Корпуса были окружены обширным парком, в котором пальмы, эвкалипты и сосны перемежались акациями, каштанами и плакучими ивами. На территории парка находились детская и спортивная площадки, имелись источники с лечебной минеральной водой, была даже термальная купальня с отдельными входами для мужчин и женщин. Одна из аллей вела к песчаному пляжу, принадлежащему санаторию.
Разыскивая вход в «правый» корпус, Айбала еще не догадывалась, что попала в своеобразный рай на земле. Ей только предстояло узнать, что она вытянула счастливый билет, который круто изменит не только образ жизни, к которому она привыкла, но и всю ее дальнейшую судьбу.
Айбала вставила ключ в замок, открыла дверь и вошла в свое новое временное жилище.
Здесь было чисто и светло, немного пахло краской после ремонта. Стены были выкрашены в приятный салатовый цвет, пол устилал бежевый линолеум.
В комнате стояли четыре кровати, застеленные одинаковыми голубыми покрывалами. На трех прикроватных тумбочках лежали чьи-то вещи, а на четвертую – пустую – Айбала поставила свой баул. Еще имелся платяной шкаф, стол и стулья. В углу была раковина, облицованная кафелем, на крючках висели белые вафельные полотенца, такие же, как в смотровых кабинетах больницы. Широкое окно выходило в парк. Моря отсюда не было видно.
Пользуясь тем, что в комнате больше никого нет, Айбала сняла пропахшее по́том и пылью дорожное платье, наспех вымылась в раковине (Ираида Альбертовна сказала, что на этаже есть женская душевая, но вода временно перекрыта из-за аварии), оделась в чистое и повязала голову легким хлопковым платком. Потом переложила в тумбочку вещи, которыми собиралась пользоваться каждый день, а остальные убрала в шкаф на свободную полку.
Айбале очень хотелось пить, но она держалась – даже рот не прополоскала водой из-под крана. До окончания Рамадана оставалось шестнадцать дней. Живя в ауле, Айбала легко переносила ограничения поста, который в обязательном порядке соблюдали все местные, включая детей, достигших семи лет. Исключения делались только для больных и беременных, но даже для них дни поста не отменялись совсем, а переносились на более позднее время.
В Цурибе, на предыдущем месте работы, Айбале пришлось столкнуться с определенными трудностями. В свои выходные дни она постилась как обычно, но на работе ей приходилось бороться с искушениями, ведь завтраки, обеды и ужины подавались пациенткам в обычном режиме, а вместе с больными продолжали питаться почти все сотрудницы отделения, за исключением Зульфии Рашидовны и еще одной богобоязненной медсестры. Заслышав громыхание тележки буфетчицы, Айбала отправлялась в хозблок сортировать грязное белье или спускалась в приемный покой, суета которого помогала ей отвлечься от голодных спазмов в желудке. Возвращалась она только когда нужно было собрать в «лежачих» палатах грязную посуду и вернуть ее буфетчице.
Судя по всему, в санатории никого не принуждали соблюдать Рамадан. Ираида Альбертовна строго-настрого запретила нарушать расписание приемов пищи, поскольку столовая была одна на весь санаторий и младший медперсонал обедал в специально отведенные часы. И если в больнице Айбала могла ужинать после наступления темноты тем, что утром приносила с собой и оставляла в сестринской, в санатории такая возможность вряд ли предусматривалась, во всяком случае, кадровичка ничего об этом не сказала и не поинтересовалась, соблюдает ли Айбала пост.
Айбала решила спросить у своих соседок. Словно в ответ на ее мысли, в коридоре послышались голоса, дверь распахнулась, и в комнату, смеясь и болтая, вошли три девушки, самой старшей из которых было не больше двадцати лет. Увидев Айбалу, они замолчали и переглянулись. Одна из девушек, по виду самая бойкая, с янтарными глазами и ямочками на круглых щеках, приветливо спросила:
– Ты четвертая, да? А мы все гадали, кого к нам подселят. Мы уже два дня здесь. А ты, значит, только приехала?
Айбала кивнула, растерявшись, что неожиданно оказалась в центре внимания.
– Как тебя зовут? Откуда ты?
– Я Айбала. Из Цуриба.
– А я – Гельнара. Приехала из Каякента[32].
– Таибат, – представилась худенькая смуглая девушка с серпообразным шрамом на скуле.
– Мазифат, – сказала третья, пышнобедрая и с большой родинкой над губой. – Я из Буйнакска.
– Ты тоже сюда санитаркой? – спросила Гельнара.
– Да, – ответила Айбала. – А вы уже работаете?
– Еще как работаем! – рассмеялась Таибат. – Зашли переодеться перед обедом. С самого утра палаты к заселению готовим и после собрания продолжим.
– Так обед все-таки будет?
– Конечно. А ты думала, нас тут не кормят? – фыркнула Гельнара.
– Но ведь Рамадан…
– Ты разве не знаешь? – вскинула брови Мазифат. – Вчера приезжал имам Избербаша и сказал, что все, кто согласился добровольно работать в этом санатории, приравниваются к моджахедам[33], сражающимся на пути Аллаха, и освобождаются от поста.
– К моджахедам? – недоуменно повторила Айбала. – Но почему?
– Потому что женщины и дети, которые завтра приедут, пропитаны радиацией и могут нас заразить, – ответила Мазифат, усевшись на кровать и скинув с ног моющиеся тапочки на резиновой подошве. – Они все равно все умрут, а если мы от них заразимся, то тоже умрем.
– Не говори глупости! – одернула ее Гельнара. – Слышала, что после отъезда имама сказал главврач? Никакие они не заразные. И сегодня на общем собрании он снова это повторит специально для таких, как ты.
– Ну конечно, – фыркнула Мазифат. – Так нам и скажут правду. Если все испугаются и разбегутся, кто останется работать?
– В общем, пока мы здесь, пост можно не соблюдать, – сказала Таибат, ставя точку в этом странном споре. – Если ты, Айбала, такая верующая, можешь восполнить эти дни потом, когда вернешься домой. А мне и так неплохо! – Она скинула халат, оставшись в белых хлопковых брючках и рубашке без рукавов. – Ох, как жарко! И душевая, как назло, сегодня не работает.
– Откуда ты приехала? – спросила у нее Айбала.
– Из Махачкалы.
– И отец тебя отпустил?
– Отец два года назад уехал на заработки в Ставрополь. Говорят, у него там другая семья.
– А твоя мама как же? – тихо спросила Айбала, неприятно удивленная тем, что можно говорить о подобных вещах вот так обыденно, даже легкомысленно.
– У нее еще четверо дочерей, я самая старшая. Мама сама велела мне ехать. Отец нам ничего не высылает. Мамин брат работает в здравотделе, он помог меня сюда устроить.
– Сколько тебе лет?
– Семнадцать. Я собиралась поступать в медучилище, но мама сказала: «Иди работай, поступать потом будешь, когда отец вернется с деньгами». Только вряд ли он когда-нибудь вернется.
– А жених у тебя есть?
– Ты задаешь слишком много вопросов.
Айбала вспыхнула и смущенно отвернулась: она действительно проявляла чрезмерное любопытство и сознавала это.
– Пора обедать, – сказала Гельнара. – Айбала, ты с нами?
– Я не голодна, – солгала Айбала.
На самом деле она очень хотела есть, а еще больше – пить, измученная трудной дорогой и переживаниями этого долгого дня, но не была готова прервать пост, что бы ни говорил имам Избербаша. За всю свою жизнь, начиная с семилетнего возраста, она не пропустила ни одного Рамадана, даже когда плохо себя чувствовала. Работа не казалась Айбале веской причиной для отступления от религиозных догм. Она слышала, что в больших городах девушки не такие богобоязненные, как в селах или аулах. Эти счастливицы родились свободными, могли поступать в институты, выходить замуж после двадцати лет, не покрывать голову и без стеснения разговаривать с парнями. Их родители не считали подобное поведение грехом. Айбала представила реакцию своей матери на слова Таибат о несоблюдении поста, и что стало бы с ней, осмелься она сказать такое при Шуше.
Отныне Айбале предстояло жить в других условиях, чем те, к которым она успела привыкнуть в Цурибе. Она решила, что самым правильным будет поскорее к этим условиям приспособиться и не обращать внимания на вещи, которые покажутся ей странными или неправильными. Ее поведение и привычки не изменятся, словно она по-прежнему живет в ауле под неусыпным вниманием семьи, соседей и стариков с годекана. Независимо от обстоятельств она останется прежней Айбалой: скромной, немногословной, богобоязненной и работящей.
Так рассуждала Айбала, шагая по аллее парка в сторону моря. Периодически на ее пути возникали указатели «Пляж». Она разглядывала верхушки разлапистых пальм, похожих на оперение волшебных птиц, вдыхала терпкий запах эвкалиптов, любовалась стройными силуэтами пирамидальных тополей. Проходя мимо розария, в котором пышно цвели розы всевозможных оттенков, Айбала ненадолго остановилась, жадно впитывая многообразие ярких красок, составляющих разительный контраст со сдержанной растительностью тех мест, откуда она приехала.
Море открылось перед ней неожиданно. Парк внезапно закончился, и за ветвями акаций, усыпанных пахучими желтыми соцветиями, Айбала увидела широкую полосу песчаного пляжа, а дальше была вода – зеленовато-бирюзовая, уходящая вдаль до горизонта, усыпанная белопенными барашками. Волны набегали на влажный песок, испещренный выброшенными утренним прибоем и уже подсохшими на солнце темно-зелеными водорослями, напоминающими причудливый узор на бежевом ковре, вытканном умелой ткачихой.
Айбала застыла, пораженная простирающейся перед ней бесконечностью. Повинуясь внезапному порыву, она стянула с головы платок, сняла обувь, подвернула штанины шаровар и пошла босиком по теплому песку, обходя сухие колкие веточки и камни, пока не оказалась у кромки прибоя, где песок был холодным, мокрым и вязким, словно тесто для хинкала.
Айбала остановилась, не решаясь войти в воду, напряженно глядя на волны и упрямо сжав губы. Она решила, что вода такая же ледяная, как в горной речке, через которую даже летом невозможно было перебраться на другой берег, ноги мгновенно сводило судорогой.