только автомобиль).
В Торжке, где путешественникам пришлось остановиться из-за неполадок в моторе, местные жители их чуть было не поколотили, приняв «не по-нашему» одетую пару за недорезанных буржуев.
Распатриотившихся обывателей Пильняк кое-как усмирил, но пассажирка, в которой экспроприаторы из Торжка мигом (да здравствует классовое чутье!) угадали «заразу из бывших», пережила несколько достаточно неприятных минут. В Торжке же выяснилось, что Пильняк, забегавшись и захлопотавшись, позабыл набить багажник съестным и хмельным. Пришлось, отъехав от города, остановиться и выпить прямо в машине ужасную, тошнотворную водку. Местную, сильно смахивающую на самогон.
Рассказывая Лидии Корнеевне Чуковской историю стихотворения «Все это угадаешь ты один…», посвященного памяти Бориса Пильняка, Ахматова, как бы между прочим, заметила: несмотря на брачные предложения и розы, вызывавшие у Пунина дикую ревность, особенной дружбы меж ними не было. После его смерти она, правда, скажет иначе: «Я о тебе, как о своем, тужу…» Но пока Пильняк был жив и вызывающе благополучен, в своих он не числился. Уже потому не числился, что был человеком другого круга. Рос в простой семье, долго жил в уездной Коломне, учился урывками, путал художника Юрия Анненкова с поэтом Иннокентием Анненским. Однажды спросил, кто такой Стасов. Кроме того, Ахматову, по-видимому, шокировало поразительное умение Бориса Андреевича устраивать свои денежные и разные прочие материальные дела. Корней Чуковский с присущей ему наблюдательностью неоднократно замечал, что Пильняк, хотя и имел в литературной среде имидж кутилы и рубахи-парня, никогда не терял лица, даже пьяный был себе на уме. Казалось бы, после того как в 1929 году его повесть «Красное дерево» осудили «за антисоветизм» специальным решением партии и правительства (Ахматова в знак протеста против этой акции даже вышла из Союза писателей), его положение должно было пошатнуться. Не пошатнулось. Уйдя ненадолго в тень, точнее, изобретя себе очередное путешествие, Пильняк по возвращении в столицу продолжил свой победительный путь – все выше и выше, пока не рухнул, кстати по доносу люто завидовавшего ему коллеги писателя Павленко, автора пресловутого романа «Счастье» (в записях Ахматовой этот махровый сталинист фигурирует под кодовой кличкой «счастливец»).
Словом, при всех своих достоинствах Борис Пильняк был все-таки пусть и героем, но не ее романа. Тем не менее в 1936 году, оказавшись на даче в Старках, в гостях у переводчика Сергея Шервинского, Анна Андреевна, узнав, что хозяин собрался за продуктами в Коломну, попросила захватить и ее. В дневнике Льва Горнунга, гостившего в Старках одновременно с Ахматовой, этот день описан так: «Идти на первый поезд было уже поздно, но Сережа где-то выяснил, что в час дня со станции Пески на Коломну пойдет рабочий поезд. Сережа, Анна Андреевна и я отправились на станцию. Туман расходился, и начинало припекать солнце. После некоторого колебания Анна Андреевна решила, что все равно надо ехать… Коломна интересовала Анну Андреевну не только своей стариной. Ей хотелось посмотреть на город, в котором в 1919 или 1920 году на Старом Посаде одно время жил писатель Борис Пильняк. В его книге есть точное описание этого района и Заречья. Там он написал свою повесть «Колымен-град»… Анна Андреевна дружила с Пильняком в последние годы его жизни».
Чтобы решиться на путешествие в битком набитом рабочем поезде только для того, чтобы увидеть город, в котором Борис Вогау, рыжеволосый и близорукий молодой человек, с длинным лицом «немецкого колониста», стал блистательным Борисом Пильняком, надо было не только ценить его своеобразную прозу, но и с достаточным интересом относиться к нему самому. Во всяком случае, для Ахматовой, тугой на подъем и не переносившей жару (из-за больного сердца и щитовидки), поездка в Коломну была не просто утомительной, но и почти непосильной. Не будь Коломна городом Пильняка, она наверняка предпочла бы поездке за продуктами купание в Москве-реке – от Старков до июльской парной воды не более получаса хорошего хода…
Согласно данным Комиссии по реабилитации литераторов, репрессированных в период сталинского режима, Борис Андреевич Вогау (соц. происхождение: из немцев-колонистов; псевдоним: Борис Пильняк) умер в тюрьме в 1941-м. Ахматовой из надежных источников была известна другая, правильная дата. Декабрьской ночью 1938 года, по получении страшной вести, она написала посвященные ему стихи. Не о мертвом Пильняке написала – о живом. И не об удачнике, которым восхищались женщины и которому люто завидовали коллеги по цеху. Написала о человеке, излучающем свет и теплоту, то есть о таком Пильняке, каким Борис Вогау позволял себе быть только со своими:
Все это разгадаешь ты один…
Когда бессонный мрак вокруг клокочет,