бача-пош[28]– обычае, распространенном в Афганистане и Пакистане, но не практиковавшемся на Кавказе. Из Айбалы вышел бы отличный мальчик. Она была вынослива, неприхотлива, к тому же телосложение и черты лица имела скорее мужские, чем женские. Но если бы они с Шуше обрядили Айбалу в штаны, коротко остригли ей волосы и освободили от ограничений, налагаемых на женщину самой природой и обычаями, односельчане не приняли бы новый статус Айбалы, а лишь посмеялись бы над ней и Джавадом.
Вот почему Джавад делал для Айбалы небольшие послабления, которые никогда не делал для ее сестер. Вот почему она смогла доучиться до седьмого класса, получив, как теперь понимал Джавад, излишнее количество знаний, от которых женщинам одни беды, а их отцам и мужьям – тем паче. Прав был мулла, и правы были старейшины, когда рассуждали о вреде женского образования, а он-то считал их темными и отсталыми, благо что с ними не спорил, отчасти из уважения, отчасти – из превосходства, считая себя умнее их всех, вместе взятых. И куда теперь девать его ум, если родная дочь ему такое в глаза заявляет?!
Надо признать, Айбала никогда не злоупотребляла отцовскими послаблениями, чтобы не давать сестрам повод думать, будто она лучше их. Однако стоило ей перейти границы дозволенного, как Джавад тут же забыл и об особом к ней отношении, и о том, что в свое время жалел о невозможности сделать из Айбалы бача-пош. Женщину, возомнившую себя свободной, следовало немедля вернуть на истинный путь; этого требовал от Джавада не только отцовский долг, но и долг правоверного мусульманина.
– Ты сейчас же отправишься домой, – подытожил Джавад свой монолог, – и забудешь эти глупости.
– Нет, – спокойно ответила Айбала, хотя внутри тряслась от ужаса. – Я останусь в больнице.
Джавад был так поражен этой неслыханной дерзостью, что не нашелся с ответом. Он был уверен, что после его гневной речи дочь смиренно попросит прощения и отправится с ним на автостанцию. Не иначе, в больнице ей дали какое-то лекарство, от которого ее мозг помутился.
Он вспомнил, что Айбала упоминала докторшу с русским именем. Ну конечно, в этом дело! Русские женщины, стоило им только появиться в здешних краях, сразу же будто распространяли вокруг себя дух свободных отношений и равных с мужчинами возможностей. И этой отравой, почерпнутой из написанных безбожниками книжек, они пичкали неразвитые умы дагестанских девушек, доставляя неприятности и им самим, и их семьям. Если бы была воля Джавада, он отправил бы всех этих женщин обратно в Россию со всеми их нечестивыми идеями.
– В последний раз спрашиваю, – грозно произнес Джавад, – ты идешь?
Айбала помотала головой.
– Тогда я посажу тебя в автобус силой. Тимур мне поможет. Где он? – Джавад оглядел двор, заполненный машинами и людьми. – Найди немедленно Тимура и приведи сюда!
– Чтобы он помог тебе оттащить меня на автостанцию? – Айбала слабо улыбнулась, до того комичной, при всем ужасе ее положения, показалась ей эта сцена. – Тогда ищи его сам.
– Ты еще будешь мне дерзить!
Джавад бушевал тем сильнее, чем острее сознавал, что он ничего не может сделать на глазах у всех этих людей, что, примени он силу, за Айбалу вступятся, ведь это райцентр, а не горный аул, и порядки тут другие – не сказать, чтоб полностью советские (таких не водилось даже в крупных городах), но и не настолько патриархальные, чтобы прилюдно учить непокорных дочерей. Да и не осталось у него сил, что были раньше; в последнее время Джавад заметно сдал, мучился грудью и сердцебиением, плохо видел и потерял добрую половину зубов, которыми в былые времена мог запросто перекусить толстую бечеву или разгрызть мозговую кость.
– Мне нужен мой паспорт, – неожиданно сказала Айбала, словно всего остального ей было мало. – Без него меня не смогут оформить на работу. Ты привезешь мне его? Пожалуйста, папа. Паспорт и смену одежды.
– А больше тебе ничего не нужно? – не без ехидства поинтересовался Джавад.
– Больше ничего, – ответила Айбала, взглянув на него своими темными, серьезными глазами. – Деньги на проживание я сама заработаю.
– Заработаешь, значит… – задумчиво повторил Джавад и неожиданно не столько для Айбалы, сколько для себя отвесил ей полновесную оплеуху, от которой ее голова дернулась и ударилась о ствол дуба.
Он ударил бы еще, но на него налетели, оттеснили от Айбалы, стали увещевать. Джавад пытался освободиться, кричал, что он имеет полное право, но мужчины держали крепко и отпустили его, только когда Айбала была уже далеко.
– Я сожгу твой паспорт! – крикнул Джавад через весь двор. – Сразу сожгу, как домой приеду!
Он знал, что она его услышала, потому что во дворе вдруг стало очень тихо. Все головы повернулись к нему, десятки любопытных глаз впились в его лицо. Оскорбленный этим нездоровым любопытством, Джавад развернулся и пошел прочь – с распрямленными плечами и гордо вскинутой головой, хотя душа его разрывалась от горечи и унижения.
Когда в ауле узнают, что он не справился с собственной дочерью, его перестанут уважать. На годекане никто не подаст ему руки, молодежь станет ухмыляться за его спиной, а старики – провожать осуждающе-сочувствующими взглядами. Какое счастье, что он успел выдать замуж остальных дочерей! После такого позора к ним, пожалуй, никто бы не посватался. И что он скажет Шуше?.. При мысли о жене и о том, что ее надежда уйти на покой не сбудется только потому, что Айбала возомнила себя самостоятельной, Джавад остановился и произнес ругательство, чего не позволял себе уже очень, очень давно.
Увидев на другой стороне улицы мечеть, он перешел дорогу, оставил у входа обувь и вошел в прохладный молитвенный зал, где в этот час, свободный от обязательной пятикратной молитвы, никого не было.
Приблизившись к михрабу[29], Джавад опустился на колени на каменный пол (хотя у входа лежала стопка молитвенных ковриков, он не счел возможным воспользоваться тем, что ему не принадлежало), провел ладонями по лицу и замер, не зная, какими словами обратиться к Всевышнему, как покаяться перед ним за то, что поднял руку на дочь, расписавшись тем самым в своем отцовском бессилии. Долго стоял он на коленях, пытаясь сквозь звуки, доносящиеся с улицы, услышать ответ в своем сердце, а потом начал молиться с истовостью грешника, но молитва впервые за долгие годы не принесла ему облегчения.
Айбала не помнила, как пробежала через двор и укрылась в спасительном многолюдье приемного покоя. Она была насколько потрясена случившимся, что даже не расплакалась, хотя щека и затылок пульсировали болью.
Закрывшись в туалете, Айбала набрала в раковину холодной воды и опустила в нее лицо. Боль немного отступила, но не она по-настоящему мучила Айбалу. Ей было нестерпимо стыдно, что размолвка с отцом случилась на глазах у всех. Возможно, во дворе был кто-то из жителей села, возможно, он узнал Джавада или Айбалу и теперь всем об этом расскажет.
Как она могла надеяться на то, что отец разрешит ей работать в больнице? Никогда такого не бывало в их краях – и никогда этому не бывать. Девушка покидает аул только в одном случае: если выходит замуж за неместного. Все остальные причины годятся только для парней. Они могут уехать из родного дома учиться, или на заработки, или с любой другой целью, и никто не станет им препятствовать.
Теперь отец не пустит ее, даже если она захочет вернуться. Он запретит матери даже упоминать ее имя. Ни одна из сестер не пожелает ее видеть. Ни одна роженица в ауле не позволит к себе прикоснуться.
Значит, ей придется остаться в больнице. Без денег, без сменной одежды, без документов… Айбала не сомневалась, что отец исполнит свою угрозу и, вернувшись домой, уничтожит ее паспорт.
И где она будет жить? Персонал ведь не живет в больнице.
Айбала подумала о доме, в котором родилась и прожила больше двадцати лет; о комнате, которая после замужества Меседу стала принадлежать ей одной, о нарядном, украшенном бисером платье, которое она успела надеть только на свадьбу Меседу и хотела надеть снова на свадьбу Медины, о спрятанных в коробке тетрадках, которые отец наверняка теперь выбросит.
А мама? Как она станет одна управляться по хозяйству и ходить к роженицам? От стыда у Айбалы перехватило дыхание. Она совсем не подумала о матери, когда затевала все это, а ведь должна была, непременно должна была подумать!..
В дверь туалета постучали. Айбала посмотрелась в кусочек зеркала, висящего над раковиной, увидела распухшую часть лица, хотела перевязать платок так, чтобы по возможности скрыть щеку, но по двери уже стучали кулаком. Отодвинув щеколду, она выскочила в коридор, где на нее накинулись возмущенные женщины, но, увидев ее лицо, сочувственно зацокали языками.
Айбала потеряла счет времени, совершенно позабыв, что Чапар ждет паспорт Алимы. Вспомнила она об этом, только когда сунула руку в карман халата, чтобы найти носовой платок, и наткнулась на что-то жесткое. Вот тогда она снова вспомнила и о мертвой Алиме, и о Тимуре, и о своем дежурстве, с которого она не должна была так надолго отлучаться, и о Чапар, которая, наверное, рвет и мечет от злости, гадая, куда это запропастилась новая санитарка.
Айбала побежала по лестнице, перескакивая через две ступеньки, пытаясь на бегу придумать оправдание, но голова гудела от удара, мысли путались, и Айбала махнула рукой: будь что будет!
Перед входом на отделение она помедлила, пытаясь восстановить сбившееся дыхание и собраться с мыслями. Ее пальцы крепко сжимали паспорт Алимы. Внутри была черно-белая фотография Алимы, ее имя и фамилия, дата и место рождения.
Айбала невольно подумала о том, что стало бы, выдай она паспорт Алимы за свой. На крохотной фотографии лицо Алимы было почти неузнаваемым, а имя написано неразборчивым, торопливым почерком; отчетливо читалась только заглавная буква А.
Отбросив недостойную мысль, Айбала надавила на кнопку звонка.