– Это все обман! – не хотела отпускать мужа Лиза.
– Горцы нам не враги! Они такие же люди! Никто меня даже не обидел! Проклятая война!..
Михаилу и самому осточертело это братоубийство, но его звал долг или то, что называли в таких случаях долгом. Он нежно поцеловал на прощанье жену, пообещал, что с ним ничего не случится, и поспешил к своей роте.
Граббе спал беспокойно. Ему снова приснилась гора. Вернее, то, что гора вдруг исчезла. Генерал проснулся в холодном поту и, накинув бурку, вышел из палатки, чтобы убедиться, что Ахульго на месте. Но Ахульго не было. Все застилал холодный, густой предрассветный туман, и легко можно было поверить, что за ним ничего нет. Зато в лагере происходило нечто еще более странное. Отовсюду сквозь туман слышались крики, барабанная дробь и звучали горны, нарушая строгий приказ о скрытной передислокации.
– В чем дело? – накинулся Граббе на подоспевшего Васильчикова, который был бледен и чем-то сильно напуган.
– Бунт, ваше превосходительство, – сообщил Васильчиков, приложив руку к фуражке.
– Что-с? – округлил глаза Граббе, не поверив услышанному.
– Неповиновение в войсках, ваше превосходительство… – докладывал Васильчиков, с трудом выдавливая из себя страшные слова.
И в самом деле, по всему лагерю собирались толпы солдат, не желавших идти на новый штурм. Зачинщиками оказались пленные, возвращенные из Ахульго и Игали, а также некоторые поляки.
Как доложил Пулло, сигналом к бунту послужила музыка. Кто-то на Ахульго вдруг заиграл на трубе полонез. Подозревали, что это был Стефан Развадовский, бежавший к горцам во время последнего штурма. И ему эхом ответили музыканты его оркестра, чем смутили множество поляков, служивших в отряде. Они отказались становиться в строй, а затем волна неповиновения пронеслась по всем батальонам.
Милютин, отправленный выяснять положение вещей, убедился, что бунт был налицо.
– Братцы! – кричали самые дерзкие.
– На что нам эта Ахульга? Нешто не видали, как горцы на штыки кидаются?
– Видали! – кричали другие.
– Шамилька-то сына выдал!
– Миру просит, как обещано!
– Драться – так драться, а брататься – так брататься!
– Измена, братцы!
– Коли дадено слово – исполняй!
– Не по-божески это!
– И без того уже голодом уморили да жаждой иссушили.
– И как только в них дух держится.
– И наша кровушка – не водица.
– Резону нет!
– Сколько народу зазря положили!
– Не пуля, так камнем пришибет.
– Коли генералам охота – пусть сами лезут!
Остальные одобрительно кричали и свистели. Солдаты устали гибнуть напрасно. Предыдущие штурмы научили их, что горцы будут драться отчаянно и легко не дадутся. Появилась даже молва, что Шамиль – чародей, которого пули не берут, что он уходит с Ахульго и возвращается, когда пожелает, что он чуть ли не по небу летает, и кто-то будто бы видел это сам.
Милютин пытался пресечь смуту, но даже старые унтер-офицеры грозили ему штыками и говорили:
– Не балуй, ваше благородие.
– Как смеешь! – кричал Милютин, надеясь криком заглушить бунт.
– Молод еще солдат учить! – отвечали Милютину.
– Всякий прыщ будет старыми кавказцами помыкать.
– Пулям не кланяемся, а тебе и подавно не станем!
Но Милютин не сдавался, требовал именем командующего выдать зачинщиков, но оказывалось, что зачинщики – все.
Офицеры из бывших декабристов лишь формально исполняли свои обязанности и наказывать мятежников не спешили. Наткнувшись на Нерского, Милютин растерянно заговорил.
– Что же это такое, господин прапорщик?
– Vox populi – vox dei, – пожал плечами Нерский.
– Глас народа – глас Божий.
– Но это форменный мятеж! – размахивал саблей Милютин.
– Ну так попробуйте изрубить мятежников, – ответил Нерский.
– Или растолкуйте им, что позволительно нарушать данное слово, особенно когда в залог мира выдан ребенок.
Милютин не нашелся, что ответить, и поспешил в штаб.
В штабной палатке, плотно окруженной казаками, обсуждали чрезвычайное событие.
– Это, господа, дурное влияние либералов! – считал Галафеев.
– Чего этим смутьянам надобно? – не понимал Граббе.
– Воевать не желают, – отвечал Пулло.
– Не верят, что Ахульго можно взять штурмом.
– Дас, дожили, – нервно теребил ус Граббе.
– Порядка как не было, так и нет.
– Высечь через пятого, – предложил Лабинцев.
– Живо устав вспомнят.
– Тут дело политическое, – качал головой Галафеев.
– Тут надо с умом подойти.
– Расстрелять дюжину – и дело с концом, – советовал Попов.
– А что? И закон велит. Слыханное ли дело – бунт в походе?
– Так-то оно так… – кивал Пулло.
– Только когда в бой их поведете, как бы сзади пуля не прилетела да в затылок не клюнула.
– Неровен час – и нас на штыки подымут, – пугал Лабинцев.
– На штурм их надо гнать, пока не поздно.
Заметив вернувшегося Милютина, Граббе спросил:
– Нус, что там?
– Брожение умов, ваше превосходительство, – докладывал Милютин.
– Одни полагают, что штурмовать – только людей терять, а большинство требуют мира, раз Шамиль выдал сына.
– Не их ума дело! – вспылил Граббе.
– Их дело – повиноваться и исполнять приказы!
– Есть и такие, кто о свободах рассуждает, – продолжал Милютин.
– Мол, у горцев есть, а мы чем хуже?
– Свобода – это для Европы, – грозил кулаком Граббе.
– Для масонов! А для Азии кнут – первое дело!
С Граббе не все были согласны, но все понимали, что нет ничего опаснее вооруженного бунта, особенно по соседству с мятежным Ахульго.
– Я готов выслушать здравые предложения, – взял себя в руки командующий.
– Время не терпит, господа!
– А что если, ваше превосходительство, и солдатам пообещать свободу? – вдруг предложил Васильчиков.
– Что-с? – недоуменно уставился Граббе на адъютанта.
– Ну, чтобы увольнительный билет, чтобы отставка раньше срока, – простодушно объяснял Васильчиков.
– А князь дело говорит, – поддержал его Галафеев.
– Горцы вон как за свою вольность дерутся.
– А кто первым взойдет на Ахульго, ваше превосходительство, – продолжал ободренный Васильчиков, – что и семействам их даровано будет освобождение от крепостной зависимости.
– А прочим отличившимся – побывка и прочие льготы, – добавил Галафеев.
– Не говоря уже о наградах.
– И казаков в дело пустить, – советовал Пулло.
– Но как они и без того народ вольный, то утроить им жалование.
От удивления Граббе потерял дар речи. Предлагать столь политически опасную ересь – это сильно попахивало декабризмом. Но еще опаснее было дать разрастись бунту во вверенных ему войсках. И Граббе решился, потому что несравнимо важнее было взять Ахульго, пока оно не исчезло, как во сне, да еще вместе с Шамилем. Милютин составил приказ, и Граббе велел объявить его войскам.
Такая милость командующего произвела магическое действие. Бунт утих, солдаты построились в штурмовые колонны, а самых упрямых оттеснили в задние ряды. Даже некоторые раненые не захотели остаться в стороне. Войска будто удвоились и готовы были с новой силой штурмовать Ахульго, чтобы добыть свободу себе и своим семьям.
Глава 116
Айдемир уже собрался осуществить задуманное на свой страх и риск, когда его вызвали к Шамилю. Имам был удивлен новостями, которые приходили с передовых постов. В лагере Граббе происходило что-то странное, и Шамиль велел Айдемиру разведать, что там случилось.
Айдемир только отправился выполнять поручение, а по Ахульго уже прокатился слух о том, что солдаты отказываются воевать.
Люди хотели верить, что это правда. А когда вернулся Айдемир, который рассказал о царящем в лагере Граббе неповиновении, защитники Ахульго вздохнули с облегчением. И все же никто не перестал делать то, что должен был делать: чинили ружья, точили сабли и кинжалы, готовили заряды. Свинца осталось так мало, что пули выстругивались из дерева или вырезались из камня, а затем уже обливались свинцом.
Шамиль сомневался, что солдатский бунт заставит Граббе снять осаду, сомневались в этом и наибы. Но срок ультиматума истек, а штурма не было, и это вселяло надежду. Однако не было и парламентеров с добрыми вестями, а нацелившиеся на Новое Ахульго батальоны Граббе оставались на своих местах.
Велев наибам быть начеку, Шамиль спустился проведать свою семью. Почерневшая от горя Патимат молча выслушала обнадеживающие новости и сказала:
– Я поверю в это, когда Джамалуддин, свет моих очей, вернется к своей матери.
– Он вернется, – утешала ее Джавгарат.
– Вот увидишь, вернется!
– Знающие женщины сказали, что у нас будет еще один сын, – сказала Патимат.
– Еще один, а не один вместо другого.
– Так оно и будет, – убеждал жену Шамиль.
– Нам тяжело, а солдатам еще тяжелее. Мы знаем, за что боремся, а они – нет. Но скоро все изменится.
– Пехлеваны опять танцуют! – сообщил появившийся Гази-Магомед, и они с Муслимат побежали смотреть на канатоходцев.
Вдохновленные столь необычайными известиями из лагеря Граббе, Айдемир, Аркадий и Стефан снова давали веселое представление. Они хотели растопить страх, накопившийся в детских сердцах. На это раз и сам Айдемир рискнул встать на канат, забыв о все еще беспокоившей его ноге. А Аркадий изо всех сил развлекал детишек, попутно угощая их грушами и яблоками, которые Айдемир сумел принести из вылазки.
Представление удалось, даже взрослые приходили посмотреть на удивительных пехлеванов, которых так любили в горах. Айдемир разошелся, вспомнил свои лучшие трюки и уже ходил по веревке с закрытыми глазами и на руках. Стефан играл на своей трубе попурри из классических и горских мелодий. Все были так увлечены, что не услышали ужасного гула летящего снаряда.
Граната упала прямо перед канатом и бешено завертелась, рассыпая вокруг срывавшиеся с фитиля огоньки. Стефан замер на полуноте. Аркадий услышал шипение за своей спиной, когда вступил в веселую потасовку с мальчишками. Айдемир собирался сделать на канате сальто, когда увидел прямо перед собой шипящую гранату.