Айбала заметила, что Таибат и Камила, еще одна санитарка дневной смены, неохотно заходят в палаты, а когда заходят, стараются держаться от кроватей подальше. Поскольку неходячих на отделении не было (за исключением экстренной родильницы, которая лежала в реанимации), санитарки были избавлены от самой неприятной обязанности – подачи и мытья суден; кормить с ложечки им тоже было некого. Однако в остальном санитарные требования реабилитационного центра не отличались от больничных, даже были более строгими, учитывая причину, по которой эти беременные женщины сюда попали. Им еще предстояло пройти обследование по выявлению последствий облучения. В том, что те или иные последствия найдутся у каждой, врачи не сомневались. Видимо, поэтому санитарки, несмотря на прочитанную на общем собрании лекцию о невозможности заразиться лучевой болезнью, старались избегать контактов с пациентками.
Терапевтическое отделение «левого» крыла было укомплектовано современной аппаратурой и наиболее опытными лаборантами и диагностами, каких только удалось найти в Дагестане и соседних республиках. Оно предназначалось для не беременных женщин, эвакуированных из Припяти и умеренно пострадавших от облучения. Их мужья занимались ликвидацией аварии, а дети были отправлены или в санатории, или к родственникам, проживающим далеко от пострадавшей области.
Айбала, до конца смены не присевшая ни на минуту, пропустила прибытие автобусов с пациентками «левого» крыла. Хотя Диляра Эльдаровна поровну распределила обязанности между Айбалой, Таибат и Камилой, дел хватало всем троим.
Даже если бы Айбала не соблюдала пост, у нее все равно не нашлось бы времени, чтобы поесть в течение дня.
Вскоре стало очевидно, что ее работа, как и в Цурибе, не ограничится обязанностями санитарки.
В первый раз это случилось во время тихого часа. Проходя по коридору, Айбала услышала тихий стон и вошла в палату, дверь в которую была приоткрыта. Две женщины спали, а третья кусала губы, пытаясь удержать новый стон. Напряженность ее позы говорила, что ей очень больно.
– У вас схватки? – тихо спросила Айбала. – Роды начались?
– Нет, – выдохнула женщина. – Просто сильно тянет живот. Это у меня с утра, растрясло в дороге. Да еще ребенок пинается…
Она была ровесницей Айбалы, но осунувшееся бледное лицо и темные круги под глазами добавляли ей возраста. Соломенные волосы, давно не мытые и свалявшиеся, взмокли от пота. Кожа была нездорового землистого оттенка и вся усыпана мелкими прыщиками.
– Я позову доктора.
– Доктор меня уже смотрела. Сказала, до родов далеко. Срок тридцать недель.
– Как вас зовут?
– Инна. А вас?
– Айбала. Это ваш первый ребенок?
Инна долго не отвечала, глядя в сторону. Потом глухо сказала:
– Первого ребенка я потеряла год назад, на восемнадцатой неделе. Врачи сказали – внутриутробные нарушения развития плода…
Айбала растерялась. Она знала, что в таких случаях принято утешать, но не могла подобрать нужные слова и поэтому промолчала.
Из глаз Инны потекли слезы: мелкие, быстрые. Она не вытирала их, просто смаргивала; слезы стекали в вырез ночной рубашки, образуя на бледной коже влажную дорожку.
– Этот ребенок – единственное, что у меня осталось в память о муже. Если я и его потеряю, то сойду с ума.
– Что случилось с вашим мужем?
– Колю отправили в Киев на самолете санавиации на следующий день после взрыва реактора. Мне никто ничего не говорит. Наверное, он умер от ожогов. Или от радиации.
– Так он….
– Был пожарным в Припяти. Авария случилась в Колину смену. Его вместе с остальными бригадами отправили тушить пожар. Больше я его не видела.
– Может, он жив. Может, просто…
– Его уже нет. Вы не были там, вы не знаете, что там творилось. Это был ад, это… – Инна закусила губу, пережидая очередной приступ боли. – Мы все обречены. Нас ведь вывезли не сразу. Больше суток в городе продолжалась обычная жизнь. Эти дети, которые сейчас наверху, ходили в детский сад, играли в песочницах, катались на каруселях, вместо того чтобы сидеть дома взаперти.
– Почему вы думаете, что все так плохо?
– Моя мать – рентгенолог, а отец шесть лет отработал на этой АЭС. В прошлом году он вышел на пенсию, только поэтому он еще жив. Если я рожу здорового ребенка, это будет чудом. Меня предупреждали в Киеве, в той клинике…
– О чем вас предупреждали?
Инна обхватила живот руками, сжалась в комок и застонала.
Сколько раз Айбала видела такую позу, сколько раз слышала похожие стоны! Но те женщины находились в активной стадии родов, их боль была хоть и неприятной, но естественной составляющей процесса. Инна, потерявшая и первенца, и мужа, и здоровье, и дом – всю свою прежнюю жизнь – не должна была мучиться от боли. Ее время еще не пришло. На таком сроке односельчанки Айбалы хлопотали по хозяйству наравне с другими женщинами, не обращая внимания на большой живот и вспоминая о нем, только когда начинались схватки.
– Я могу помочь, – сказала Айбала, присев на краешек кровати.
– Чем? – Инна криво улыбнулась сквозь слезы. – Вернете мне мужа?
Айбала покачала головой и мягко отвела руки Инны от живота. Та безропотно позволила это сделать, безразличная ко всему, измученная душевными и физическими страданиями.
Ребенок в утробе пинался так сильно, словно ему не терпелось выбраться наружу, но под ладонями Айбалы вскоре затих. Инна задышала спокойнее, расслабилась, закрыла глаза. Она была очень худая – кожа да кости – только живот выпирал твердой полусферой с вертикальной темно-коричневой линией, начинающейся над пупком и заканчивающейся в самом низу живота.
– Там мальчик, – сказала Айбала. – Когда такая полоса, всегда мальчики.
– Откуда вы знаете? Давно работаете в родильном отделении?
– Нет, я… – Айбала прикусила язык: она сообразила, что лучше не рассказывать пациенткам о своем опыте повитухи. – Я из горного аула, у нас часто рожают, у моих сестер и подруг так было, когда они носили мальчиков.
– Я никогда прежде не была в Дагестане. Расскажите о своей жизни, обычаях.
Теперь, когда боль отступила и ребенок успокоился, Инна даже улыбалась – бледной тенью той улыбки, которая, должно быть, озаряла ее лицо прежде. В глазах молодой женщины читался искренний интерес, было видно, что она хочет продолжить разговор, возможно, из благодарности за облегченную боль, а может, ее в самом деле интересовали особенности местной жизни, но Айбала не могла развлекать пациенток беседами, а тем более рассказывать им о себе. Это запрещалось правилами, да и времени на разговоры не было.
– В другой раз, – сказала она, поднимаясь с кровати. – Мне надо идти.
Айбала пробыла в палате чуть больше десяти минут, но Диляра Эльдаровна, которой подчинялась сестра-хозяйка и все санитарки, успела заметить ее отсутствие и сделала ей замечание. Айбала решила впредь быть более осмотрительной. Она уже жалела, что Инна узнала о ее способности. Если узнают другие пациентки, она не сможет спокойно заходить в палаты, чтобы делать свою работу, – ее будут звать с каждой койки, и разве достанет у нее сил для отказа?
То, что все пациентки так или иначе пострадали от облучения, Айбале стало понятно очень скоро. Врачи и медсестры говорили об этом в ординаторской или в процедурном кабинете, не меняя темы разговора, когда входила санитарка. Как-то вечером, когда девушки, лежа в своих кроватях, болтали перед сном, Гельнара сказала, что слышала, как акушерка обсуждала с хирургом-гинекологом распоряжение министра здравоохранения подвергнуть всех эвакуированных из Припяти принудительному прерыванию беременности независимо от срока, поскольку дети, зараженные в утробе, если и выживут после родов, то останутся инвалидами. Но ни Айбала, ни Таибат ей не поверили: такого просто не могло быть, Гельнара наверняка что-то напутала.
Восемь пациенток с патологиями беременности, выявленными у них еще до аварии на АЭС, находились под круглосуточным наблюдением; их ежедневно осматривали профильные специалисты терапевтического отделения. Оставалось удивляться, как эти женщины смогли перенести путешествие сначала на поезде Киев-Махачкала, а потом на автобусе до Избербаша, и почему их вообще подвергли такому испытанию, вместо того чтобы оставить в Киеве – ближайшем к Припяти городе, куда после аварии отвезли всех беременных. Возможно, это было связано с тем, что в пунктах эвакуации в первые дни творилась неразбериха; одна пациентка рассказала, что на ее глазах детей сажали в один автобус, а родителей – в другой, после чего автобусы уезжали в разных направлениях. Никто не усомнился в ее словах (она была заслуженным учителем УССР), хотя авария успела обрасти таким количеством слухов, что невозможно было понять, где правда, а где ложь. Поэтому Айбала решила, что станет доверять лишь собственным глазам и ушам.
Двенадцать часов первого рабочего дня пролетели очень быстро, и Айбала даже удивилась, когда сестра-хозяйка велела ей сдать смену ночной санитарке.
Девушка, принимавшая у Айбалы дежурство, показалась ей знакомой, но Айбала не сразу вспомнила, где и когда ее видела. Она была очень красивая, эта русская, и имя было под стать ее красоте: Снежана. Вьющиеся белокурые волосы, голубые глаза, стройная фигура и пышная грудь составляли такой разительный контраст с внешностью самой Айбалы, что она впервые в жизни почувствовала укол жгучей зависти, горячей, словно расплавленный воск свечи, капнувший на кожу. И только выходя из кабинета старшей медсестры и случайно увидев в зеркале отражение Снежаны, глядевшей ей вслед со странной усмешкой, Айбала вспомнила.
Это была та девушка в платье с мелкими пуговками, которая стояла с Айбалой в очереди на оформление. Вероятно, именно таких, как она, имела в виду кадровичка, когда читала Айбале лекцию о недостойном поведении. И хотя Айбала знала, что не должна стыдиться своей праведной жизни, а легкомыслие в поведении и одежде роняет девушку в глазах окружающих, противный червячок сомнения продолжал точить ее изнутри, подвергая искушению пересмотреть то, что еще вчера казалось ей единственно правильным.