На обратном пути в Россию Анне Андреевне, по счастливому стечению обстоятельств, удалось на несколько дней задержаться еще и в Париже. Здесь она встретилась с приятелями и приятельницами молодости – художником Дмитрием Бушеном, участником слепневских шоу, сестрой Машеньки Кузьминой-Караваевой Ольгой, которой посвящено стихотворение «Побег», учеником Николая Степановича поэтом и критиком Георгием Адамовичем и даже со своим начисто забытым портретом, который перед самым отъездом в эмиграцию написал Юрий Анненков, теперь этот портрет висел на почетном месте в его парижской мастерской. Были и еще две встречи: одна с Борисом Анрепом, неудачная, и другая, трогательная, с героем ее мимолетного, легкого, молодого почти романа графом Валентином Зубовым. Никита Струве, внук Петра Струве, издателя и редактора дореволюционной «Русской мысли», в ту пору сам и издатель, и профессор Сорбонны, в июне 1965 года оказался случайным свидетелем их встречи. Вот что он пишет в своих воспоминаниях «Восемь часов с Анной Ахматовой»: «После чтения стихов разговор уже не возобновлялся. Вскоре послышался стук в дверь. Вошел граф З., близкий друг Ахматовой по Петербургу, с которым она не виделась 50 лет. На прощание Анна Андреевна сказала: "Позвоните мне еще". Перед тем как выйти из комнаты, я еще раз обернулся. Анна Андреевна пристально и ласково смотрела на своего, совсем уже старенького на вид посетителя и сказала: "Ну, вот, привел Господь еще раз нам свидеться…"»
Валентин Платонович Зубов в 1965 году и впрямь был стар: Анне Андреевне через несколько дней исполнится семьдесят шесть, а он старше на пять лет. Старенький на вид посетитель, когда-то, до всего, чуть ли не первый в Петербурге богач и известный покровитель искусств, пережил Анну Андреевну на три с лишним года. Отношения с ним – один из тех сюжетов ее личной жизни, который Анна Андреевна не посчитала нужным с кем-либо обсуждать. Даже полвека спустя…
Но самым главным итогом зарубежных успехов Анны Ахматовой была удивительная по тем медленным временам быстрота, с какой прошел сквозь рогатки цензуры и производственные препоны ее последний и самый объемный прижизненный сборник. Очень красивый, с портретом работы Модильяни на белоснежной суперобложке «Бег времени». 8 мая 1965 года рукопись сдали в набор, в октябре Ахматова уже подписывала элегантные томики своим друзьям.
А через месяц ее свалил четвертый инфаркт. Даже самые опытные врачи не верили, что Анна Андреевна поднимется. Она поднялась. 27 февраля Ахматову выписали из больницы с направлением в лучший, 4-го Главного (правительственного) управления кардиологический санаторий. Под Домодедовом. Там она и скончалась.
Словом, судьба так твердо вела свою линию, что даже смерть словно бы твердила наизусть полвека назад написанные Ахматовой стихи: «А как жизнь началась, пусть и кончится так…» Венчалась с Гумилевым в Николаевской церкви украинского села Никольская слобода – отпевали в Никольском соборе, именовавшемся в народе Николой мокрым. Умерла 5 марта 1966 года – ровно через тринадцать лет после смерти Сталина, но день в день. Гражданская панихида в Москве, как уже упоминалось, волею случая состоялась в Странноприимном доме Шереметевых, построенном графом в память Параши Жемчуговой, умершей в его петербургском Фонтанном Доме. Да и похоронили Анну всея Руси среди сосен и сосенок, на полпути между комаровской Будкой и камнем, с которого, если погода случалась ясная, виден Кронштадт – город, в котором родился Николай Гумилев и где когда-то служили и ее младший брат, и Владимир Георгиевич Гаршин. Да и камень у моря, «среди сосенок», тоже уже был – давно, в начале жизни:
По неделе ни слова ни с кем не скажу,
Все на камне у моря сижу…
Хочешь не хочешь, а вспоминается разгаданная Пуниным загадка ее судьбы: «Нет другого человека, жизнь которого была бы так цельна и потому совершенна – как Ваша».
Но эта удивительная жизнь будет неполной, если мы обойдем вниманием, не выделим в особую главу те особенные отношения, которые возникли у Анны Андреевны Ахматовой с Николаем Степановичем Гумилевым – после его трагической гибели.
Эпилог. Другая жизнь
Поэма опять двоится.
Все время звучит второй шаг.
Что-то идущее рядом…
В 1958-м, когда у Ахматовой вышла книжечка, плохонькая, почти стыдная, но все-таки книжка, к тому же 25-тысячным тиражом, едкоязыкий Ардов, перелистав, невесело пошутил: «Пропуск в бессмертье, Regina, вам и так обеспечен, а эта халтурка – пропуск в печать, а заодно и в Литфонд. Но главное – в кассу».
На деньги, полученные за нелюбую книжицу, Анна Андреевна, перестав пересчитывать рубли-копейки, кое-как обустроила Будку, и у нее наконец-то появились и время, и место, чтобы сызнова, на старости, прожить свою уже почти прожитую жизнь – тайно, скрытно, так, чтобы никто, кроме ее «Записных книжек», об этом не подозревал.
Юго-западная сторона петербургских пригородов (Царское Село, Павловск и т. д.) сильно пострадала во время войны и блокады, и ленинградские дачники стали полегоньку обживать северо-восточную часть области. Поначалу мрачноватые финские угодья Ахматову разочаровали: ни царскосельских роскошных лип и столетних дубов, ни павловских веселых куртин, ни дворцов, ни парков – песок зыбучий по колено да сосны. Чужие сосны и чужой песок. Прежние знаменитости, те, что до революции дачничали здесь, считались людьми другого круга: Леонид Андреев, Илья Репин, Корней Чуковский. Их невозможно было представить среди «нарядной скуки Царского Села».
Лидия Корнеевна Чуковская, приехав в комаровский Дом творчества, после долгих колебаний решила добраться до Репина. В Репине, бывшей Куоккала, у Чуковских в старые годы, до всего, был загородный дом. Там, по соседству с репинскими Пенатами, прошло ее детство. Вернулась в печали: где стол был яств, там гроб стоит. Призналась, что наконец-то поняла отца. Корней Иванович после Гражданской войны и мирного договора с Финляндией тоже съездил туда. Дом был еще цел, но разграблен, осквернен, загажен. Плакал, рассказывая: «Я не люблю вещей, мне нисколько не жаль ни украденного комода, ни шкафа, ни лампы, ни зеркала, но я очень люблю себя, хранящегося в этих вещах. Пойдя к себе в баню, я и забыл, что у меня была баня, баня провалилась и сгнила, я вдруг увидел легкое жестяное ведерко, в котором я таскал с берега камни, воздвигая свою знаменитую «кучу», и чуть не поцеловал эту старую заржавленную рухлядь…»
Что-то похожее говорил и Николай Николаевич, когда незадолго до ареста ездил в Царское Село. И ее звал. Она не поехала. Не ездила и потом. Анна Андреевна тоже любила не вещи, а себя и свое, хранящиеся в этих вещах. Вот только поступала с ними умнее, чем Корней. Превратив в воспоминания, складировала. В погожем сентябре 1958-го, впервые заночевав в Комарове, включила прожектор памяти. Прожектор внимательно ощупал сваленную без всякого порядка, навалом, впрок «заржавленную рухлядь» и не обнаружил ни одной вещи, с которой было бы ностальгически связано ее новое местожительство.
В июне 1959-го, отказавшись от присутствия на вечере в честь своего шестидесятилетнего юбилея, Анна Андреевна спряталась в комаровскую Будку уже надолго. Выйдя из такси, мысленно поклонилась стерегущим ее обитель соснам – сосны не ответили на поклон, даже не поздоровались, царскосельские липы и слепневские березы куда вежливее. Впрочем, вскоре они с ней все-таки подружились. Недели через две, обходя дозором свой «участок», Анна Андреевна ахнула: у подножия самой старой и самой важной из ее сосен густо высыпали маслята. Одинаковые, как веснушки. Нагибаться хозяйке «дома сего» было уже трудно, деревья это понимали, но она все-таки, стянув с головы парижский платок, собрала грибы. Все, до единого. Не вырывая, а тихохонько, как в юности, выкручивая коротенькие ножки, чтобы не навредить грибнице. И почистила так, как делали это в Слепневе: на златом крыльце сидючи, снимая ловким, особым, грибным ножиком липкую маслянистую шкурку. Сосны порозовели. Радуются, что лесной подарок принят столь благосклонно! Они розовели в каждый погожий день, когда солнце склонялось к закату, но раньше Анна Андреевна этого почему-то не замечала…
В то же долгое юбилейное лето выяснилось, что от Комарова совсем недалеко до Щучьего озера, а от него до залива, откуда в хорошую погоду виден Кронштадт. Дмитрий Хренков, редактор ленинградского отделения издательства «Советский писатель», вспоминает: «Обычно я приезжал в Комарово на машине, и Анна Андреевна часто спрашивала меня, достаточно ли в баке бензина. Это значило, что она хотела бы куда-нибудь прокатиться. Не раз ее и Сильву Соломоновну Гитович я возил на Щучье озеро, спускались мы и вниз, на берег залива. Если день выпадал теплым, Ахматова подолгу сидела на облюбованном камне и зорко всматривалась в очертания недалекого Кронштадта, словно хотела увидеть что-то очень важное для себя. Ведь в свое время она бывала в Кронштадте, куда возил ее Гумилев».
Камень… Кронштадт… Сбывалось предсказание, сделанное кем-то невидимым в маленькой поэме «Путем Всея Земли», пришедшей к ней ранней весной 1940-го:
Сюда ты вернешься,
Вернешься не раз,
Но снова споткнешься
О крепкий алмаз.
Лирическая героиня этой странной поэмы (А.А. именует ее китежанкой), как и «двойник» Гумилева в «Заблудившемся трамвае», убегая от страшной действительности двадцать первого года, пытается добраться до града Китежа (ахматовский аналог гумилевской «Индии духа»). Но, как и Гумилев, вместо сказочного острова попадает в тот же самый дощатый переулок Царского Села, где стоял когда-то дом ее детства, а неподалеку другой, замужний ее дом, не менее памятный:
«Так, значит, направо?